Андрей Монастыршин
На театральных путях
Я смотрел в глаза Игоря и видел в них отражения той же беззаботной радости, что осталась жива, несмотря ни на что, и во мне. Я знал, что он что-то замышляет, глядя так внимательно на сцену, на всех этих блеклых персонажей, будто случайно очутившихся там, выдернутых наугад современным искусством на чистый белый лист. И вот как они упали – такую сцену и изображали. «Я художник, я так вижу». И ведь не поспоришь. Такие же бесцельные речи, кривляния. Хорошо хоть нет обнаженки. Да! Пожалуй, эта мысль грела меня больше всего, когда я бросал взоры на сцену. Все-таки там, позади нас, сидели две еще совсем юные зрительницы. Неужели они так и не увидят спектаклей по Шекспиру, Чехову, Островскому? Неужели их будут пичкать такими же картонными декорациями и действиями, как на сцене, чтобы получить такие же картонные души, не способные к настоящей любви, чувствам, жертвам? А способные лишь к такому же бесцельному вращению, к круговерти без жизни, к легкости бытия без горьких слез падений, но и без сладкой радости взлетов духа?
Игорь подмигнул мне и шепнул:
– Я сгоняю к семье, не против?
– Конечно, давай, – улыбнулся я, глядя в его лукавые заводные глаза.
И он воспользовался минутой, чтобы переместиться, не привлекая внимания. С подмостков актеры нередко сходили в зал. Изображали бурление масс, речи народа, призванные задействовать, вовлечь публику, сделать ее соучастницей представления. Возможно, это было бы уместно… и, может, даже сработало, если бы зал был заполнен. Но взаимодействовать с пустым залом… Это неважно получалось у актеров. Они все же были не слепые. И оттого их игра выходила хуже, чем, наверное, на репетициях. Все-таки на репетициях пустой зал – необходимое и достаточное условие для сценической игры. А на представлении же – это как многокилограммовая гиря, что давит на голову. И куда ни брось взгляд – а видишь пустые кресла. Да, мы тут были, я, Игорь, его семья, еще с десяток зевак, распределенных причудливой игрой случая по залу. Но зал-то большой. В потемках все сложно посчитать наверняка.
Я рассеянно и лениво оглядывался по сторонам. Игорь что-то шептал жене, подмигивая дочерям. Вглубь шли ряды парт, как марширующие солдатские сапоги, – начищенные, приведенные в порядок, ждущие приказ; да прилично рядов-то… а вширь еще больше! Вон как полукругом расходились их белые девственные спины. Как ступени в античном амфитеатре. Я унесся в сумрачную даль зала, описывая взглядом плавный полукруг. Будто ленивое плавание в стоячей воде озера тихим вечером. Первые звезды в разрывах низких туч, кромки деревьев, падающая листва, камыши и отражения в зеркальной глади озера. Отражения, отражения. Отражения звезд, отражения серых масс. И подплываешь вновь к родному берегу, от которого нырнул в эту теплую сонную чашу… Как вдруг… Что это…
Я вздрогнул. Будто из глубины сонного озера кто-то дернул за голую пятку. А до берега еще порядочно метров… и тут не должно быть дна… И ты понимаешь, что тебе остается или, запаниковав, броситься со всего размаху в это ледяное блюдце и грести, грести, грести… грести так, как в последний раз, не задумываясь о том, что о тебе подумают те, кто остался на берегу… или же, проглотив подступивший к горлу ком, подтянуть ноги как можно выше к поверхности озера и замереть, вслушиваясь, всматриваясь в темные неведомые глубины… даст ли пучина ответ, что это было, кто это был?
Но если пучина могла и не дать ответ, то я-то этот ответ знал. Видел. Слышал. Ощущал каждой фиброй своего дрожащего обнаженного и беззащитного тела. Я поспешил отвести голову в сторону. Взгляд наткнулся на Игоря, увлеченно что-то бормотавшего жене. Он не видел. Да если бы и видел мой взгляд, смог бы он постичь его безумие, его блаженство, его отчаянную прыть? Но взгляд не покинул собственные орбиты. А эти орбиты замкнулись в собственном теле, оказавшись в полутемном зале всего в нескольких метрах… Как до берега…
«Может, это почудилось?» Мысль как вспыхнула, так и погасла. Конечно же нет. Брось алмазные крошки среди графитовых стружек – и они тотчас же бросятся в глаза. Не имеет никакого значения твое желание или нежелание их видеть. Они есть и все тут. А вот что ты будешь с ними делать – это уже другой вопрос. Я знал, что с ними сделал прежде. Я уехал из родного города, оставил их там, где они были, не принадлежащие мне, но такие желанные. Не мог смотреть на них, чтобы не ослепнуть. И предпочел смотреть в другую сторону. Но они и там были незримо. Даже если бы я смотрел в темное звездное небо. Я знал, что они и там. И это знание жило во мне. Да и живет. Что бы ни делал. Время оказалось не способно уничтожить это знание. Да и могло ли? Раз полученное знание становится частью тебя, даже если ты решишь, что забудешь со сменой дней и ночей.
Хотя поначалу я надеялся на это. Но время убрало только ту мгновенную боль, что прежде текла как обратный ток при прикосновении к полупроводнику. Но не само знание. Время забирает лучшие цвета, лучшие ароматы, лучших друзей, людей, возлюбленных, но знание о них, память остается. И… стоит только закрыть глаза, представить… как аромат того же цветка, что вдыхал некогда, врезался в обоняние так, что стал частью тебя, вновь наполнит комнату, где бы ты не находился. И хоть обложись тряпичными розами, а запах настоящей розы останется как самое прекрасное, и память о ней будет вызывать то же желание вновь вдохнуть, услышать тот же аромат…
