Анна Айдарова
Дорога к солнцу
4
Дороги назад я не помню. Душная кухня, наглухо закрытое окно. Меня тошнило, и все перед глазами кружилось, и еще почему-то было холодно. Мой сопровождающий заботливо довел меня до кровати и даже принес плед, и спросил о самочувствии. Я не ответила – все было в тумане, и его голос продирался сквозь эту дымку с трудом. Кажется, я задремала – не помню, как осталась одна. Открыла глаза – тихо и пусто везде. Из приоткрытой форточки сочилась прохлада – солнце садилось, мир замерзал. А я осталась одна. Больше не было того, кто мог бы показать мне дорогу к солнцу. Я знала это, и камень молчал – не жег руку нестерпимым теплом, потух и не отзывался больше на прикосновения.
Куртка, карточка, на которую утром пришло мое пособие и накануне – алименты от отца, нож – вдруг пригодится, – и спички. Голова закружилась, и я присела у окна, за стол брата, на котором тосковал его древний монитор – маленький экран, занимающий кучу места и постоянно собирающий пыль под своим выпирающим торцом. Тишина. Дверь оставлять открытой не хотелось – почему-то мне жаль было этой тишины и покоя, которые мог разрушить любой вошедший. Ах, да. Ключи. Кто же мне оставит ключи, если самый главный приказал запереть, чтобы поговорить со мной потом, позже.
С окон были сняты ручки – приказ выполняли на совесть. Только не учли, что форточка у нас, мягко говоря, была нестандартной – не закрывалась. Подпереть ее можно было, что мы иногда и делали, давно, когда мама еще была. Егор каждый раз из-за закрытой форточки сильно ругался, он предпочитал “дышать” даже при урагане и метелях, даже ценой попадания в зад его драгоценного монитора капелек влаги, но маме не перечил все-таки, терпел и даже не выкидывал эту железную штуку, которая только и могла форточку запереть. А еще – запереть окна без ручек. Или открыть их – если нужно. Эта железка давно уже валялась под столом, никому не нужная и почти всеми забытая – раз форточку некому стало закрывать. Я нашарила ее ногой и подтащила к себе – наклоняться не было сил, боялась, что вырвет.
Дальше можно не рассказывать. Я выпрыгнула из окна – не первый раз. Заботиться о том, чтобы скрыть путь моего «выхода в свет»… нет, не стала. Ни к чему это. Я не могла остаться, я же знала, что будет потом. Хотя… это действительно было уже не важным.
В мире было прохладно и сумеречно. Приближался, накатывал, набрасывался на город вечер, готовый сожрать все улицы без остатка.
Я не могла остаться – мне нужно было найти дорогу к солнцу.
Часть вторая. Май
Попытка – к слову сказать, весьма успешная, – выйти на Землю была той самой роковой ошибкой, которую не составляет труда совершить в крайних обстоятельствах, и которая и ошибкой-то не выглядит вовсе, по началу, по крайней мере, не выглядит. Только исправить все уже нельзя. Выхода у эльфа не было – до портала были считанные шаги, и других вариантов он сам себе уже не оставил, только один – чтобы оказаться на Земле.
Он был измотан постоянным преследованием, невозможностью уже с неделю расслабиться ни на минуту, невозможностью хоть как-то изменить положение. Ему и раньше приходилось бывать в роли беглеца, но никогда еще так долго и никогда – так трудно.
С чего он взял, что других вариантов нет?
Утешало только то, что преследователи вряд ли рискнут идти за ним, во всяком случае – сейчас. Правда, это совсем не означает, что после недели преследования они так легко откажутся от своей «дичи»… И вычислить его на Земле куда проще, и свои проходы у них имеются. Один плюс – передышка. День, а если повезет – то и два дня… Он отвлекся всего на долю секунды – просто отключился, задумавшись, – и свист стрелы, пущенной вдогонку, услышал слишком поздно. Кое-как увернувшись от нее и от пары других, за ней последовавших, он перемахнул овражек и почти вломился между двух сдвоенных берез – в портал. Стараясь не слушать крики за спиной, которые все еще были слышны, он сделал последний шаг и все вокруг стало неважным – эльф был на Земле, и был один.
Он лежал на теплом, нагретом солнцем мху и пытался наслаждаться нежданным покоем. Сколько ни приходилось ему проходить сквозь порталы, а привыкнуть к этим внезапным переходам не мог, и приноровиться к резкому отключению всех чувств – всех абсолютно, – было по-прежнему трудно.
С минуту он был словно оглушен, потом начал постепенно возвращаться слух. Медлить не стоило. Птичий гам, такой привычный в лесу, заполнил собой все пространство, мешая расслышать остальные звуки.
Эльф встал. На белом, чуть примятом мху осталось темное уродливое пятно.
«Ну надо же», – удивленно подумалось ему. Боли не было, но прежде, чем двинуться дальше, нашарил в кармане капсулу – на всякий случай. Поморщившись от горечи, он тщательно разжевал антидот. Делал он это скорее машинально – будь на стрелах яд, уже почувствовалось бы. Просто выучка брала свое.
Он усмехнулся своим мыслям, подавил в себе желание остаться в тени раскидистой березы и отдохнуть, и попытался сориентироваться. Нескольких секунд вполне хватило для того, чтобы решить, в какую сторону идти. Если эльфу не изменяла память, по соседству с этим местом было две-три базы. Пока вычислят направление, пока определятся с местом – все это даст такое необходимое преимущество во времени.
Он умел делать все быстро, не позволяя усталости и расслабленности от мнимого покоя овладеть собой. Выучка. Жесткая выучка. И тот, кто научил его всему – он был, пожалуй, одним из немногих, кто оставил светлые воспоминания о себе в недолгой жизни эльфа.
Не время было сейчас для таких воспоминаний, но ничего поделать с собой он не мог. Ни одно посещение Арды или Земли не проходило без мыслей о пропавшем друге. Минуло уже два земных года, поиски, разумеется, давно прекратили. А эльф все не могу отрешиться от надежды, что счастливый случай сведет их. Если только капитан, научивший его всему, еще жив.
Еще раз отругав себя за мальчишескую глупость, потянувшую его ввязаться в эту сомнительную авантюру, он двинулся дальше, в глубь леса. Надо идти. И неплохо бы понять, куда. Искать, конечно, прежде всего, будут на базе, и правильно сделают: куда ему еще податься, уставшему, да к тому же раненому? Не к людям же. Однако, как вариант это вполне приемлемо. Чувствуя, как постепенно намокает спина под курткой, он понимал, что далеко ему все равно не уйти. Хотя и до ближайшего хутора путь совсем не близкий. Да и у людей… Нет, возможно, и повезет, но вряд ли, конечно. Не терпят люди таких, как он. Они и друг друга-то с трудом выдерживают, что же говорить про иные расы?
Эльф пробирался сквозь жесткие кусты последние десять минут, тихо проклиная и кусты, и дорогу, и свое решение, и вообще все на свете. Пара отклонений от курса, чтобы перейти вброд речушку и болотце и сбить со следа возможных преследователей тоже не остались безнаказанными: он порядочно вымок. Дышать становилось все труднее – рубашка, тяжелая не то пота, не то от крови, противно липла к спине, и постоянно казалось, что достаточно снять ее и все будет… ну, если не отлично, то намного лучше. А солнце по-прежнему высоко стояло на небосклоне, не собираясь умерить свой пыл.
Наконец ему показалось, что он вышел на нужную тропу, но уже вскоре стало понятно – это не так. Очередное болото, перебираться через которое не было никакого желания. Пришлось возвращаться. Постоянно мерещившиеся затеси при ближайшем рассмотрении оказывались фантомом, и, в конце-концов, он всерьез начал сомневаться в реальности окружающего леса.
Солнце становилось все агрессивнее, пить хотелось все сильнее, и то ли от жажды, то ли от наваливающейся слабости кружилась голова. Он был уже согласен на хутор, какой угодно, хоть обитаемый, хоть заброшенный, – лишь бы получить передышку от безумного солнца. И отсрочка уже не играет никакой роли – не к ночи, так на рассвете его найдут, и все начнется сначала. Он заставлял себя идти. Все равно куда – только идти. Выйдет на тропы, проложенные эльфами – отлично, нет – сгодится и людская тропа. Какая разница, где найдут быстрее. Главное идти.
Куртку пришлось снять. Становилось слишком жарко, к тому же она вполне могла выдать его среди людей – то, что итогом будет какая-нибудь деревенька, он уже перестал сомневаться: интуиция, если угодно. Предчувствие.
Нескончаемые перелески. И солнце. Жесткое, беспощадное солнце. Оно не собиралось уходить. Стояло над головой, сжигая все вокруг – травы, деревья, землю. Птицы смолкли – то ли от жары, то ли Май, привыкнув, перестал их слышать. Идти больше он не мог. Не помогали ни понимание, что двигаться дальше просто необходимо, ни собственное желание оказаться где-нибудь подальше от этого леса и болота. Он все-таки добрался до хилой сосновой тени и сел, тяжело привалившись к стволу, закрыл глаза. Несколько минут. Всего несколько минут, и тогда он пойдет дальше.
1
Я не люблю людей, и кто сможет меня за это упрекнуть. И пусть я полукровка, пусть жил – даже слишком много жил – среди людей, прав не любить их у меня остаётся куда больше, чем другие расы.
Сколько раз мне снился кошмар, возвращающий меня в детство, в комнату матери, казавшуюся мне огромной и таинственной из-за низко висящего над столом – в самом центре комнаты – абажура. Сколько раз я просыпался и вглядывался в высокий потолок, пугаясь, что все это вернется. Но в комнате было тихо, по потолку ниши ползали ленивые тени, а за задернутой занавеской, отделяющей меня от комнат моего ангела, чуть слышно трещал огонь в камине и совсем редко – шелестела переворачиваемая страница. И я засыпал вновь, успокоенный. Иногда до утра, иногда – чтобы проснуться опять, только бы услышать знакомые звуки.
Мать я боялся, сколько себя помнил. Ее высокого голоса, томных взглядов в никуда, ее гостей и темноты: когда гости приходили, меня выдворяли из комнаты в чуланчик – спать. Засыпал я не скоро, наплакавшись и икая. И молясь, чтобы утром мать вспомнила обо мне.
В школе стало лучше. Нас кормили, и даже регулярно, и пусть это было не так много, как хотелось, и не совсем вкусно – революция, а затем и гражданская война принесли с собой голод – это было уже не важно: чаще мне не доставалось завтрака, сонная мать выпихивала меня за дверь, едва я успевал одеться. Завидовал ли я одноклассникам, которых переводили через дороги, пугаясь редких машин и трамваев, бабушки, матери? Не знаю. Но я видел во сне голодного первоклашку, бредущего по поземке в школу без шарфа, и плакал. Мне до сих пор снится это.
Не шуми, не мешай, не трогай… сколько еще «не» я слышал – сосчитать нельзя. Я боялся мать. Но очень скоро страх грозил перерасти во что-то более темное. Я уже был готов к этому.
Свобода, предоставленная мне матерью, привела меня во двор, в школу меня не тянуло – лозунги, попытки подражать взрослым, втягивание в странные мероприятия, именуемые «классовой борьбой», маевками, демонстрациями… и слова «мировой пролетариат» так и оставались просто словами, попытками закрыть и спрятать правду. Фальшью, которую я чувствовал – а другие почему-то нет. Но в школу я ходил. Все равно ходил, и даже почти регулярно.
Моим ужасом были слова. Я не умел говорить, я не хотел говорить, потому что слово – это совершенно не нужная вещь, когда все решает сила. Каждое слово давалось с трудом, каждый ответ на уроке… Об этом вообще не следовало вспоминать. Другое дело – улица. Словами можно было пренебречь и сделать доводы весомыми другими способами. Матери приходилось платить за разбитые окна, выслушивать жалобы на поведение от соседей, учителей, родителей одноклассников… Да от кого только не приходилось! Она выслушивала, иногда даже что-то отвечала. Результат был все тот же: БЕЗ-РАЗ-ЛИ-ЧИ-Е.
А потом все закончилось. Внезапно.
Через окно было не влезть – бандиты так пугали тихих обывателей, что все лишние окна и двери заколачивались намертво. Я подумал было провести ночь на улице, не велика проблема – начало осени. Дожди еще не начались, и от земли еще не несло стылой водой, замерзающей к утру. Но что-то – странное чувство – говорило, что нужно вернуться.
Мне не пришлось звонить в дверь – пока я старательно раздумывал у парадного и – да! – набирался смелости, меня опередили. Дверь открылась, и кто-то в длинном пальто странного кроя уже пропускал меня внутрь. Оглянуться я не решился, поднимался по лестнице, слушая, как этот кто-то шел за мной. Позвонил в дверь, забыв задуматься или пропустить свою дверь и вообще свой этаж. Один звонок и ожидание. Незнакомец стоял за мной, не проявляя нетерпения, а я так и не оглянулся.
Мать открыла нескоро. Лицо ее вытянулось, стало таким жалким и непривычно нежным, что я не узнал ее. На меня она привычно не посмотрела, так, скользнула взглядом, я даже не понял, осознала она, что я пришел домой, или все затмил приход нежданного гостя. А именно его мать не ждала абсолютно точно. Я видел это, чувствовал. И пальто на госте оказалось важное, черной кожи.
Потом я стоял в комнате. Абажур светился молочно-золотым, окутывал нас всех тайной. Гость – темноволосый, неопределенного возраста мужик мог быть и молодым, даже, скорее всего, так и было, а может и нет – слишком уж жесткий и внимательный у него был взгляд. Мне-то не было дела ни до гостя, которому меня показывали, ни до желаний этого самого гостя, ни до чего вообще. Я смирно стоял у двери, справедливо полагая, что чем тише я буду, тем быстрее меня отпустят в мою «комнату», ну и что, что без окна, ну и что, что это всего лишь кладовка – главное, это было мое пространство, личное.
– Просто ангелом смотрится. А ты спроси, где он сегодня пропадал. Дня не проходит, чтобы на него не жаловались. Двойки из школы носит, способностей никаких, делать ничего не хочет. И молчит! Ругайся, не ругайся – молчит, и все делает по-своему.
Мать причитала, мужик улыбался – больше насмешливо, чем по-доброму, – я смирно стоял.
– Ну, посмотрел? – высоким и резким от напряжения голосом спросила мать.
– Посмотрел, – мирно согласился гость.
И велел мне подойти.
– Руку.
Я протянул, а он надел мне на запястье тонкий браслет и застегнул. В меня тут же больно вцепилась застёжка, но пришлось промолчать. Гость так и держал мою руку, а браслет постепенно менял цвет с молочно-прозрачного на радужный: каждый из восьми проявившихся секторов был разного цвета.
– Я забираю его. Приятно, что хоть в чем-то ты не лгала.
Я помню, что мыслей было море, и где-то между «мать молчит» и несколькими нецензурными я плюнул и перестал гадать, что это за дурдом.
Гость наш, по-прежнему держа меня за руку, вывел в коридор и велел одеваться. Мать… мне приятно думать, что она стояла в проеме комнаты и пыталась рыдать. Жаль только, слезы ее были вызваны не моим отъездом. Оделся я быстро, потянулся было за портфелем, но не взял – просто понял, что не нужно, – и мы вышли.
На улице накрапывал первый осенний дождик, старое пальтишко скоро промокло, а мы все шли по вымершему городу. Потом я осмелился спросить, не мой ли отец идет сейчас рядом.
– Нет, – ответил он. – Но это ничего не меняет.
Мы шли по осенним ночным улицам – пустым и холодным. И мне казалось, что мы никогда не придем, и все будет так же – темно, и холодно, и пусто.
***
Пять минут отдыха явно растянулись на несколько часов. Он усомнился было, не дней ли, но это оказалось бы совсем грустно. Вечер уже пришел в мир, и солнце, едва сияющее за деревьями, как драгоценный слиток, прощалось с лесом. Темнело быстро, а он совсем не чувствовал себя отдохнувшим. Рубашку пришлось порвать еще раз, и это тоже далось с трудом. Пить хотелось еще больше.
Лес был редкий, под ногами скрипела хвоя, а пара пней на пути замаскировались и, споткнувшись не один раз, он боялся, что следующий будет последним, и встать он уже не сможет.
В конце концов, стало ясно, что направление он потерял. То ли он сам ошибся в расчетах, то ли портал переместился – и такое случалось, особенно в последнее время – но ни знаков эльфов, ни признака хоженых людских троп Май не находил. Он старался держать направление на запад, надеясь отыскать реку в глубине леса – одну из примет, указывающих на точное расположение базы, – тогда, по крайней мере, стало бы понятно, куда двигаться дальше. Но уже не был уверен, где запад, где север. Он часто останавливался передохнуть. Дышать становилось все тяжелее, в голове, будто отлитой из свинца, не появлялось не то, что мысли, даже попытки о чем-то подумать. Пару раз эльф ловил себя на том, что вынужден вставать – он не замечал уже, когда переставал существовать для мира, и с трудом поднимаясь и заставляя себя идти дальше – без дороги, без направления, без надежды, утешался лишь мыслью, что все-таки идет, все-таки что-то вокруг меняется.
Дальше, надо двигаться дальше. В конце концов, ему опять показалось, что он попал на хоть и едва заметную, но все-таки хоженую тропку. Об отдыхе он уже не пытался думать: все было слишком уж хорошо, и тишина вокруг стояла как в сказке перед явлением очередного воплощения зла – замер лес, затих ветер, не беспокоил верхушки сосен, не скидывал шишки – все застыло в дремотном мареве, словно огромные деревья наколдовали этот покой, именно здесь, именно сейчас. И эльф, поддавшись наваждению, остановился у ближайшей сосны, прикрыл глаза, ни на секунду не переставая прислушиваться: все было слишком уж хорошо.
И ни лаявший пес, вынырнувший невесть откуда, ни мягкий перестук идущего коня, ни их хозяин, пытавшийся понять, жив ли путник и на секунду замешкавшийся, увидев небольшой черный круг с золотым ободком по краю и разделенный одной чертой на две половины, – для Мая ничего уже не существовало.
2
На самом деле, это было даже забавно. Время тогда словно остановилось, и все продолжалась и продолжалась ночь, которой давно пришло время уступить место рассвету. Я списывал все на дождь, но на самом деле дождь не был виноват в этой странности. И, наверное, никогда я не вспоминал столько раз знакомые сказки и все твердил про себя: «и ехали они долго ли, коротко ли». А ночь все не заканчивалась.
Мы прошли через странный перелесок со светящимися деревьями, миновали ворота, улицу, и снова лес, а дальше я помню только яркий солнечный день, и никакого дождя в помине, никакой осени. Одуряюще пах жасмин, комната была высокая и светлая, и ветки какого-то не то куста, не то деревца лезли в распахнутое настежь окно. У меня было много вопросов, но я не задал ни одного.
Другие мальчики – в замке их было много – говорили на другом языке, играли в другие игры, и вели себя совершенно иначе, не по тем понятиям, к которым я привык. А еще они звали меня к себе, и мне казалось – совершенно искренне. Да так и было, правда. Но перестроиться было все еще сложно. Не то, что с языком. Словно я знал его с рождения, просто немного забыл. Но вот говорить – это долго оставалось моей проблемой. Очень скоро – я даже толком не освоился и не выучил до конца хитросплетения замковых коридоров, – мне пришлось пойти в «школу». Сказать, что я волновался, слушая, как кто-то из учеников отвечает урок, значит не сказать ничего о моем состоянии. Паника, ужас. Я знал – дойдет очередь до меня, и вновь начнется мой кошмар. Но меня не спрашивали. Сейчас я понимаю, что наши учителя прекрасно видели эти проблемы, все понимали, и в итоге отвечать я научился и даже иногда разговариваю с удовольствием. Иногда.
Поначалу мне было неуютно там, мое постоянное напряжение из-за страха сделать что-то не так, нарушить негласные правила этого места. Что говорить, этот страх до сих пор во мне, загнанный куда-то очень далеко.
А еще иногда тот, кто привез меня в замок, возвращался, и тогда он брал меня с собой: сначала по запущенному парку за замком, а потом и на более длительные прогулки верхом. Он тоже не любил долгих бесед, но был для меня учителем не меньше, чем те, кто учил меня по должности. Ну и что, что он приглядывал за лошадьми? И что с того, что не надевал доспехов, кольчуги, не брал в руки оружия? Не в этом дело. Дело ведь вообще не в том, насколько ты вооружен. И даже не в том, насколько ты умеешь со всеми этими игрушками обращаться. И даже не в том, чтобы уметь к месту и вовремя их использовать.
Моя жизнь в замке в целом была куда лучше и куда свободнее, чем с людьми. Было ли мне комфортно? Да. Был ли я счастлив? Однозначно да, тысячи раз я мог ответить – да. Был ли я доволен запретом? Конечно же нет. Кому понравятся запреты, пусть даже один-единственный запрет, когда можно все? Нам, младшим, нельзя было покидать пределов замковой стены. Сказать по чести, там и внутри места было вдоволь для мальчишки, хватило бы на неделю насыщенных исследований. Меня сам запрет раздражал. С него и началась моя история. Моя настоящая история. Я, кстати, ни о чем не жалею до сих пор.
Тот, кто привёз меня в замок… у него, в отличие от остальных, было сложное, какое-то совсем не произносимое имя – Кела'ленн. Я долго запоминал его и недоумевал, почему бы не изменить на более произносимое, или, хотя бы, на более логично звучащее здесь? Но я перейду пока к моей истории. Так вот, и со мной, и вообще всегда и со всеми он был сдержан, практически на грани безразличия. Но в тот день у меня все валилось из рук. Перепутав все, что мог перепутать, уронив все, что только было возможно, я столько раз наталкивался на недоумевающий и откровенно раздраженный взгляд, что надумал уже было уйти с конюшни. Сам я не успел – меня выставили, довольно грубо, хотя и без особых напутствий. Но было безумно обидно.
Замковая стена возникла как-то неожиданно скоро. А раз так – наплевать на все запреты, обида перекрыла другие мысли. Ведь… и моей рассеянности была причина! Несколько дней оставался до моего дня рождения. Всего несколько дней… честно сказать, я все время думал об этом. Мне исполнялось одиннадцать. Конечно, ожидались подарки – каким бы внешне не казался Кела'ленн: строгим, сердитым, угрюмым, в мой день рождения он всегда привозил мне подарки, ни разу не пропустил и не забыл этот день, хотя я не заметил, чтобы здесь устраивали нам особые праздники по этому поводу. Но год, в который воспитаннику исполнилось бы одиннадцать – он же был особенным! Мне должно было исполниться одиннадцать в тот самый день, в который предстоял первый мой обряд. Что, как – я не знал. Нет, не совсем так. Конечно, знал – нам рассказывали об этом, да и я видел этот обряд, по крайней мере, его начало, но видел я и то, то дети прошедшие эту инициацию становились совсем другими. Даже внешне были заметны в них перемены, и я никак не мог понять, хочу ли я так? Готов ли я?.. И главное – пройду ли?.. Да много чего еще меня заботило, но больше – пугало.
Ворота – неширокие, без охраны, которыми и не пользовались-то явно давно, настолько незаметна была тропа к ним, были приоткрыты. Там, за дверью, открывался безумно прекрасный вид – далеко внизу серебрилась река, а обзор отсюда открывался такой, что я позабыл обо всех запретах. И шагнул к обрыву.
Там, далеко внизу, к мосту сходились две дороги, на самом деле – больше, но отсюда я видел только две. Лес на горизонте – как неясная дымка; яркий, как будто в сиянии, луг; отряд всадников, отправляющим из замка и кто-то, спешивший к замку – все было как на ладони, все было видно и залито благородным осенним солнцем, милостиво взиравшем с небес на простор Острова.
Тем неожиданнее для меня было услышать тихое ржание и приглушенный звук копыт. Неведомый всадник ехал, не торопясь, и вот-вот должен был показаться из-за башни. Я испуганно метнулся к чахлым кустикам, росшим на краю обрыва, и даже не сообразил, что делать этого не стоило, тем более на осыпающейся тропке у края обрыва. Камни и земляные комья полетели вниз, а вслед за ними – и я.
Плавать я не умел. Да и октябрь, хоть и теплый, безусловно, не располагал к началу обучения. Но испугаться ни ледяной воды, ни глубины я не успел: уже через минуту мы оказались опять на берегу, на нагретых солнцем камнях. С моего спасителя ручьём стекала вода, он расстёгивал непослушные ремни плаща, чтобы отжать тяжёлый кусок ткани.
– Сиди спокойно, – остановил он мою попытку помочь. – Камни скользкие, а обратно я не хочу, на сегодня мне водных процедур достаточно.
Закончив с плащом, он принялся за меня, и я покорно разрешил ему осмотреть, хотя достаточно было спросить и меня самого – что и где болит, я бы сам сказал, что ничего серьезного. Пока и правда нигде не болело: я не успел почувствовать еще все прелести, и все это у меня было впереди. Всадник вроде бы остался доволен. А потом мы начали подниматься.
Лезть вверх по обрыву – то еще удовольствие. А когда ты мокрый, в октябре, и светящее весёлое солнышко не такое уж и тёплое – так вообще сомнительное предприятие. До конца жизни, наверное, я буду вспоминать эти пятьсот метров наверх, и вряд ли будет когда-нибудь еще у меня квест более сложный.
И на тропе меня не спрашивали ни о чем. Спаситель мой только отмахнулся на вопрос об имени, закутал меня в сухой плащ, отвёз в замок. В стене – как и у любого порядочного замкового входа – оказалось много интересного. Несколько часов я провёл в сторожевой, пока моя одежда не высохла. А ушёл я оттуда и вовсе только вечером – заснул, впервые за несколько лет. По счастью, никто меня не хватился – этим днем князь замка и владыка окрестных земель давал пир в честь возвращения наследника.
Постепенно сглаживался барьер отчуждения, проведенный мною самим. Постепенно замок стал мне домом, и я радовался, когда моя дорога приводила к его воротам. И хотя друзей – таких, о которых я так часто читал, живя на Земле, – у меня не было, но приятелей зато было много, была и любовь, страсть.
Я любил лошадей. Со всей силой, на которую был способен. И в действительности – друг у меня был. В один из приездов Кела'ленн подарил мне жеребенка – страшненькое, тонконогое создание, дрожащее и требующее внимания. И никто не прогонял меня с конюшни, когда бы я ни прибегал к моему живому подарочку. И во всякий приезд дарителя я тащил своего опекуна на конюшню – показать лошадиного ребенка, который превращался в настоящего красавца.
Может, это и приблизило Кела'ленна ко мне, как и память о его пропавшем товарище, моем отце-эльфе, но как только он вернулся в замок навсегда, предложил перебраться к нему. Жил он не в замке, как все остальные, в небольшом домике у княжеских конюшен, присматривал за лошадьми. Всего лишь. Но не в этом ведь дело. И вообще не в том, насколько ты вооружен. И даже не в том, насколько ты умеешь со всеми этими игрушками обращаться. И даже не в том, чтобы уметь к месту и вовремя их использовать. Мне повезло, я достаточно рано это понял.
***
Комната была большая и светлая. Из окон лился солнечный свет, слишком яркий и тяжелый. Май закрыл глаза. Боли он почти не чувствовал, только слабость. Солнце раздражало даже с закрытыми глазами, попробовал отвернуться, злясь на ангела, что не закрыл окна от солнца, что кровать жутко неудобная, что… и только на этой мысли он понял, что не в замке, не дома. Постепенно возвращалась память, хотя последние моменты пока не укладывались в окружающую картину. Конечно, все разъяснится, правда, хотелось бы до прихода местных обитателей. Ну так, на всякий случай. Хотя перевязанные раны, и то, что он был все еще жив, уже говорили о радужном будущем. Думать дальше не хотелось. Он попробовал приподняться – неудача. Слабость и боль, так и существовавшие где-то очень глубоко, сразу же напомнили о себе.
А потом за окном появились новые звуки – шаги человека перемежались с размеренным глухим стуком копыт, скрипели ворота, и враз тишина комнаты была уничтожена. Никакой радости это не добавило: звуки казались Маю нарочито громкими и раздражающими, до тошноты.
Потом звуки переместились в комнату. Он прикрыл глаза, сквозь ресницы наблюдая за девушкой. В мешковатом свитере и штанах явно не по размеру сложно было угадать и ее фигуру, и ее возраст. Двигалась она быстро и неловко – одежда ли мешала, торопилась ли поскорее закончить дела. От звуков голова болела сильнее, и Май закрыл глаза. С удовольствием закрыл бы и уши, но сил уже не оставалось. Постепенно звуки отдалялись, он словно плавал в собственных мыслях, погружаясь в них как в туман, и заметил странного подростка рядом слишком поздно, только когда девчонка, с трудом приподняв его за плечи, чуть ли не по каплям заставляла глотать слишком горячий и слишком мерзкий на кус травяной настой. Полыни было слишком много, и еще некоторые травы она явно накидала в отвар от души: и без того гадостное на вкус питье стало горьким, но боль притупилась, затаившись и заснув, и стало почти хорошо.