Андрей Бинев
Принцесса, сыщик и черный кот
– Дед мой…Там… На высоте… На безымянной, чтоб ее черти! Один остался живой! Без ноги! По бедро, суки, отхватили! Пел все про нее, старый! На «безымянной, говорит, высоте!» Имени его ноги высота! Понимаешь, друг ты мой чернявый? Имени его правой ноги та хренова высота!
Он разрыдался, и три его приятеля вразнобой пьяно заговорили:
– Что ты? Что ты, Ген? Отдыхаем! Давай за дедуню за твоего, за ногу! За правую! А греку спасибо наше земное! Дает братан! Во дает!
Василис растроганно качал головой.
– Почему эти парни рыдают? – спросил Козмас растерянно. – Это что, затонул остров? Это про остров?
– Почти, – немного мрачно ответил Роман, – а, в общем, про остров… без названия. Ну, да ладно! Вон Василис еще кого-то привечает!
Певец, тем временем, обнаружил столик с испанцами и, немного смущаясь, стал подбирать какую-то мелодию. Анри что-то ему нашептывал и нетерпеливо выстукивал такт ногой.
К столу полицейских мелкими шажками подобрались два худых смуглых официанта и стали споро собирать пустые тарелки. Неряшливость затянувшегося ужина вычищалась на глазах. Ее безжалостно, как надоедливых жирных мух, отбивали свежими салфетками, сметая подсохшие крошки хлеба и еще влажные бутылочные пробки. Стол вдруг зацвел новыми блюдами, источавшими острые, крепкие запахи. По белой скатерти поплыли, распятые печным огнем, крупные морские рыбы. Звякнули столовые приборы, похожие на уменьшенные макеты пыточных инструментов, заплескался чесночный соус и белый оливковый маринад в ладьях соусников. Исходили холодным, предсмертным потом стеклянные тела бутылок с белым сухим «Паломино».
Двое молодых полицейских, сидевшие около стены, переглянулись и вожделенно потерли руки. Артур Сузу достал из кармана тяжелую черную трубку, заранее набитую, и втиснул кривой мундштук между крупных желтых зубов. Он чиркнул длинной спичкой о большой прямоугольный коробок, который тоже извлек из кармана, и затянулся. Крупное кольцо сизого дыма поползло к потолку. За спиной Сузу настойчивый грек и нервный француз все же одолевали испанскую мелодию.
– Э! Друзья! – неожиданно очнулся Козмас и блеснул темными глазами. – Я, оказывается, проголодался. А ну-ка, вперед! Ловить рыбу и усыплять ее вином!
Каролина вдруг тоже почувствовала, что ужасно голодна. Она ловко подхватила изогнутым ножом и двузубой вилкой тяжелый кусок рыбы с отколовшимся хребтом и частоколом острых костей.
Сузу не спускал глаз с Романа. Выпустив дым через широкие ноздри, он спросил:
– Почему русские столь сантиментальны? И жестоки одновременно?
Роман отставил в сторону вилку, которой пытался расковырять хвост рыбы, и поднял на него глаза.
– Если вас навела на эту мысль та компания, то я готов за нее заступиться, господин полковник.
– Я понимаю ваш язык. Когда-то изучал в академии. Меня готовили к работе в посольстве в Москве. Я все понял, что говорил тот человек. Но это лишь повод для моего вопроса, майор, не более того.
– Вам уже даже сообщили о моем звании?
– Конечно.
Каролина с удивлением посмотрела на Романа. Покачала головой и выдавила чуть слышно: «Ого!»
– Это не так много! – успокоил ее Роман. – Уверяю тебя, даже весьма скромно.
– Не кокетничайте с дамой и не увиливайте от вопроса старшего по званию, – съязвил Сузу.
– А я не слышу вопроса. Вы ведь утверждаете: полковник, не так ли?
– Хорошо. Построю фразу по-другому: как в вас сочетаются столько противоречивых чувств? Они ведь мешают друг другу.
– Вам не нравится эта рыба? – вдруг спросил Роман.
– Рыба? А при чем здесь рыба? Я ее, собственно, еще и не пробовал.
– А вы попробуйте. В ней все химические элементы – и кислоты, и соли, и минералы. Вкус, как у нас говорят, специфический! Перфектный, как говорят у вас.
– И что из этого? – полковник недоуменно отщипнул рукой жирный кусок от бока рыбы прямо с общего блюда и, вынув изо рта трубку, сунул его под усы. Быстро, вдумчиво пожевал.
– Вкусно. Действительно, вкусно. Но какое это имеет отношение к моему вопросу?
– Самое прямое. Только сочетание ингредиентов и дает вкусовой результат.
– Ингредиенты можно подбирать до бесконечности. На это не хватит жизни!
– А процесс подбора? Разве это не искусство, не муки творчества? Салат из сантиментов и жестокости – изысканное блюдо и уж точно сервируемое историей не единожды. Русские не первые его составители. – Роман говорил неторопливо, тщательно подбирая слова. – Стоит ли вообще искать причины явления, они ведь лишь в движении, в процессе, так сказать… Это, собственно, и есть результат. Он не постоянен по своей сути, потому что по природе своей изменяем, а значит, подлежит бесконечному обновлению. Он и нов, как бы это ни звучало абсурдно, и консервативен одновременно. Таков его природный алгоритм. И такова формула, в том числе, и моей нации – процесс, движение, повтор старой траектории и новый набор высоты.
– Вас увлекает только процесс? Вы его и выдаете за результат? Это плохо, очень плохо! Процесс влечет лишь неудачников. Успешным личностям и нациям важен исключительно конечный результат. И идут к нему, иной раз, жертвуя самим процессом. Этим мы и отличаемся друг от друга.
– Возможно. Даже, скорее всего, что так. Но яркий процесс, порой, куда желанней, чем скромный результат.
– Зависит от цельности натуры, будь это нацией или личностью. Завершенность – это явление цельности и единственный признак хозяина жизни. Разве не приятно ощущение ее монолита? А все остальное – сумбур, – Сузу говорил, глядя в глаза Роману. – К сожалению, хозяева жизни всегда рабы победы, но остальные – их рабы. Верно, что нет ничего хуже, чем быть рабом раба! Но может ли быть что-нибудь неотвратимей? Разве что смерть! Смерть личности, смерть нации, когда придет ее час. Но, повторяю, это неотвратимо!
– Всё это так и не так. Не так – потому что жизнь и есть процесс, а результат у нее всегда один. Получить наслаждение от движения – вот высшее предназначение существования. Поэтому мы и ценим более всего процесс, который в этом смысле не так органичен, как ваш конечный результат, хотя и завершен в самом себе. А будем ли мы рабами или нет, тем более, рабами рабов – решать нам. Если когда-нибудь устанем от движения, то подставим шею под ошейник с номером и адресом. Но что-то мне подсказывает – такого не будет!
– Устанете. Все устают.
– А это я бы назвал общенациональной пенсией, – Роман усмехнулся, продолжая ковырять вилкой хвост рыбы.
– Нет. Пенсией называется свобода, пусть относительная, но все же свобода, в том числе, от движения. И даже, в первую очередь! Хозяину вы больше не нужны, одному лишь себе. А знаете, что это такое на самом деле, эта ваша грядущая усталость, этот ваш «национальный пенсионный возраст»?
– Просветите, полковник, прошу вас!
– Это бессмысленный процесс движения по одинокой тропинке в чужом молодом лесу, в котором зреют уже недосягаемые плоды. Вот что это такое! И уж тут конечный результат неотвратим куда скорее, чем у других. Поэтому лучше устаньте пораньше, пока у всех не пропала в вас надобность.
– Вы вербовщик на галеры? Или русофоб?
– Мне жаль вас. Как жалко все это выглядит: ваши хаотические движения, ваши пьяные слезы под старые песни, ваша жестокость, скорее направленная на себя самих, потому что вы давно уже бессильны причинить ощутимый вред постороннему, как бы вам этого ни хотелось.
– Послушайте, полковник, – вдруг громко сказала Каролина, – я могу судить о русских куда объективней, чем Роман. Он ведь русский, а я англичанка! Возможно, вы в чем-то и правы, хотя не совсем уверена в ваших аналогиях, но… в процессе действительно есть своя прелесть, своя новизна, и, главное, надежда.
– Когда-нибудь остановиться?
– Пусть так. Но, судя по всему, остановка, по-вашему, означает подставить шею под ошейник?
– Это не я сказал, но согласен с этим.
– А кто будет держать этот ошейник, кто хозяин? Уж не вы ли?
В словах Каролины прозвучала явная насмешка. Полковник выпрямился на стуле и кашлянул.
– Что ж, возможно, вы… или американцы, или… да-да, скорее, китайцы. Они и будут держать вас за ошейник. Они будут драться между собой за этот ошейник, и, в конце концов, договорятся.
– В таком случае, сначала они прижмут нас, а потом и вас, хотя вы предпочитаете конечный результат и не видите романтики в движении! – рассмеялся Роман. – А конечный результат, по-вашему, будет именно таким.
– В каком движении? Вниз, в бок, в сторону? – неожиданно рассердился полковник. – Боюсь, здесь не место для профессиональных бесед, но… ну уж, ладно!
Он покосился на Каролину и продолжил решительно:
– Мы привезли целый список ваших соотечественников, увлеченных сомнительной «романтикой движения». Массу наблюдательного материала: они рыдают в ресторанах над песнями и пускают друг другу кровь при первом подходящем случае! Это ваше национальное движение у нас уже вот где! – он нервно похлопал себя по затылку.
– Для чего вы это привезли сюда, а не отправились к нам?
– Это не имеет отношения к делу. Я не вправе делиться с вами, но кое-что смогу на днях продемонстрировать. Может быть, вашему московскому начальству это тоже станет интересно, и оно все же захочет прийти хотя бы в этом к разумному результату.
– Вот, значит, какие мысли у вас вызвал грек Василис со своей русской песней? Она, между прочим, о войне, – пробурчал Роман.
– Я вам уже сказал, что русский язык понимаю достаточно хорошо. И я знаю о вашей войне, то есть, по большому счету, о нашей… Но мы уже давно пришли к результату, а вы все в процессе, в движении… Черт побери! Мы сумеем от вас защититься, но вы, вы, господа, как защититесь от себя?
– Думаю, джентльмены, пора сменить тему! – воскликнул Козмас. – Для чего мы здесь собрались?
В другом конце ресторана Василис и Анри пели «Подмосковные вечера» около столика с людьми, видимо, увлеченными одной лишь романтикой движения. Роман подумал, что это и есть песня о большом городе, о которой говорил грек.
– Послушай, Роман! Ты, похоже, побывал у кошек? – проговорил вдруг протрезвевший Козмас, пытающийся разрядить душный грозовой воздух.
Роман кивнул, искоса взглянув на Каролину.
– И что же? Похоже, благополучно унес ноги?
– Унесли.
– Что?
– Мы унесли ноги, – сказав это с ударением на «мы», Роман еще раз, теперь уже прямо, посмотрел на Каролину.
– Что за кошки? – обрадовался смене темы финн.
– Макс, это все местные сказки! Очередная форма процесса, столь милая русским и, как я теперь погляжу, английским гостям, – резко сказал Сузу, даже не взглянув на Романа и Каролину.
– Сказки? – вдруг вспыхнул Роман. Раздражение накопилось и, похоже, уже переливало через край.
Певцы, закончив выступление, ушли на кухню. Зал вновь зашумел, зазвенел рюмками и приборами.
– Вы сказали «сказки»! – голос Романа дрогнул. – А вы не боитесь сказок, полковник? Они ведь иногда становятся реальностью.
– Слышал я об этом монастыре. Четыре выжившие из ума старухи кормят прорву диких вонючих котов и пугают людей. Их надо гнать в три шеи, этих мракобесных дам! – Сузу зло постучал трубкой о край стола и, осыпав себя серым пеплом, сунул ее в карман пиджака.
– Вот как? – подала голос Каролина. – Вы, как я погляжу, знаете ответы на все вопросы.
– На многие.
Макс хмыкнул и выпил залпом рюмку вина.
– Вы чем-то недовольны, капитан? – тихо спросил полковник.
– Именно так, – серьезно, с удивляющей Романа суровостью в окрепшем голосе вдруг ответил Макс.
– Объяснитесь.
– Вы мой шеф, и я боюсь перейти грань… как бы сказать… субординации, и все такое… Но… но вы ошибаетесь иной раз, шеф.
– И в этот раз?
– Боюсь, да.
– Вы что же, тоже там были?
– Нет, не был. Но там были они, – Макс, не поднимая глаз, кивнул в сторону Романа и Каролины, – Они до сих пор не сделали ничего такого, что бы заслуживало наше недоверие, и я склонен выслушать их. В конечном счете, это хотя бы приличнее… чем…
Полковник сжал губы, усы опустились ниже, на скулах заходили серые желваки, сверкнули карие глаза.
– Джентльмены! Я знаю выход из создавшегося положения! – вдруг воскликнула Каролина. – Если полковник не верит нам, у него есть шанс подтвердить свое недоверие.
– Интересно, какой? – спросил Козмас.
– Сколько вы еще здесь будете, полковник?
– Зависит от обстоятельств, но… вероятно, около недели.
– Вот и чудесно, – усмехнулась Каролина. – Мы с Романом готовы составить вам компанию в этом необычном путешествии. Я имею в виду – в монастырь кошек.
Полковник недоверчиво покачал головой.
– Вы испугались, храбрец? – с вызовом спросила Каролина. Роман удивленно посмотрел на нее и подумал, что умение повелевать, презирая, выросло вместе с ней в аристократической колыбели.
– Я? Вы шутите? Да кто вы такая, чтобы говорить подобное полковнику полиции Республики Греция? – ответ полковника прозвучал бы даже комично, если бы не был произнесен с высокомерием.
– Я могла бы представиться, сэр, но потом вам, как человеку, явно чтящему субординацию, пришлось бы мучительно решать, вправе ли вы составить мне компанию.
В словах Каролины было куда больше высокомерия, чем в словах полковника. Все за столом, предчувствуя скандал, насторожились.
Полковник покраснел и растерянно кивнул.
– Простите, м-м-м, даже не знаю, как к вам обращаться…
– Очень просто. Меня зовут Каролина. Так и обращайтесь. Я позволяю, – ее левая бровь высоко взлетела вверх, – Но мне пора. Если вам заблагорассудится проверить себя, прошу. Надеюсь, через Романа меня поставят об этом в известность.
Она поднялась, отодвинув стул. Роман вскочил и обвел всех взглядом.
– Простите, я провожу даму.
Мужчины поднялись и учтиво попрощались.
Каролина шла по проходу, не спеша, ставя ступни ног на одну, невидимую, черту. От этого ее бедра мерно покачивались, а плечи плыли ровно, развернуто.
– Кто эта стерва? – зло бросил полковник вслед ушедшим.
– Насколько мне известно из проверенных источников, она в достаточно близких родственных отношениях с королевой. – Со скрытым удовольствием сказал Козмас. – Во всяком случае, у них время от времени идет неспешная переписка. Говорят, ее величают «высочеством», сэр.
– Что она здесь делает?
– Бог ее знает.
Роману не было позволено проводить взбунтовавшееся «высочество» до дома. Возможно, думал потом Роман, вовсе не он стал причиной этого, а она сама, поставив себя в двусмысленное положение: в ее присутствии вели себя вызывающе и тем самым оскорбили ее королевское достоинство. Роман просто подвернулся под руку, как собственность, забавляющая ее, хозяйку. Выйдя из ресторана, Каролина холодно попрощалась и, поймав такси, укатила в «Гавайи».
– Я скоро позвоню. Не провожай! – сказала она мягко, но так непреклонно, что Роман не посмел спорить.
Он не захотел возвращаться в ресторан, решив, что день получился на удивление длинным и утомительным, куда более протяженным, чем положенные ему двадцать четыре часа.
Два дня Роман не покидал своего номера, лишь спускаясь утром вниз к Сиду, пил кофе с булками.
Однажды ранним утром его разбудил звук трубы. Невидимый трубач довольно чисто выводил звуки подзабытой песни о красном командире Щорсе, который с кровью на рукаве ведет куда-то в сказочное будущее отряд былинных красных привидений. Сначала Роману показалось, что он еще не проснулся, но труба звучала под окнами так громко, что он был вынужден встать и выглянуть в распахнутое окно спальни. Внизу, на пыльном тротуаре стоял полуголый загорелый индус в белой набедренной повязке и выдувал из горящей на солнце меди мелодию древней большевистской сказки. При более пристальном рассмотрении обнаружилось, что индус вовсе и не индус, а безобразно загоревший европеец, и на бедрах у него не повязка, а плотные белые трусы, неловко выдающие себя за плавки. Трубач был исключительно худ, с выпирающими ключицами и натренированными вытянутыми мышцами. Лицо его было покрыто трехдневной седеющей щетиной, руки узловаты и подвижны как у обезьяны.
Выдув все, на что был способен, он оторвал от губ мундштук и лучезарно улыбнулся изумленному Роману.
– Маней, маней, плииз! – заорал горнист, вытягивая свободную руку, и улыбнулся широкой желтозубой улыбкой. Произношение не оставляло ему никаких шансов – это был не индус, не египтянин, не жертва английской колониальной политики, а жалкий беженец от антисоветских реформ, возможно, даже первая труба какой-то провинциальной советской филармонии.
Роман быстро оделся, спрыснул лицо холодной водой и, выскочив из холла гостиницы на улицу, решительно пошел на звук трубы. Щуплое тело трубача извивалось в поклонах в ответ на монеты, сыпавшиеся из окон отставных английских военных, не пожелавших покидать остров после службы и удачно купивших здесь небольшие квартирки.
Музыкант споро собирал монеты и ловко засовывал их в кармашек на трусах, с внутренней стороны.
– Послушайте! – крикнул издалека Роман по-русски. – Эй! Трубач!
Человек затравленно вскинул голову, словно собака, ожидающая пинка, и впился острым взглядом в лицо Романа. Так ничего и не поняв, он на всякий случай отрицательно покачал головой. Роман растерялся на мгновение, подумав, что, должно быть, это все-таки не «наш» человек, но тут же отверг эту мысль, вспомнив о редкой в здешних местах мелодии, и настоятельно продолжил:
– Послушайте, вы русский? Я же вижу, вы русский! Да встаньте же вы, в конце-то концов!
Чтобы поторопить его, Роман нагнулся и поднял с земли две монеты. Мышцы на худом, обнаженном теле горниста мгновенно напряглись, а в глазах вспыхнуло отчаяние. Но Роман протянул ему раскрытую ладонь с двумя монетками.
– Берите же! Это ваше.
Трубач проворно, по-обезьяньи, схватил деньги. Он широко улыбнулся крупными желтыми зубами и с профессиональной грацией отвесил поклон. Видимо, на его плечах когда-то вполне гармонично сидел концертный фрак с манишкой и черной элегантной бабочкой.
– Не уходите. Хотите выпить?
Трубач отрицательно мотнул головой и задумался. Потом сказал с ясным малороссийским выговором, очевидным даже для лаконичной фразы:
– Поесть. И кофе. Если пожелает господин…
Роман с облегчение вздохнул и призывно махнул рукой.
– Пойдемте. Сид нас сейчас накормит. Я тоже не завтракал.
Трубач засеменил вслед за Романом, глухо топая обутыми в сандалии ногами по пыльному асфальту.
– Из филармонии мы! – говорил трубач, набивая рот и глотая горячий черный кофе. – Из матери… так сказать, городов русских!
– Из Киева, что ли? – уточнил Роман. Спроси его сейчас, зачем он принял пусть даже такое незначительное участие в судьбе этого человека, он вряд ли бы сумел ответить что-либо вразумительное.
– Из Киева, из Киева! – закивал трубач. – Оттуда!
Роман смотрел на него, размышляя о том, что когда из тонких нитей свободы ткутся целые полотна и затем покрываются ими счастливые государства, всё становится ясным для каждого, кто живет под таким полотном. Однако же, когда нити свободы вплетаются в грубую мешковину многолетнего рабства, любое жалкое проявление независимости, идущее от примитивного понимания людей, не знавших истинной свободы до сей поры, выглядит постыдным убожеством.
Душа Романа рвалась на части: одна из них питалась жалостью и любовью, другая презрением и страхом.
А душа Сида, похоже, пребывала в это время в полном смятении. Он тер белым полотенцем и без того радующие глаз чистейшие стеклянные рюмки и с изумлением наблюдал за русскими. Один из них смотрел глазами собаки, ожидающей оплеухи, а второй напоминал доброго самаритянина, растроганного собственной щедростью. Сид подошел к столику и, убирая опорожненные стаканы из-под цитрусового сока, шепнул Роману:
– Гоните его, сэр! Он здесь уже третий день ходит и трубит. Это – нищий. И попрошайка.
Роман выдавил сквозь зубы, не поднимая глаз:
– Это мой голодный соотечественник, Сид!
Сид пожал плечами и удалился к бару тереть полотенцем почти невидимые (до такой степени прозрачные и чистые!) рюмки, фужеры и стаканы.
– Откуда вы взялись, черт побери? – спросил трубача Роман.
– Из земли обетованной. Из Египта тоже. В Тунисе были, в Марокко, в Ливане. Теперь вот здесь. Ой, простите, дорогой товарищ, не представился! – трубач галантно привстал и, не смущаясь очевидной комичностью положения, протянул Роману свою загорелую обезьянью лапку: – Заслуженный артист Киргизской ССР Никита Онищенко. Первая труба! Был…
– Роман. А почему Киргизской?
– А Бог его знает! По Украине лимит был исчерпан, а по Киргизской – нет. Там с трубачами дело кисло обстояло. Вот и дали… Так нам-то все равно! А теперь уж и подавно!
– Вы не один здесь, на Кипре?
– Конечно. С супругой. С Вероникой Олеговной. Она у меня на подъем-то не очень теперь. Располнела уж больно! От болезни всё… обмен веществ, говорят, нарушен, одной почки, опять же, нет. И сердце того… Все лежит, да лежит. А я вот на кусок хлеба для обоих….
– Вот так и зарабатываете?
– А что? Думаете, мало? – трубач рассмеялся и впился зубами в очередную булку.
Роман смотрел на него выжидательно, с жалостью.
– Мы ведь с филармонией гастролировали, – с набитым ртом продолжил трубач, – а тут, аккурат в Израиле, деньги кончились. Нарушили там чего-то, кому-то не доплатили… в общем, у кого хватило средств вернуться на родину, тот и вернулся, а у кого нет…
– У вас, значит, не хватило?
– Почему же? Хотел бы – вернулся. Желания не было. Мы с альтистом устроились в один клуб. Ну, попиликали, потрубили, и нас того… попросили, в общем, больше не пиликать и не трубить. Своих, говорят, хватает. Он скоро родственников там нашел, еврей все же… а мы с женой подались в Египет. Работы нет, так я сначала официантом, а потом плюнул на все и давай по дворам ходить с трубой. Гляжу, а к вечеру-то в карманах звенит побольше, чем в киевской филармонии за неделю. Вот и пошло, поехало. Потрубим, потрубим, и дальше, чтоб власти не сердить. Сюда мы из Ливана приплыли. На украинской «комете» доставили! Во как!
Роман покачал головой. Он знал об этих «кометах», угнанных когда-то из Николаева. «Кометами» этими заведовали теперь те, кем интересовался Роман. Быстрые машины курсировали, как правило, между Кипром и Ливаном, тратя на дорогу в одну сторону до девяти часов. Челночные перегоны оживлялись в дни обострения израильско-ливанских отношений и в преддверии бомбежек Бейрута. Как только такой кораблик на подводных крыльях срывался из лимассольского порта в открытое море, курсом на Ливан, здесь, на Кипре, военные разведчики телеграфировали по секретным линиям о готовящейся Израилем локальной операции возмездия. Владельцы быстроходных «комет» получали превентивную информацию, видимо, из более оперативных источников, чем офицеры местной разведки. Поэтому выход в море их суденышек рассматривался как верная примета бомбежки Бейрута и притока новых беженцев из Ливана.
– Ну и как путешествие на подводных крыльях?
– Мне-то чего, а вот Вероника Олеговна, так та вся наизнанку! – удрученно покачал головой Онищенко. – Зашла человеком, а вышла прямо таки тигром. Чуть не покусала этих… моряков-то! Блевала все девять часов кряду. Всех под орех отделала. Красота!
– А дальше вы куда?
– В Грецию мечтаю, можно и в Турцию. Но здесь еще не все охвачено, гастроли, так сказать, не закончены. Неделю ведь всего болтаюсь по дворам. С месячишко «почешем», а там видно будет.
– А домой?
– Чего я там не видел? Зиму? Я без нее проживу. И Веронике Олеговне на солнышке-то лучше. Вы меня не жалейте, Роман! Свобода! Куда хочу, туда иду.
– А визы? Вам что, и визы дают?
– Где дают, а где берем сами… – Онищенко захихикал.
– Что значит «сами»?
– Люди везде есть. Наши. Вон, скажем, эти, с «кометы»… Поиграй, говорят, потруби на нашей сходке, в горах… а потом, говорят, мы тебе греческую визу сделаем, и мальтийскую даже можно. Говорю же, наши люди, они и в Африке наши… Соотечественники, так сказать.
– Но вы же артист, музыкант, в конце концов! Не воротит от такого «чёса»?
– Был… был музыкантом. Даже заслуженным артистом Киргизской ССР. И Вероника Олеговна администратором у нас работала. А теперь я свободный менестрель. Гражданин мира! Денег дадите? – спросил он неожиданно деловым тоном и посмотрел Роману в глаза.
– Дам! – растерявшись, ответил Роман и тут же пожалел о безвозвратно потерянных деньгах, которых ему, командировочному, не хватало ни на что. Одна лишь надежда была, что через десять дней, а то и меньше, его ждала обратная дорога. – Сколько?
– А сколько не жалко! – вдруг опять став бесшабашным уличным трубачом, пропел на малороссийский манер Онищенко. Роман достал портмоне и сунул ему несколько смятых купюр. Тот вскочил, упрятал бумажки в кармашек белых трусов, вывернулся из-за стола и, схватив со стула медную трубу, отбежал на середину вестибюля.
– Я вам лично сейчас, в благодарность такое сыграю! Век не забудете! Отработаю!
Но его благодарный порыв резко пресек Сид. Он замахал рукам и решительно вышел из-за стойки бара.
– Эй! Здесь нельзя! На улицу иди! Здесь люди.
Ничуть не смутившись, Онищенко, кланяясь, выскочил за порог гостиницы и там, на улице, обрушил на замлевший от пекла город гимн страны, одна из горных республик которой когда-то неосмотрительно признала его своим заслуженным артистом. Из окон время от времени со звоном вылетали мелкие монеты и весело подпрыгивали на асфальте.
Роман смущенно слушал, не поднимая головы, а Сид с укоризной в глазах собирал со стола посуду и крошки.
Музыкант живенько собрал монеты и, не переставая кланяться, засеменил по раскаленной от солнца улочке в соседний квартал высотных строений. Там улов обещал быть щедрее: квартир больше, жильцы хоть и беднее, но добрее, как он знал по своему новому опыту.
Роману не хотелось ехать на службу, где был полковник Сузу со своим презрением к бессмысленности славянского хаотического движения и к самому тягостному процессу той же славянской жизни, столь неожиданно демонстрируемым теперь на улице перед отелем трубачом Никитой Онищенко. Он с грустью и в то же время с неприязнью посмотрел ему вслед и нехотя вышел к своей машине, что стояла на открытом паркинге отеля. Напротив, через дорогу, поднимая тучу едкой пыли, притормозил «Митсубиси» Козмаса. Полицейский, пригнувшись, крикнул в медленно опускающееся стекло:
– Эй, русский! Ты что, задвинул службу окончательно? Честные люди уже давно заняты делом. Нас с тобой, правда, как раз другой тип человечества интересует…
Роман приветливо махнул Козмасу рукой. Машина полицейского сорвалась с места и, сопровождаемая шлейфом мелкого графия и песка, влетела на стоянку. Козмас вышел из нее и, потягиваясь, словно ехал очень долго и теперь разминал затекшие мышцы спины, подошел к Роману, стоявшему около своего «Нисана».
– Какая от меня польза, если я ценю лишь процесс, а он, этот, как его… полковник Сузу, кажется – лишь результат. Разве мы можем сработаться? И вообще, приятель, по-моему, мне пора домой. Начальство заждалось.
– Твое начальство только что телеграфировало. Ты поступаешь в распоряжение этого самого полковника Сузу, – Козмас усмехнулся. – Между прочим, это его идея. В далекой заснеженной Москве она очень понравилась кому-то. Кстати, они тоже требуют результата.
– Козмас, неуч чертов! В Москве тоже разгар лета и там снега столько же, сколько и на Кипре. Во всяком случае, сейчас.
– Что ты говоришь? А что делают в такую жару белые медведи?
– Они загорают и становятся бурыми. Разве ты не знал этого?
– Догадывался. Но не был уверен!
– Подумать только, вот ты, допустим, приедешь к нам, пойдешь по нашим улицам, и тебя станут принимать за посланца цивилизации, как всякого иностранца из благополучной страны. У нас вообще испокон веков уважают иностранцев, причем, всех, даже тех, кого только что сбили банкой «Кока-колы» с дерева. Вас почему-то считают носителями прогрессивной мысли. И тебя, представляешь?
– Ужас! Но это, согласись приятно. Здесь я дома, а дома жуткая конкуренция на общественное признание, – Козмас засмеялся, покачал головой. – Садись ко мне. Поехали в департамент. Думаю, полковник Сузу не заснул этой ночью – он, кажется, чувствует себя тем иностранцем, которого сбили банкой с дерева вчера в ресторане. И сделали это русский и молодая англичанка.
– Его сбили бутылкой русского кваса и английским пудингом, – ухмыльнулся Роман.
– Что такое английский пудинг, знаю… А что такое русский квас?
– Это то, что раньше «кока-колы» на тысячу лет. Но Сузу – первая его жертва. «Кока-кола» куда более агрессивна…
Роман решительно нырнул в темное нутро «Митсубиси». Козмас лихо раскрутил машину на площадке и выскочил на шоссе, чуть было не задев невесть откуда появившегося велосипедиста.
– Э! Что ты лезешь под колеса, болван! – запальчиво крикнул он, приоткрыв дверцу.
– Катись ты, мурло! – ответил велосипедист, пожилой англичанин в жарком военном френче со споротыми нашивками. – Не видишь, идиот чертов, что едет отставной капитан военной авиации? Он держал велосипед на весу, приподняв переднее колесо и крепко упираясь короткими кривыми ногами в землю. Колесо продолжало крутиться по инерции.
– Вижу, сэр! – примирительно ответил Козмас, и его губы растянулись в улыбке. – Прошу прощения, сэр!
– Езжай своей дорогой, парень!
Роман покачал головой и весело махнул велосипедисту рукой.
– Не управляй моей машиной! – проворчал Козмас, когда они отъехали.
– Что значит «не управляй»?
– А то и значит. Это я должен был махнуть ему рукой, потому что я за рулем! Не смей лезть в мои дела.
– Меняй характер, Козмас, а то тебя в Москве на улице задерет какой-нибудь медведь. Это больно!
Полковник Артур Сузу сидел за письменным столом, он был в рубашке, белых штанах и сандалиях на босу ногу. Над его головой лениво плыли огромные лопасти вентилятора с золоченными узорами, совершенно неуместными в серой тоске полицейского участка. Роман, разглядев торчащие наружу пыльные, словно покрытые серой коростой, пальцы ног полковника Сузу, ухмыльнулся.
– Что случилось, майор? Я смешон?
– Нет, сэр! Что вы! Жарко…
– Садитесь, – распорядился Сузу.
– Благодарю вас. Если позволите, постою.
– Ради бога, майор.
Полковник отвалился на стуле, задумался о чем-то на мгновение, потом поднял на Романа глаза.
– Ваше начальство недовольно вами. Вы пассивны. На работу приезжаете с опозданием да еще с унылым лицом…
– Откуда ему это знать, как не от вас, полковник?
– Вас видят в обществе опустившихся космополитов, бывших музыкантов, попрошаек. Разве это то дело, для которого вы здесь?
– Козмас, черт побери! Это твои штучки? – Роман блеснул глазами.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь! Какие штучки?
– Не валяй дурака, чертов коп! То ты видишь меня с англичанкой, то с этим космополитом! Когда ты только успел доложить о музыканте? Черт побери! Значит, ты наблюдал за мной со стороны и тут же позвонил полковнику?
