Арина Бугровская
Не плачь, моя белая птица
Глава 6
– Я-то у её родителей много лет служил. Может, лет тридцать. Как теперь посчитать? Да, считай, что долго. Хорошие люди были, хоть и баре. Не кривись! Хорошие! Правда, не шибко богатые. Я да Агаша у них служили. Та, что теперича в горничных у Глафиры Никитичны. Не-е, было еще немного людей, но тех продали после смерти хозяев в разные места. Теперь, можа, и не увидимся никогда. А хозяев тогда, Вариных родителей, получается, одного за другой горячка унесла. А Варвара Сергеевна училась как раз. В пансионе для благородных. Да… Шибко убивалась она. Сиротой осталась. А я вот что замечаю, коли родители добрые, так и дети хорошие получаются. А, коли дети непутёвые – смотри на родителей – тама непутёвость начинается.
– Неужто всегда?
– Не, не всегда. Но часто.
– Дай ещё попить.
– На, пей. Да и хлеб кусай. Силы тебе тоже терять не надо. Барыня, може, завтра отойдёт, отпустит.
– А зачем мне силы? На барыню работать?
– Не знаю. Но коли дадена сила, значит напрасно её расходовать не след.
Андрей помолчал. Дед Перепёлка немного погодя продолжил делиться воспоминаниями.
– Ну, значит, определили Варю, то бишь Варвару Сергеевну к нашей помещице. Та ей крёстная, кажись. Нас с Агашей тоже направили сюда. Да-а-а, вот когда поняли мы по чём фунт лиха. Я-то что? Я старый уже, у меня хошь завтра жизнь отбирай – пожил уже. Даж не пикну, пойду дале.
– Куда это ты дале пойдёшь, если у тебя жизнь отнимут?
– Небось Господь куда-нибудь направит.
– Ну-ну.
– А вот вас, молодых, жалко. Варвара Сергеевна, вроде в барских хоромах, а смотрю и думаю, что жизнь её тяжелее будет, нежели у крестьянки крепостной. Та хоть придёт домой с барщины и, вроде, свободна. А Варе нет свободы ни днём, ни ночью.
– Чем же её, интересно, закабалили?
– Невжель не понимаешь?
– Да понимаю… Это я так. Из упрямства больше.
– Во-во. Не приведи Господь у таких благодетелей быть в нахлебниках.
Андрей задумался. Дед тоже помолчал, потом про Агашу вспомнил.
– А на бедную Агашу иной раз страшно глянуть. Барыня на неё совсем зверем кидается. Давеча ей волосья ни за что выдрала. Так и норовит девку обидеть.
– Известно за что.
– Известно. Не родись красивой, как говорится.
Дед Перепёлка устал стоять, нашёл в свинарнике ведро, перевернул его вверх дном, сел около Андрея.
– Сейчас мы с тобой моим хлеб-солью пообедаем, – полез за пазуху.
– Да сам ешь, – засмущался Андрей.
– Чего это я буду сам есть? Ай я ненасытная утроба? Только знаешь что? – дед отложил свою снедь, – думаю, тебе, пока ночь и никого нет, надо по нужде сходить.
– Да не мешало бы, только вот руки-ноги заняты.
– Ничего, зато у меня свободны.
Глава 7
Отца своего Ерина не знала. Не было у неё отца.
Когда девочка достаточно подросла, чтобы понять, отчего так бывает, вздохнула и стала жить дальше, у матери не спрашивала.
Подолгу вглядывалась в черты своего лица, пытаясь найти ответы в зеркале. И зеркало ей льстило. Навевало самые романтические мысли.
Тонкие чёрные брови, лицом чуть смугла. Карие, почти чёрные, живые глаза, опушённые густыми длинными ресницами. Прямой, чуть с горбинкой, нос.
Ничуть на мать не похожа. И, хоть мать уже стара, почти тридцать лет уже, но трудно представить, что даже в молодости её тусклые волосы были чёрными и шелковистыми, а тонкие бесцветные губы алыми и пухлыми. Нет, она точно не в мать.
Значит, в отца. И тут уж её воображение уносилось далеко из тёмной тесной горенки, которую она делила с двоюродной сестрой.
Не может быть, чтобы такой стройный стан и горделивую осанку передал ей кто-то из деревенских мужиков. Нет. В душе цвела уверенность, что значительно выше. Неизвестно, до каких бы высот унеслась Ерина на крыльях тщеславия, если бы не в сердцах сказанная бабушкой фраза.
Как-то шли они с вдвоём из леса, тащили на спинах по вязанке хвороста, а навстречу скакал на рыжем коне конюх Андрей. Тут бабушка и уловила слишком пристальный взгляд своей внучки на всадника, покачала головой:
– Цыганская кровь.
Вот так и обрезала старушка крылья у Ерининых грёз.
Тогда она не отстала от бабушки, выпытала всё, что от неё скрывали, как говорится, раз начала, так рассказывай до конца.
Но бабушка сама толком ничего не знала.
Ушёл очередной цыганский табор в небо. Или куда они обычно уходят? А у молоденькой Фёклы стал живот расти не по часам, конечно, но неотвратимо. Стала допытываться у дочери, та и призналась, что цыган один понравился, Михаилом звать. Вот и всё. Больше того Михаила никто и не видел. Но что он из себя представляет, можно догадаться, глядя на Ерину. Видный, судя по всему, был мужик.
А Фёкла осталась без мужа. Она и так была не весть какой красавицей, от желающих в жёны взять не шибко отбивались, а с детёнком на руках, вообще не осталось надежды.
Старики-родители не сильно упрекали непутёвую дочь. Что теперь делать? Не убивать же? А Ерина росла-подрастала.
Соседушки не прочь были бы окатить её грязью. На Фёкле наловчились. Та безответная, голову опустит и терпит, вот и Ерину, следом за матерью, окатывали, бывало. Но как-то к ней ничего не прилипало, уж больно девка статная и гордая вышла. Соседушки и замолчали. Что было, то прошло. Своих забот хватает. Да и не по себе соседушкам иной раз становилось, когда чёрные глаза из-под таких же тёмных бровей исподлобья глядят не моргая, тут уж лучше промолчать лишний раз. Всяк знает, что такие глаза дурные. Не хватало ещё новых проблем на свои головы.
«Змеища» – решили соседушки, глядя на неласковую девку. Казалось, что та сызмальства яд копила, а, когда подросла, совсем старались обойти стороной. «Накопила» – таково было всеобщее деревенское мнение. Того и гляди, брызнет на кого-нибудь.
Цыганские таборы время от времени останавливались на дальних лугах. И народ днём и ночью шёл туда. Днём, чтобы купить или обменять товар, поглазеть на артистов, ночью, чтобы послушать цыганские песни, погадать на суженого. Но Ерине дорога туда была закрыта. Мать боялась, что исчезнет однажды на рассвете вместе с табором, как исчез когда-то Михаил, ищи потом ветра в поле. Поэтому, как только на берегу Русы раскидывались шатры, разжигались костры, Ерину от дома ни на шаг не отпускали. Следили и дед, и бабушка. Фёкла все время была на барщине, где уж ей следить.
И страшно интересно становилось Ерине, что за народ такой загадочный, чья кровь течёт и в её жилах.
Когда чуть подросла, всё же не уследили, вырвалась с сестрицей Дуняшей.
Глава 8 Пять лет назад
– Давай, Дуняша, чего ты копаешься? – Ерина досадливо ворчала на неповоротливую сестрицу.
Та с трудом протискивалась в окно, выходящее в небольшой садик. Так себе садик, две чахлые яблони и разросшаяся широко груша, которая каждый август щедро дарила мелкие дикие плоды. Зелёными их есть невозможно, но когда полежат, становятся мягкими и сладкими. А бабушка их насушит вволю, девки и грызут зимой с удовольствием. Грызёт и трёхлетний Ванятка, брат Дуняши.
– Вот ты какая, Ерина, нетерпеливая, – пыхтела Дуняша и перепуганно оглядывалась назад в горницу, как бы кто к ним не зашёл. Не должны бы, спать все полегли в избе.
Бабушка с дедом и Ваняткой – на печке. Отец Дуняши, он же родной дядька Ерины, с женой – на полатях, Фёкла на сундуке в бабьем куте. Тёпло в избе, хорошо, печка долго углы согревает.
А Ерина с Дуняшей, как только теплело, перебирались в горницу. Здесь и пряли, здесь и ткали – выполняли барские уроки, а когда оставалось время, готовили себе приданое, здесь же и ночевали.
– Давай руку, – Ерина уже не на шутку сердилась. Такой шум устроила эта неумеха Дуняша, что того и гляди дядька Фёдор услышит. И тогда вся их задумка расстроится. Ещё и попадёт. Дядька Фёдор, хоть и добрый, но за такие дела и он по головке не погладит.
Дуняша протянула руку и с помощью Ерины всё же выбралась наружу.
– Окошко слишком узкое, – пожаловалась она.
– Ага, окошко виновато, что ты такая толстая, – подразнила сестру Ерина.
Но Дуняша не обиделась. Наоборот, настроение у неё значительно улучшилось. Всё же, не у всех двенадцатилетних девок уже такая полненькая грудь и кругленькие бёдра. Не так, чтобы сильно, а так, как надо.
С некоторой жалостью и немного снисходительно поглядела на двоюродную сестру. И хоть в темноте не было видно, но она-то знала, какая Ерина худющая. Высокая и тонкая. А уж груди и в помине нет.
– Чего ты хмыкаешь? – заинтересовалась Ерина.
– Ничего. Пойдём скорее.
Девицы вышли на улицу и направились за село. Там сегодня людно, цыганский табор остановился. Целый день народ к приезжим бегает, веселятся, говорят, даже медведь у них живёт. Дрессированный. Это значит, что не кусается, а умеет танцевать. Врут, конечно. Будет медведь танцевать, как же!
И вот оказалось, что всем можно смотреть на цыган и медведя, а им нельзя! Обидно! Вот и решили тайком сходить.
Это всё Ерина. Дуняша сама ни за что бы не решилась. Потому как страшно.
– Нюра Кубатина рассказывала, что цыганка там есть, курит трубку и гадает. Вот бы нам погадать. Да, Ерина?
– И что она нагадала?
– Жени-ха!
Когда приблизились к огням, Дуняша окончательно заробела, и Ерине пришлось опять тянуть её за руку.
– Да, что ты? – топнула ногой на вконец остановившуюся сестру Ерина.
– Страшно.
– Ну так иди домой! – Ерина знала, что та одна по полю не пойдёт. Но и взбодрить её не мешало бы. Так и случилось.
Дуняша оглянулась на оставшееся позади село. И назад страшно. Уж лучше с Ериной. Та никого не боится.
Но и Ерина сильно волновалась. Так, что приходилось и себя упрекать в трусости. Но не вслух. Если узнает Дуняша, что не одной ей страшно, ещё пуще забоится. И тогда уж точно не дойдут.
Наконец, вошли в освещенный круг первого костра.
Цыгане сидели вокруг огня. Женщины в ярких пышных одеждах, дети, мужики. У одного из них в руках был незнакомый девушкам музыкальный инструмент, отдалённо напоминающий балалайку. От что-то наигрывал протяжное и печальное, женщины мотив подхватывали и тянули уж совсем уныло. Казалось, они не ждали больше гостей, поэтому даже Ерина почувствовала себя совсем неловко и остановилась.
«Балалайка» замолчала, цыгане повернулись и оглядели гостей: в свете костра стояли две девушки, одна с виду цыганка, но одета в красный русский сарафан, вторую не сразу и разглядишь, пряталась за спиной подруги.
– Бахталэс! Мишто явъЯн! – донеслись до девушек непонятные слова, но они на это промолчали.
Позже об этом вечере у них остались совсем различные воспоминания, общими были лишь обрывочность и нереалистичность. «Как во сне!» – вздохнёт, бывало Дуняша. «Это точно» – мысленно отзовётся Ерина.
…Навстречу девушкам вдруг выскочили маленькие цыганские дети и потащили их за руки к костру…
… К Ерине обращались на незнакомом цыганском языке, и она лишь позже поняла, что её вначале приняли за свою…
… Кто-то в цветастом одеянии увлёк Дуняшу чуть в сторону, к повозке, и Ерина старалась не выпустить сестру из поля своего зрения. Мало ли что?..
… Старая седая цыганка, непрерывно пыхтя дымом из трубки, расспрашивала её о семье. Ерина и сама потом не могла вспомнить, что рассказала, а что удалось утаить…
Потом сёстры вновь воссоединились и долго слушали цыганские песни, любовались молоденькой цыганочкой, которая, как яркая бабочка кружилась у костра. А потом в пляс пустились многие, и Ерину увлекли в круг маленькие черноволосые девочки. У неё совсем ничего не получалось, но было весело…
Домой возвращались поздно.
– Мне тоже нагадали! – поделилась своей долей впечатлений Дуняша.
– Что?
– Белявый, сказали, будет у меня жених, – хихикнула Дуняша.
– Уж не Матвеюшка? – поддержала смешок и Ерина.
– Да ну тебя, дурочка какая-то, – засопела носом обиженная Дуняша.
В хату забирались тем же путём. Никто не проснулся и не узнал.
Напрасно, оказалось, волновалась мать, кровь бродячая не позвала в дорогу Ерину, потому что сердце девичье уже крепко-накрепко было привязано к своему, деревенскому, и очень пригожему парню.
Но со старой цыганкой Идой всё же завела знакомство. И продолжилось то знакомство на следующий день, когда Ерина и Дуняша решили корзинку земляники отнести в благодарность за ночное гостеприимство и за белявого обещанного жениха. И продолжалось то знакомство несколько дней, пока цыгане не отправились дальше.
А потом каждый год, сделав какой-то непонятный цыганский крюк, этот табор неизменно, где-то в середине лета, возвращался на несколько дней в их места, и Ерина неизменно проведывала своих знакомцев, которых со временем у неё становилось всё больше. Ида научила её некоторым цыганских хитростям, а цыганские девушки подарили ей пёстрый наряд. А петь и танцевать Ерина тоже научилась. Это оказалось совсем не сложно.
Глава 9
– Здравствуй, Матвеюшка, – как всегда при встречах с этим несчастным парнем поздоровалась Дуняша.
И в ответ, как всегда, на неё вскинулись большие серые глаза, тут же опустились и парень вновь обратил всё внимание на своё занятие. А занимался он, Дуняша сощурила глаза, пытаясь разглядеть объект внимания Матвеюшки, вроде, бабочкой. Обычная, красно-коричневая с пятнышками-глазками. Только, кажется, только что родившаяся, крылья были ещё не расправлены. Вот и всё, что удалось разглядеть Дуняше.
Большинство сельчан, смеялось над Матвеюшкой. Дурачок деревенский. Как тут остаться серьёзным? Но Дуняша никогда не смеялась. Ей всегда, сколько она себя помнит, жалко его было. А чего жалеть? Она и сам не знала, только слёзы часто наворачивались на глаза, и она их тщательно скрывала и от Матвеюшки, и от других встречных.
Говорят, родился он здоровым, рос, ничем не отличаясь от других, но что-то случилось, теперь он такой.
Кто не знает, удивляется: красивый, высокий, крепкий. Вон, какие плечи широкие. А ума нет. Совсем. Даже разговаривать не умеет.
Дуняша видела немых. Те, хоть и не разговаривают, но мычат, пытаются что-то объяснить, руками показывают. А Матвеюшка ничего не пытается объяснить ни руками, ни мычанием.
Когда-то Ерина посмеялась над Дуняшей, что цыганка ей белявого жениха нагадала, а в деревне самый белявый Матвеюшка, белявее не найти. Ох, и рассердилась тогда Дуняша, даже поплакала тайком, вдруг правда. Ей его хоть и жалко, но муж должен быть умным. Иначе как проживёшь? А ещё мужа полагается любить. А Матвеюшку Дуняша не любила. Во всяком случае не так, как мужа.
Но теперь можно не бояться. Потемнели с возрастом волосы у Матвеюшки.
Но лицом почти не изменился. Всё такая же светлая добрая улыбка, которая предназначена неизвестно кому. Людям Матвеюшка не улыбался.
А любила его Дуняша по-другому. Случай свёл их вместе – рыб спасали.
Вот узнал бы кто-нибудь и над Дуняшей так же смеялся бы. Но, к счастью, никто не узнал.
Весной пошла она на речку полоскать бельё, река недавно вновь в берега вернулась после весеннего разлива. А в низинке на берегу рыба плещется. Оставшаяся лужа обмелела, вот-вот совсем в землю уйдёт или высохнет, а рыбе некуда податься, обманулась она.
Дуняша сначала обрадовалась, ну-ка сегодня столько рыбы домой принесёт, давай думать, во что её собирать. Но пока думала, заглянула в рыбий малоподвижный глаз, что смотрел в небо, и такая рыбья тоска ей представилась, что из собственных уже глаз брызнули слёзы.
Не раздумывая больше, стала ту рыбу хватать, да в фартук, а набрав несколько штук, в речку сносить. Собирала, носила и не сразу заметила, что рядом с ней бегает Матвеюшка и тем же самым занимается.
Так вдвоём и перетащили всю рыбу в речку.
Стыдно немного стало Дуняше, как бы кто не заметил – засмеют. А то и дразнить станут Матвеюшкиной невестой. Быстро тогда собрала свои корзины с бельём и ушла полоскать в другое место. Но мыслями возвращалась к парню не раз. В деревенском дурачке почувствовала родственную душу.
Дуняша была жалостливая. А как такой прожить? В деревне люди покрепче сердцем, над каждым цыплёнком и поросёнком слёзы не проливают. А Дуняше страшно признаться, что не только над животинкой, но и над травкой, и над деревцем, и над цветочком-одуванчиком её сердечко замирает, не разрешает сорвать-наступить. Одним словом, дурочка. Но что сделаешь? Надо только, чтобы никто не узнал. Матвеюшка узнал. Но тот не скажет.
Уж давно дурачок деревенский с бабочкой позади, а мысли девушки всё про него. Как ему жить придётся, когда он один на свете останется? Пропадёт…
Родители Матвеюшки померли, остался он вдвоём с бабкой. Бабка старая, он неумный, вот беда.
Пробовала барыня его приспособить к своему хозяйству, такая силища пропадает, но ничегошеньки у неё не получилось. Не приспосабливается он к работе. Побить приказала его тогда, но потом поняла, что хоть убей, толку не будет, плюнула и оставила в покое.
С такими невесёлыми мыслями Дуняша и пришла домой вместе с полными вёдрами воды на коромысле. А дома уже своя беда поджидала.
Глава 10
Ещё в сенях Дуняша услышала причитания бабушки. Встревоженная, поставила вёдра на лавку, прошла в избу. Бабушка сидела на скамейке, уткнув лицо в старый рушник, и ревела в голос. Дед молча сидел в своём углу.
– Бабушка, – Дуняша стала в дверях, не решаясь приблизиться. Такого на памяти Дуняши ещё не было. – Что случилось?
Бабушка опустила руки, перестала раскачиваться из стороны в сторону и молча уставилась на девушку. Глаза её стали настолько скорбными, что у Дуняши закралась подозрение, что беда пришла к ней.
Девушка подбежала ко старушке и обняла её за шею. Бабушка судорожно вцепилась в неё и теперь заревела лицом куда-то во внучкин живот.
– Дед, да что случилось? – повернулась Дуняша к старику.
– Да, можа, ещё ничего! Что ты, как по покойникам голосишь?
Услыхав такое страшное слово, суеверная бабушка ещё раз всхлипнула и замолчала. В избе наступила на некоторое время тишина.
Вошла Ерина с пучками зелени в руках. Долго щурилась после яркого света, пытаясь понять, что происходит. Она тоже не знала.
– Лютый приходил, – тихо сказал дед.
Лютый приходил… Лютый – это управляющий. Значит, их жизнь теперь переменится… Девушки не спешили расспрашивать, понимая, что ничего хорошего не услышат.
– Девки, почитай, с одиннадцати годков сидят на уроках, всё в срок выполняют, таких рукодельниц поискать. Что ей ещё надо? – возмущённо закричала бабушка, обращаясь то ли к деду, то ли куда-то в пространство за ответом и справедливостью.
Ей – это барыне, Глафире Никитичне. Ясно, что управляющий действует по её указке.
– Назначил новый урок? – Дуняша почувствовала некоторую надежду. Может, всё не так уж и плохо. Управляющий бывало приходил, давал новые указания. В основном, увеличивал объём работы. Оно и правильно, если подумать, девки росли, ловкости и умения в руках прибавлялось.
– Нет. Завтра с утра к «самой» вам обеим надо иттить. Смотреть будет.
Девки опустились на лавку. Задумались.
– Искалечила она свою горничную, – не выдержала бабушка и опять заревела в голос. – Новую теперича и-и-ищет.
Глава 11
Агаша молча лежала на соломе.
«Уж лучше бы она плакала или стонала», – подумалось Варе. Это молчание и застывший взгляд одним глазом вверх казались страшными. Почти такими же страшными, как её лицо.
Варя особенно переживала за глаз. Волосы что? Отрастут. Хотя девице лысой быть ох как тяжело, но без глаза остаться ещё хуже. Варя лихорадочно пыталась понять, что же делать. Прикрыть чем-нибудь? Наложить повязку? Да, наверное, так будет лучше.
Девушка огляделась по сторонам. Конечно, в конюшне всего нужного не найти. Надо идти в усадьбу.
Мимо туда-сюда проходил Андрей, бросал мельком взгляд на искалеченную девушку, но ничего не говорил, занимался своими делами.
– Андрей, – обратилась Варя к парню, – есть ли в деревне какая-нибудь лекарка?
– Есть. Но не пойдёт она сюда.
– Почему? – спросила Варя и тут же упрекнула себя в глупости. Конечно же боится. Глафира Никитична может и на неё разъяриться.
– А ночью? Тайком?
– Сычиха и ночью, думаю, не пойдёт. Эта не будет рисковать своим здоровьем. Да и толку от неё немного. – Андрей замолчал, и по образовавшейся паузе Варя поняла, что есть ещё кто-то.
– А кто пойдёт?
– Есть ещё Несупа… Только и он не пойдёт.
– Тоже боится?
– Да нет. Тот никого не боится. Его все боятся. Только он не пойдёт. К нему везти девку надо.
– Ты поможешь?
– Помогу.
Варя пошла в дом. До ночи далеко, надо подумать, что она может сделать сейчас.
Хорошо, что Глафира Никитична уехала с утра к своему племяннику. Как смотреть ей в лицо, Варя всегда затруднялась, а после таких выходок – тем более.
Девушка чувствовала, как её переполняет ненависть. И ненависть, и растерянность. Как она сама должна относиться к своей благодетельнице?
Как-то Варя написала любимой подружке по пансиону Сонечке. Рассказала про свою жизнь и про то, что невыносимо видеть жестокость своей благодетельницы. А вместо Сонечки ответ пришёл от Сонечкиной маменьки. И в своём письме она гневно упрекала саму Варю и в глупости, и в неблагодарности, и в отсутствии благородства. То письмо ужалило Варю своей несправедливостью, но и заставило сомневаться в себе.
На что имеет право нахлебница? Бедная родственница, которую приютили из милости? Наверное, ни на что. Поэтому свои чувства она теперь держала при себе. Делала всё, что подсказывала ей её совесть, но вслух выражать свои сомнения она больше не будет.
