Андрей Мовчан
Проклятые экономики
Глава 1. Эволюция
О трех причинах сложности преобразований в обществах, а также о том, почему человеческие общества подчиняются дарвиновским законам эволюции намного больше, чем можно было бы подумать
Учебники истории представляют тысячи лет человеческого пути от костра и каменного ножа до айфона и баллистической ракеты в виде увлекательного сказания о сменяющих друг друга царях и героях. Приходят и уходят цари – приходят и уходят царства [2] – меняются названия, системы, культуры, как будто в бесконечном сериале (если учебник хорош) или как в бесконечном справочнике (если плох).
Этот калейдоскоп напоминает эволюцию жизни на Земле, в которой в борьбе за существование виды сменяют друг друга вследствие естественного отбора. Земля изменчива – меняется климат, материки движутся, вырастают горы, мелеют или, наоборот, разливаются реки и моря, и эти изменения вызывают расцвет и гибель тех или иных видов животных и растений – ведь их естественная изменчивость чаще всего не успевает за изменениями условий.
В человеческой же истории гибель или расцвет того или иного общества вследствие природного катаклизма крайне редки (и чаще всего, как история Атлантиды, придуманы потомками). Даже существенное изменение технологий происходит намного реже, чем смена экономических формаций, границ государств, взлетов и падений отдельных наций. Чаще всего тектонические сдвиги на политической карте Земли не сопровождаются ни изменениями природы, ни технологическими скачками – последние почти всегда являются следствием, а не причиной социальных изменений. Предпосылки общественных катастроф тоньше, но тем и интереснее.
Что вызвало взлет и упадок ахейской цивилизации? Почему 3000 лет назад в течение 100 лет погибла богатейшая городская цивилизация Малой Азии? Что привело к закату Древней Греции и поглощению ее Римом? Куда девалась непобедимая Золотая Орда? Почему Китай в XIV веке был мировым лидером, а в XIX веке – нищим придатком Европы? Что выбило почву из-под СССР? Почему Аргентина в течение XX века потеряла половину своей доли мирового ВВП? Отчего Венесуэла, которая была одной из богатейших стран Латинской Америки, превратилась в нищую страну-изгоя за то же время, за которое Сингапур из окраины бедной Малайзии превратился в мирового лидера по ВВП на человека? Фактически каждый век на каждом континенте происходили и происходят подобные, требующие ответов процессы.
Есть и более фундаментальный вопрос: почему развитие общества, изменения морали и этики идут с такой неровной скоростью? В реальности нет никакого «постоянного ускорения», о котором часто говорят: в истории есть периоды взрывного роста, века прозябания и сотни лет регресса; иногда десятки фундаментальных изменений укладываются в период в десятки лет, иногда они вообще не происходят тысячу лет. Несмотря на быструю пролиферацию новых идей, технологий и инноваций во все времена, мир не усваивает эти новшества равномерно, не сохраняет свою общественную структуру, а история во многом состоит из катастроф одних обществ и взлетов других. Слишком часто народы и их вожди ничего не предпринимают каждый раз, когда государства движутся к краху; чаще всего они активно этому краху способствуют. Казалось бы, люди – не животные или растения, приспособляемость которых зависит целиком от случайных мутаций, – они могут принимать осознанные решения. Почему же прогресс так похож на природную эволюцию?
Ответ на этот вопрос не так уж и сложен. Несмотря на то что личности (цари и герои), как и инновации, играют значимую роль в формировании исторической конкретики, роль эта сводится чаще всего к выбору одного из немногих объективно доступных вариантов развития событий. И гораздо реже – к ускорению или замедлению, повышению или понижению эффективности процессов, которые идут в обществе в силу сложившихся исторических условий глобального характера. Военные успехи Франции в середине XIV века можно пытаться объяснить гением братьев Бюро, создавших артиллерию как отдельный род войск. Но производство пушек для армии Карла VII становится возможным благодаря объединенным финансовым и промышленным ресурсам Франции, а такое объединение (отчасти это следствие столетней войны, отчасти – продукт географического положения, отчасти – результат специфики, сформированной столетиями экономической структуры) уж точно не является ни заслугой короля, ни его маршалов артиллерии.
Рождение и развитие общественной формации
С точки зрения этих «стратегических» процессов, зависящих не от личностей, а от обстоятельств, и генерируемых не осознанной волей единиц, а бессознательной волей социумов, общества куда более близки к видам живых существ, чем кажется. Каждое общество (государство, блок и пр.) рождается и стабилизируется потому, что его формы (география, общественный строй, социальные особенности, экономический уклад) на момент его рождения и развития более или менее случайно оказываются эффективными – позволяют кормить себя, обеспечивать безопасность и объединять своих членов некими идеями. Среди таких идей исторически наиболее успешными были идеи конкуренции с другими обществами (национализм, корпоративизм, религиозная нетерпимость) и идеи превосходства, нередко развивавшиеся в идеи расширения жизненного пространства (шовинизм, агрессивные формы патриотизма).
Со временем развивающееся общество усложняется, углубляя и закрепляя свои преимущества перед конкурентами: общественный строй, социальная структура, экономика и экономическая специализация, идеологическая надстройка всё больше соответствуют условиям существования и параллельно становятся всё более «узкими», специализированными, и всё менее гибкими. Общество обрастает физическими системами – системой власти и силовыми структурами. Общество контролируется элитами и крупными стратами, научившимися получать выгоду от текущего положения вещей и не готовыми к переменам. Формируется «надстройка» в виде принятых идеологией религиозного и социального планов, «славной истории», традиций, наследуемых общественных психотравм, системы образования, передающей идеологемы из поколения в поколение.
Иногда устройство общества оказывается «дефектным» – не выдерживает испытания временем, и накапливающиеся проблемы разрушают его изнутри без изменения ключевых условий, в которых это общество родилось. Но это бывает нечасто и, как правило, приводит к (болезненной или нет, быстрой или не очень) адаптации общества и исправлению «недостатков модели». Чаще же наступает момент, когда условия существования общества меняются: климат, соседи, демография, изменения уровня развития технологий делают общественную модель неэффективной. Но общество не может быстро и кардинально измениться – тому мешают как минимум три серьезных фактора.
Во-первых, изменения – результат несогласованных, но гармоничных действий множества общественных сил, каждая из которых преследует свои краткосрочные меркантильные цели.
Изменения общества не являются результатом гениального провидения мудрецов, узревших требуемые перемены и предлагающих пути адаптации. Недостаточно изменения условий и устаревания общественной модели – нужно еще чтобы цели, преследуемые общественными агентами, дали результирующий вектор усилий, направленный на позитивное изменение. В истории это случается, но не так часто. Вспомните хотя бы Древний Рим: кризис республиканской модели начался во II веке до нашей эры. Крупнейшие общественные агенты еще около 100 лет видели свою выгоду в примыкании к одной из двух политических партий и борьбе за ее доминирование – в результате 100 лет в Риме шла гражданская война, которая фактически блокировала любое развитие. Затем, благодаря цепочке случайностей, модель управления изменилась – и Рим пережил второй расцвет, только чтобы погибнуть через 500 лет из-за безнадежного устаревания своей экономической системы.
Можно вспомнить и изменения социальные: уже ко второй половине XIX века промышленная революция требовала включения женщины в процесс производства как активного члена трудовых ресурсов, а такое включение было невозможно без существенного изменения объема прав женщин и сглаживания социальных различий между полами. Однако вплоть до начала XX века полиция в Англии забирала в участок женщин, появившихся на улице в брюках; до 1964 года женщины в США не могли без согласия мужа открыть счет в банке. Потребовалось более 100 лет, чтобы социум адаптировался к новой потребности. По иронии судьбы это произошло примерно в то время, когда резко растущая роль творческих профессий в экономике потребовала сделать с сексуальными меньшинствами (среди которых множество талантливых специалистов) то же, что было проделано с женщинами, – дать им равные права; но еще в середине 70-х годов XX века в той же Англии за гомосексуализм сажали в тюрьму.
Во-вторых, даже осознаваемые и желаемые большой частью общества изменения далеко не всегда являются благом для всех страт и всех классов общества, а потому вызывают сопротивление бенефициаров текущего статуса.
Изменения также могут предполагать риски, на них некоторые или все общественные агенты не готовы идти, не в последнюю очередь потому, что «привыкли» к статус-кво, и он воспринимается ими как безрисковый. Хуже того – на «кривой полезности» у таких общественных агентов могут легко находиться «локальные максимумы», расположенные совсем в другой стороне по сравнению с направлением на требуемые перемены. Здесь можно вспомнить сопротивление поместных дворян наступлению эры промышленного производства в Европе (а с другой стороны этому процессу мешали луддиты, которые также страдали от новых форм экономики). Можно говорить и о более новых явлениях: почему новоиспеченные олигархи в России начала 90-х годов под руководством вчерашних руководителей КПСС и КГБ предпочли не строить новую эффективную экономику, а разворовывать имевшиеся активы, получать рентный доход и выводить средства за рубеж? Было ли это эффективно с точки зрения страны? Конечно, нет. Было ли это эффективно с точки зрения нескольких сотен семей, получивших такую возможность? Конечно, да. Почему «желтые жилеты» во Франции в 2018 году протестовали против роста налогов на топливо – разве они не хотели бы сделать свои города чище, а зависимость от поставок углеводородов меньше? Наверняка хотели бы, но не за свой счет: их «локальный максимум» – низкие налоги, вне зависимости от экологии.
Наконец, в-третьих, если рождение и расцвет общества хорошо видны современникам, то его умирание, как правило, можно увидеть и оценить лишь в исторической перспективе.
Для жителя Римской империи начала V века не было очевидно, что Империи пришел конец. (Это, кстати, не было очевидно даже спустя века – в 800 году Римской империи не существует уже 250 лет, но Карл Великий коронуется именно как Римский император и в Риме). Для жителя СССР 1985 года не было очевидно, что коммунистическому эксперименту осталось жить пять лет, так же, как для жителя России 2019 года не очевидно, что попытка реставрации Российской империи обречена на провал и продолжение развала страны. В то время как общество и/или государство умирает, власть, элиты, влиятельные страты и население зачастую этого не замечают. Власти происходящее кажется «временными трудностями» или «кознями врагов». Элиты и состоятельные классы ищут свои выгоды или до конца держатся за теряемые преимущества, конкурируя между собой за сокращающийся кусок пирога. Население же живет вне размышлений о судьбах страны – простые люди решают текущие вопросы и склонны больше верить власти и своим привычкам, чем немногочисленным специалистам, предупреждающим о внутренней опасности.
Трансформация или смерть
На первый взгляд, человек разительно отличается от животного способностью к абстрактному мышлению, осознанию себя и реальности, возможностью делать теоретические построения и конструировать новые решения, в том числе в социальном плане. Но на практике конкретное человеческое общество сильно напоминает популяцию животных – например, стаю волков. Разве что из-за способности людей гибко менять свое поведение, события в социальном мире происходят намного быстрее и индивидуальная приспособляемость человека несравнимо выше.
Стая волков обладает ограниченным набором поведенческих возможностей, они выработаны тысячелетиями отбора и оптимальны для конкретных условий существования. Когда условия меняются (например, сокращается количество пищи или у волков появляется враг – такой, как человек), волки не могут ни стать травоядными, ни вооружиться ружьями – они на данной территории вымирают. Отдельный человек способен менять тип питания, стиль поведения, вооружиться и даже нанять (лично или совместно, за налоги) вооруженную охрану. Но человеческое общество, идеально приспособленное к существованию в определенном месте и времени, в какой-то момент, сталкиваясь с изменением условий, оказывается не способно измениться так же, как стая волков, – и вынуждено умереть как система, дав дорогу новой общественной формации. Примеры – вся история: Римская империя, пострадавшая от развития колоний (глава 4); Киевская Русь, потерявшая сбыт своего основного товара (глава 5); Орда, чье единство держалось на завоеваниях; Испания в момент, когда иссяк поток золота из Латинской Америки (глава 9); Китай, процветавший благодаря отсутствию конкуренции (глава 6); СССР в момент падения цен на нефть.
Катастрофы обществ происходят часто, но не всегда. История знает примеры знаменательных трансформаций, страны, которые победили обстоятельства и, изменившись, не только сохранили свои позиции, но и укрепили их. Это происходило тогда, когда сплоченные в главном, пусть и конкурирующие во второстепенном, элиты и значимые страты общества смогли воспринять необходимость изменений, их реальное направление и создать необходимый консенсус для реформирования. В этом (всегда трудном) процессе им помогало знание истории – успехов и неудач их предшественников.
Глава 2. Портрет краха в интерьере
О том, как выглядит жизненный цикл общества, что приводит общество к смерти, а также о ресурсе как одной из движущих сил умирания общества
Жизненный цикл обществ, которые чаще всего объединяются внутри определенных границ и потому называются «странами» (хотя границы имеют свойство часто изменяться, а сообщества – сохраняться, и потому такое название условно), отдаленно напоминает жизненный цикл человека или животного [3]. Новое государство (новое общество) рождается чаще всего в муках и первое время достаточно беспомощно и хаотично пробует себя в этом мире. Затем, если пробы были успешны и страна научилась «стоять на ногах», наступает период подростковой экспансии, сопряженный, как правило, с конфликтом со всем окружающим миром. Он заканчивается успехом, если общество находит свою экономико-политическую нишу на нашей Земле и приходит в некоторое равновесие. Со временем страна дряхлеет. Она может породить новые страны, распасться на части, переродиться и дать жизнь новой общности или вообще исчезнуть.
Иногда страны доживают до своей «естественной смерти» – этнос, формировавший и поддерживавший идентичность общества, составляющего страну, стареет или изменяется настолько, что сила, стремящаяся к поддержанию обособленности общества, иссякает. Процесс «умирания» может идти веками, и еще веками после «смерти» страна и общество будут выглядеть почти как живые – по крайней мере, для современников. Но «естественная смерть» для страны, как и для человека, – вещь крайне редкая.
Часто страна не доживает до дряхлости (и даже до зрелости) – в результате короткого катаклизма она исчезает, в большинстве случаев – проглоченная другими. Гибель Помпеи в извержении вулкана и гибель Дакии под ударами римских войск, ведомых Траяном, – события одного рода: пострадавшие если и могли их предвидеть, то точно не могли предотвратить. Эти «несчастные случаи» любимы писателями и драматургами, но они – не предмет данной книги.
Большинство же стран умирает в результате «болезни». Как уже сказано выше, общественные процессы в стране становятся патологическими и приводят сперва к потере конкурентных преимуществ, потом – к сокращению человеческого потенциала, наконец – к разрушению системы управления и перерождению ее из прогрессивной в реакционную, сдерживающую развитие. Страна, как больное животное, либо теряет способность эффективно «питаться», то есть производить достаточно продукта, либо становится жертвой хищника. На первый взгляд, однако, в этом описании есть существенное несоответствие логике: действительно, почему общественные процессы вдруг становятся так деструктивны? Почему общество не отбрасывает подобные конструкции, как природа отсеивает негативные мутации?
Ответ прост. Это происходит тогда и там, где временно возникающие (рукотворные или случайные) обстоятельства придают патологическим процессам в обществе устойчивость. Когда такие процессы приобретают устойчивость? Когда формируется значительная масса людей, в этих процессах заинтересованных, и обеспечивается хотя бы временное, на период становления, «обезболивание» этих процессов для основной массы населения.
Самый простой пример такой ситуации носит название «ресурсное благословение». Однако завершающий его этап называется куда печальнее – «ресурсное проклятие». Представьте себе общество, которое существует в какой-то, на тот момент успешной, модели. Будь то племя кочевых монголов, клан шотландцев, бюрократическая иерархия китайской империи, Дикое Поле, австро-венгерская империя или современный Люксембург – модели могут быть разными, главное, что они прошли проверку временем и работают «там и тогда». В этом обществе сложились экономические отношения: есть устоявшиеся источники общественного богатства, есть пирамида распределения, есть системы сдержек и взаимовыгодного сотрудничества с другими обществами. Страна существует и, похоже, будет существовать еще долго, если только не произойдет какого-то макрокатаклизма.
Но вдруг обнаруживается (или в результате масштабной работы нескольких поколений получается), что в стране возник совершенно новый источник богатства. Это не обязательно огромная золотая жила или залежи нефти, хотя именно нефть и газ в качестве такого источника наиболее нам интересны, так как именно они последние 50–60 лет работают «ресурсом» в России. Таким источником могут быть земля, полезные ископаемые, население. Это не обязательно физические активы – это может быть контроль над территорией или транспортной артерией, технология, обладание контролем и/или распоряжение некоей общепринятой мифологемой-абстракцией или консенсусным правом. Чтобы такой источник стал «ресурсным благословением/проклятием», он должен обладать пятью важными свойствами:
• он не должен быть маргинальным, то есть генерируемое им богатство должно быть настолько значительным, чтобы обеспечить кардинальное изменение «экономического расклада», а его прибыльность должна значительно превышать среднюю историческую прибыльность традиционных экономических отраслей;
• он должен казаться достаточно долгосрочным (от разового приобретения богатства общественная жизнь не поменяется), но не быть вечным;
• он должен выделять это общество/страну из ряда других (иначе общий рост благосостояния в мире не создаст предпосылок для изменений внутри обретших такой рог изобилия стран);
• он должен быть «приватизируемым» или хотя бы результат его функционирования, созданное богатство, должно быть потенциально приватизируемо; плоды его существования не должны в обязательном порядке распределяться всем членам общества поровну;
• в-пятых, источник должен быть конечным и «бесплодным» – он не должен порождать источники «нового поколения», обеспечивая прогресс и преемственность, расширяя базу вовлеченных в его производство и распределение, мотивируя на комплексное развитие страны.
В результате появления подобного источника в стране начинается конкурентная борьба за доступ к богатству, которое этот источник генерирует. Почти всегда (о том, почему «почти» – чуть позже) такое общество ждет коренная перестройка внутренней иерархии в пользу сил, способных взять источник под контроль. Эти силы часто имеют мало общего с той элитой, на которой держалось общество ранее, и точно им требуются совершенно другие умения и навыки для управления обществом: если раньше элита должна была обеспечивать создание экономического продукта, то теперь она фокусируется на его распределении и охране от конкурентов.
В самом обществе тоже происходят существенные сдвиги: на рынке труда идет значительный переток в сферы, связанные с генерацией богатства от обретенного источника и с его «освоением» – потреблением теми, кто это богатство приватизирует.
Зависимость экономики от ресурса оставляет свой след в развитии человеческого капитала. Да и само понятие «развития» в данном конкретном случае следует поставить под вопрос. Профессиональная деятельность в ресурсном секторе, будь то добыча углеводородов или добыча других минералов, не способствует развитию человеческого потенциала и сравнительно не наукоемка. Так называемый эффект обучения в процессе деятельности (learning by doing), который подчеркивает растущую профессионализацию занятых в секторе и повышение производительности, оказывается незначительным, когда речь идет о добыче углеводородов [4].
Капитал устремляется в том же направлении. Увеличившийся экспорт усиливает валюту государства и увеличивает издержки всех видов производства и бизнеса. Остальные отрасли обедняются и редуцируются. Богатство, создаваемое полученным ресурсом, используется для того, чтобы заменить продукт, «потерянный» в других отраслях, на импортный.
Население страны меняет свои рабочие приоритеты: все либо хотят работать в разработке ресурса, либо в его распределении, либо – в обслуживании первых двух групп. Количество участников процесса разработки ресурса естественным образом ограничено. Рост благосостояния элиты ведет к росту потребности в ее обслуживании, и поэтому какое-то время «ресурсное благословение» обеспечивает активный рост количества рабочих мест в областях, связанных с потреблением. Однако достаточно быстро этот показатель выходит на плато – самое роскошное потребление не требует слишком много рабочей силы. Основное давление трудовые ресурсы начинают оказывать на сектор распределения. Наиболее сильные, умные и наглые стремятся попасть в распределители, а то и заменить их. Элита отвечает усилением своего аппарата насилия – ей требуется больше «защитников», трудовые ресурсы абсорбируются и в эту систему, в которую начинает входить абнормально большое количество чиновников, контролеров и силовиков.
Наконец, всё большая доля трудовых ресурсов пополняет ряды «гринмейлеров» – будучи не нужными нигде, они полубессознательно ставят элите ультиматум: «или делись – или будем бунтовать». В другое время у элиты были бы существенные трудности с этими неприкаянными душами, поскольку, чтобы с ними чем-то поделиться, это что-то надо было бы у кого-то изъять. Возможно, ей пришлось бы идти на значительные изменения в общественном устройстве, чтобы убедить их не бунтовать. К счастью, источник «ресурсного благословения» генерирует достаточно средств, чтобы неприкаянные души были «куплены». Элита отвечает созданием массы бессмысленных и неэффективных рабочих мест (аппарат раздувается еще; гипертрофируется армия; все общественные функции становятся местом крайне неэффективных и очень трудозатратных процедур, к тому же добавляется множество ненужных функций) и раздачей натуральных благ (в виде контроля за ценами, системы распределения значимых товаров и услуг и пр.). В результате в большой части низового потребления устанавливается очень низкий стандарт качества и эффективности производства. Параллельно идет разрушение ранее гармоничных трудовых ресурсов, своего рода «развращение» их, отучение от самостоятельности, предпринимательства, живого поиска, стремления обрести профессионализм.
Борьба элиты за сохранение контроля над ресурсом выливается в усиление регуляции и сокращение пространства для свободной деятельности. Это приводит к оттоку человеческого капитала. Обычный же капитал, с избытком формируемый имеющимся ресурсом, так же начинает покидать страну – переоцененная валюта делает инвестиции в ней (кроме областей, связанных с ресурсом) невыгодными.
Постепенно в стране нарастает внутренняя напряженность – различные группы внутри элиты и вокруг элиты хотят передела ресурса и готовы при удобном случае совершить переворот. Если ресурса недостаточно много и с «покупкой» масс населения есть проблемы, этот переворот может опираться на широкие слои общества и вылиться в более или менее кровавую революцию – при этом результатом будет не оздоровление, а смена элиты. Если ресурса достаточно, то перевороты либо не будут случаться, либо будут «дворцовыми» и население не будет их толком замечать. Но каждый такой переворот будет ослаблять страну, разрушать систему управления, приводить к бегству капиталов и бизнеса.
Цены на ресурс и спрос на него не будут постоянными. Волатильность ресурсных доходов будет создавать волатильность государственных финансов: в периоды благоденствия бюджеты будут раздуваться за счет огромных налоговых сборов и национализаций; в периоды сокращения цен правительства не будут иметь возможности так же резко сокращать бюджеты, и нересурсные дефициты будут оставаться огромными. Убежденные в долгосрочности ресурсного бума правительства будут балансировать бюджеты путем выпуска долга. При этом сверхдоходы от ресурсов будут гарантией платежеспособности правительств. Однако, когда бум сменится падением, расходы и долги государства станут проблемой. Зачастую ее решением окажется реструктуризация долга, означающая дальнейший его рост [5], но и дефолты, и даже жесткие сокращения бюджетов, ведущие к народным волнениям, будут не редки.
Неожиданные провалы в цене будут приводить к существенной волатильности в экономической жизни государства, если, конечно, его власти не будут проводить обычно непопулярную политику резервирования доходов от ресурса на случай колебаний его цены. Но и это в итоге не поможет. Рано или поздно эра ресурса подойдет к концу. Либо он просто закончится, либо спрос на него упадет, либо найдутся более дешевые и удачливые поставщики. Случится это неожиданно – никому в стране не захочется верить в конец эпохи ресурса. Авторов таких прогнозов, если они и будут, просто проигнорируют. К рубежу страна подойдет абсолютно не способной вернуться на нормальные экономические рельсы – власть будет искорежена и непродуктивна, трудовые ресурсы – развращены и депрофессионализированы, экономика перекошена, зависима от импорта и не способна произвести сравнимого в денежном выражении с объемом ранее производимого ресурса количества другого востребованного товара. Если размеры страны позволят – в ней начнутся центробежные процессы: каждый регион будет пытаться вылезти из пропасти на плечах соседей и собственным способом, связи порвутся, кое-где возникнут военные конфликты. Если стране повезет с соседством, она может стать сателлитом или даже частью своего успешного соседа. Если не повезет – страна может погрузиться в кровавый хаос, в котором осколки элит будут делить остатки былого богатства, а масса деклассированного населения, приученного к благоденствию за счет подачек элиты, будет драться под знаменами различных популистов, обещающих волшебством вернуть своим сподвижникам дармовой кусок хлеба с маслом.
Ресурс с научной точки зрения
Впервые на то, какое влияние оказывает ресурсное богатство на экономику, обратили внимание в послевоенное время, в 1950-е годы. Тогда все познания в области влияния ресурсов на экономику заканчивались тезисом о том, что наличие значительных запасов природных ресурсов создает конкурентное преимущество и экономики таких стран должны расти быстрее, чем в государствах, не обладающих сопоставимыми запасами ресурсов.
Однако в конце 1970-х годов на страницах британского еженедельника The Economist вышла статья, в которой отстаивалась новая идея. Журналисты обращали внимание на экономические последствия обнаружения углеводородов в Нидерландах. В 1959 году в стране были открыты значительные запасы газа, экспорт которого резко увеличил стоимость местной валюты. Для экспорта промышленных товаров это оказалось губительным: дорогой гульден сделал промышленную продукцию Нидерландов более дорогой на международном рынке, что привело к ухудшению положения промышленного сектора страны и спаду производства. В связи с тем, что добыча газа – это капиталоемкая и сравнительно не трудоемкая индустрия, добывающий сектор не создавал достаточное количество рабочих мест для предотвращения роста безработицы. В результате безработица в период 1970–1977 годов выросла с 1,1 до 5,1 % и до 17 % к 1984 году [6]. Эти два явления – эффект роста реального обменного курса и эффект перетока рабочей силы, способствовавшие упадку промышленности, получили с легкой руки журналистов название «голландской болезни». Это их наблюдение привлекло внимание целого ряда экономистов-исследователей к проблеме экономического развития в условиях ресурсного богатства.
В 1988 году Алан Гельба выпускает исследование, где отмечает, что богатые нефтью экономики, прошедшие через экономические бумы 1970-х годов, росли в долгосрочной перспективе медленнее, чем развивающиеся страны Юго-Восточной Азии, не имевшие ресурсов.
Через пять лет возникает термин «ресурсное проклятие». Он обязан своим появлением профессору университета Ланкастера, специалисту по экономической географии Ричарду Аути. В 1993 году вышла его работа Sustaining Development in Mineral Economies: Resource curse thesis, где он анализирует последствия ценовых шоков на рынках минеральных ресурсов для экономик развивающихся стран. Автор исследует шесть стран – экспортеров неуглеводородных ресурсов: Чили, Перу (медь), Боливию (олово), Ямайку (боксит), а также Замбию и Папуа-Новую Гвинею (медь). Помимо «голландской болезни», автор на примере этих стран указал на другие риски ресурсного развития. После истощения минеральных ресурсов страны остаются без активов, которые обеспечат замену убывающим ресурсным доходам – никто не заботится о вложении средств, полученных из невозобновляемых источников, в другие индустрии. Даже если страна обладает огромными запасами ресурсов, на которые есть устойчивый спрос, всё равно остается опасность «маргинализации» добычи в случае нахождения более дешевого синтетического заменителя. Волатильность цен на ресурсы приводит к тому, что сектор сам по себе будет переживать постоянные подъемы и спады, а государство, полагающееся на доходы из ресурсного сектора, будет испытывать фискальную нестабильность.
