Артур Конан Дойл
Трагедия с «Короско»
Глава 7
Ничто, по-видимому, не отличало этот новый дневной путь от того, по которому двигались пленники-европейцы и арабы вчера. Кругом расстилалась та же бесплодная песчаная равнина, те же голые плоские камни. Солнце было еще не высоко, и потому еще не получалось того тропического отражения и преломления лучей, которое порой обманывает зрение путника, и в чистом сухом воздухе весь ландшафт лежал, как на ладони. Длинный караван медленно двигался вперед подравниваясь под шаг вьючных животных. Далеко на флангах разведчики-арабы гарцевали на своих конях, время от времени привставая на стременах и вглядываясь из-под руки то вдаль, вперед, то по тому пути, который караван уже успел пройти.
– Как вы думаете, далеко ли мы отошли от Нила? – спросил Кочрейн, не отводя глаз от далекого восточного горизонта.
– Да добрых пятьдесят миль, я полагаю! – ответил Бельмонт.
– Вряд ли так много, – возразил полковник, – мы не более пятнадцати или шестнадцати часов в пути. А верблюд может делать не более двух – двух с половиной миль в час, если он бежит рысью. Следовательно, мы могли отойти только на сорок миль, не больше. Но все-таки и это кажется мне слишком солидной дистанцией для того, чтобы нас могли нагнать. Я право, не вижу, что мы выиграли тем, что отсрочили час расчета, все равно нам надеяться не на что, – так уж лучше бы разом расхлебать кашу!
– Ну да, только не говорите умереть! – воскликнул неунывающий ирландец. – До полудня еще очень много времени. Эти наши Хамильтон и Хадлей, офицеры Египетского кавалерийского корпуса, – славные ребята, и я уверен, вовсю будут гнаться за нами по следу: у них ведь нет вьючных верблюдов, которые бы их задерживали. Еще несколько дней тому назад они подробно рассказывали мне, какие меры принимаются ими против набегов. Я убежден, что они не оставят это дело так!
– Прекрасно, доведем игру до конца, но я должен признаться, что никаких особенных надежд не питаю! Мы, конечно, должны казаться спокойными и уверенными перед дамами, и я вижу, что этот Типпи-Тилли готов сдержать свое слово, также и те семь человек, о которых он говорил. Действительно, они все время держатся вместе, тем не менее, я положительно не знаю, как они могут нам помочь!
– Я забрал обратно свой пистолет, – шепнул Кочрейну Бельмонт. – Если только они попробуют сделать что-нибудь женщинам, я не задумываясь застрелю их всех трех собственноручно, а затем мы уже можем спокойно умереть. Их уж мы, во всяком случае, не отдадим на истязание и поругание!
– Вы – хороший, честный человек, Бельмонт! – сказал Кочрейн, и они продолжали ехать молча.
Почти никто не говорил; всеми овладело какое-то странное, полусознательное состояние, словно все они приняли какое-нибудь наркотическое средство. Внутренне каждый из них переживал в душе разные моменты своей прежней жизни, вызывал милые образы родных, друзей и знакомых, – и все эти воспоминания вызывали чувство кроткого умиления и тихой, приятной грусти.
– Я всегда думал, что умру в густом изжелта-сером тумане лондонского утра, но этот желтый песок пустыни, прозрачный воздух и беспредельный простор, право, ничем не хуже!
– А я желала бы умереть во время сна! – сказала Сади. – Как прекрасно, должно быть, проснуться в другом, лучшем мире! Мне помнится один припев романса: «Никогда не говори «прощай» или «спокойной ночи», – а пожелай мне радостного утра в другом, лучшем из миров!»
На это мисс Адамс неодобрительно покачала головой.
– Ах, нет, это ужасно, – предстать неприготовленной перед своим Творцом!
– Меня так всего более пугает одиночество смерти. Если бы мы и те, кого мы любим, умирали все разом, то, я полагаю, смерть была бы для нас тем, что переезд из одного дома в другой! – сказала миссис Бельмонт.
– Если дело дойдет до этого, – заметил ей супруг, – то мы не узнаем тоски одиночества: мы все вместе переселимся в другой мир и встретим там Броуна, Хидинглея и мистера Стюарта.
Француз на это только пренебрежительно пожал плечами; он не верил в загробную жизнь и дивился спокойной уверенности этих католиков, их простодушной, детской вере. Сам же он больше размышлял о том, что скажут все его приятели, узнав, что он положил жизнь за веру во Христа – он, никогда не веривший ни в Бога, ни в черта!
Порою эта мысль забавляла его, порою приводила в бешенство, и он, кутая свою раненую руку, как женщина – больное дитя ехал несколько в стороне, то улыбаясь, то скрежеща зубами.
На мутно-желтом фоне пустыни, усеянной камнями, на всем протяжении от севера к югу, насколько хватало глаз, тянулась узкая полоса светло-желтого цвета; то была полоса легкого песка, подымавшегося на высоту от восьми до десяти футов от земли.
На эту полосу арабы указывали друг другу с видимой тревогой, и когда приблизились к ней, то караван остановился как бы перед обрывом, на дне которого течет глубокая река. То был легкий, как пыль, песок; при малейшем дуновении ветерка он взлетал вверх высоким столбом, подобно пляшущим в воздухе перед закатом мошкам. Эмир Абдеррахман попытался было заставить своего верблюда войти в эту полосу песка, но благородное животное, сделав по принуждению два-три шага, остановилось как вкопанное, дрожа всем телом. Тогда эмир повернул назад, и некоторое время совещался с Вад Ибрагимом, после чего весь караван повернул к северу, имея полосу песка с левой стороны.
– Что это? – осведомился Бельмонт у драгомана, который случайно оказался подле него. – Почему мы вдруг изменили направление?
– Это зыбучие пески, – ответил Мансур, – порою ветер подымает его вот такой длинной полосой, а назавтра, если только будет ветер, он разнесет его весь по воздуху, так что здесь не останется ни песчинки. Но араб скорее даст пятьдесят и даже сто миль крюку, чем решится пройти через такую полосу зыбучего песка, так как верблюд его переломает себе ноги, а самого его задушит и засосет песок.
– А далеко ли простирается эта преграда зыбучих песков?
– Трудно сказать!
– Что же, Кочрейн? Ведь это все к нашему благу, – заметил ирландец, – чем дольше будет продолжаться переход, тем больше у нас шансов на спасение! – и он снова оглянулся туда, откуда ожидал желанную погоню. Но там, вдали, ничего не было видно.
Вскоре преграды зыбучих песков не стало, – и теперь караван мог продолжать свой путь в надлежащем направлении. Странно даже, что в тех случаях, когда эта полоса зыбучего песка настолько узка, что через нее, кажется, можно было бы перескочить, арабы все же обойдут ее громадным обходом, но не рискнут пройти через нее. Теперь же, очутившись на совершенно твердой почве, утомленных верблюдов погнали рысью, этой ужасной, неровной толчковой рысью, от которой бедные непривычные туристы колыхались и болтались, как куклы, привязанные к деревянным лошадкам. В первую минуту это казалось забавным, но вскоре эта потеха превратилась в нестерпимую муку. Ужасная болезнь, вызываемая верблюжьей качкой, заставляла невыносимо ныть спину и бока, вызывала мучительную икоту и тошноту, доходящую до спазмов.
– Нет, Сади, я больше не могу! – почти сквозь слезы заявила мисс Адамс. – Я сейчас соскочу с верблюда!
– Что вы, тетя? Ведь вы себе ноги переломаете! Потерпите еще немножко, быть может, они сейчас остановятся!
– Откиньтесь назад и держитесь за заднюю луку, – посоветовал полковник, – это вас облегчит, вы увидите.
Кочрейн отцепил длинную, как полотенце, вуаль со своей шляпы, скрутил, связал концы между собой и накинул на переднюю луку своего седла.
– Проденьте ногу в петлю, это даст вам опору, и вы будете чувствовать себя лучше!
Действительно, облегчение получилось моментально, а потому Стефенс сделал то же самое для Сади. Но вот один из усталых верблюдов с шумом упал, как будто у него подломились ноги, и каравану волей-неволей пришлось вернуться к своему обычному спокойному аллюру.
– Что это, новая полоса зыбучего песка? – спросил Кочрейн, указывая вперед.
– Нет, – сказал Бельмонт, – это что-то совсем белое. Эй, Мансур! Что это такое впереди?
Но драгоман только покачал головой.
– Я не знаю, что это такое, сэр, я никогда не видал ничего подобного!
Как раз поперек пустыни, от севера к югу, тянулась длинная белая линия словно кто известкой посыпал. Это была узкая полоса, но она тянулась от одного края горизонта до другого. Мансур обратился за объяснениями к Типпи-Тилли, который пояснил что это большая караванная дорога.
– Но почему же она такая белая?
– От костей! – пояснил негр.
Это казалось почти невероятным, а между тем это так: действительно, когда караван приблизился к этой дороге, все увидели, что это была избитая дорога, до того густо усеянная побелевшими костями, что получалось впечатление сплошной пелены. На солнце эти белые остовы и черепа блестели, как слоновая кость. Многие тысячелетия подряд эта большая караванная дорога была единственной, по которой следовали бесчисленные караваны из Дарфура и других мест в Южный Египет.
И за все эти века и десятки веков кости каждого павшего здесь верблюда, оставшись на месте, высушиваемые ветром и солнцем, не разрушаемые ни влиянием почвы, ни временем, образовали сплошной ряд скелетов.
– Это и есть та самая дорога, о которой я тогда говорил, – произнес Стефенс. – Я помню, что нанес ее на ту карту и план, который я сделал для мисс Адамс. В «Бэдекере» сказано, что последнее время эта дорога заброшена вследствие прекращения всяких торговых сношений после восстания дервишей.
Путешественники смотрели на нее с равнодушным удивлением, так как в данное время их личная судьба слишком заботила их. Караван двигался теперь к югу вдоль этой усеянной костями и черепами дороги, и пленным казалось, что это самый подходящий путь к тому, что их ожидало впереди; истомленные и усталые животные медленно плелись к своему жалкому концу.
Теперь, когда критический момент приблизился и надеяться было не на что, полковник Кочрейн, под давлением страха, что арабы сделают что-либо ужасное с женщинами, решился даже снизойти до того, чтобы спросить совета у Мансура. Положим, тот был и ренегат, и негодяй, и подлый человек, но он – местный уроженец, сын Востока и лучше кого-либо понимал взгляды арабов.
Благодаря тому, что Мансур принял ислам, арабы относились к нему с меньшим недоверием, и Кочрейн успел не раз случайно улавливать их интимные беседы. Гордая, несколько надменная, аристократическая натура Кочрейна долго боролась против такого решения – обратиться за советом к такому человеку, как Мансур.
– Эй, ты, драгоман, так как эти разбойники придерживаются одних и тех же взглядов, что и ты, то имея в виду, что мы желали бы протянуть эту историю еще сутки, после чего нам уже будет все равно, чем бы это ни кончилось, – что ты нам посоветуешь сделать, чтобы выиграть время?
– Вы уже знаете мой совет, – отвечал драгоман. – Если вы все согласитесь принять ислам, как это сделал я, то будете живыми доставлены в Хартум; если же не согласитесь на это, то не уйдете живыми с ближайшего привала!
Полковник отвечал не сразу: ему трудно было совладать с душившим его гневом и негодованием.
– Это оставим, есть вещи возможные, и есть такие, которые не считаются возможными!
– Но ведь вам стоит только сделать вид!
– Довольно! – оборвал его Кочрейн.
Мансур только пожал плечами.
– Какой же смысл имело спрашивать меня, когда вы сердитесь, если я отвечаю вам по своему искреннему убеждению? Если вы не хотите поступить, как я советую, то попробуйте сделать по-своему. Во всяком случае, вы не можете сказать, что я не сделал всего, от меня зависящего, чтобы спасти вас!
– Я не сержусь, – сказал Кочрейн, помолчав немного, более примирительным тоном. – Ты можешь сказать от нашего имени этому их мулле, что мы уже несколько смягчились и готовы его слушать; когда он явится обращать нас, мы можем сделать вид что интересуемся его поучениями и просим разъяснений, таким образом мы протянем еще день-другой. Как ты думаешь, не будет ли это всего лучше?
– Вы можете делать, как знаете, – проговорил Мансур, – я же сказал вам, что думаю. Но если вы желаете, чтобы я поговорил с муллой, я это сделаю. Это вон тот тучный, седобородый старик на темном верблюде. Он составил себе громкую репутацию обращением неверных и весьма гордится ею, и потому, конечно, будет настаивать на том, чтобы вы остались невредимы, если он будет надеяться обратить вас в ислам.
– Кстати, не говорил вам чего-нибудь Типпи-Тилли?
– Нет, сэр, он старался держаться вместе с остальными его единомышленниками как можно ближе к нам, но до сих пор все еще не мог придумать, как бы помочь вам!
– И я также ничего не могу придумать. А пока ты поговори с муллой; я же передам своим, на чем мы порешили.
Все единогласно одобрили решение Кочрейна, за исключением мисс Адамс, которая наотрез отказалась даже выказать какой-нибудь интерес к магометанской вере.
– Я слишком стара, – говорила она, – чтобы преклонять колена перед Ваалом! – Но при этом она обещала не протестовать ни против чего, что ее друзья по несчастью найдут нужным делать или говорить.
– Кто же из нас будет беседовать с муллой? – спросил Фардэ. – Весьма важно, чтобы провести эту роль вполне естественно, и чтобы проповедник не мог заподозрить, что мы стараемся только протянуть время.
– Так как это предложение Кочрейна, то пусть он и говорит за нас! – произнес Бельмонт.
– Простите меня, – возразил француз, – я отнюдь не хочу ничего сказать против нашего друга, полковника Кочрейна, но ни один человек не может быть способен ко всякому делу; уверяю вас, что из всего этого ничего не выйдет, если говорить за нас будет полковник!
– В самом деле? – с достоинством переспросил Кочрейн. – Вы так думаете?
– Да, друг мой, и вот почему: подобно большинству ваших соотечественников, вы слишком высокомерны и в душе относитесь с презрением ко всему, что не английское. Это – большая ошибка вашей нации…
– Ах, к черту эту политику! – воскликнул Бельмонт. – До того ли нам теперь!
– Я вовсе не говорю о политике, а только хочу этим сказать, что полковник не лицемер, и ему будет трудно делать вид, будто он с интересом относится к тому, что его ничуть не интересует!
Кочрейн сидел, вытянувшись в струнку и с совершенно безучастным лицом, словно речь шла вовсе не о нем.
– Вы можете говорить сами, если желаете, – проговорил он, – я буду очень доволен, если вы избавите меня от этой чести!
– Да, я, думаю, более пригоден, так как действительно искренно интересуюсь всеми вероисповеданиями и одинаково уважаю как католичество, так и другие религии!
– И я того мнения, что всего лучше будет, если мы предоставим monsieur Фардэ беседовать с муллой! – сказала миссис Бельмонт, и на этом вопрос был решен.
Солнце поднялось уже высоко и светило ослепительно ярким светом на побелевшие от времени кости, которыми усеяна была дорога, и на головы бедных пленников. Вместе с его палящими лучами явилась мучительная жажда, и снова в воображении их начинал рисоваться салон «Короско» со столом, накрытым белоснежной скатертью, уставленным хрусталем, с длинными горлышками кувшинов и стройным рядом сифонов на открытом буфете.
Вдруг Сади, которая все время была таким молодцом, впала в истерику; ее судорожные вскрикивания и беспричинный, дикий смех ужасно действовали на нервы. Мисс Адамс и Стефенс ехали как можно ближе к ней, чтобы не дать ей упасть; наконец, окончательно обессилев, девушка впала в состояние, близкое к забытью. Бедные вьючные верблюды, казалось, были столь же истомлены, как и их седоки; их поминутно приходилось понукать, дергая за кольцо, проткнутое в ноздри и заменяющее уздечку.
Путь все еще лежал вдоль усеянной остовами большой караванной дороги; подвигались медленно, и уже не раз оба эмира объезжали караван сзади, озабоченно покачивали головами, глядя на вьючных верблюдов, на которых ехали пленные. Особенно отставал один старый верблюд, сильно прихрамывавший, на котором ехал раненый суданский солдат. Эмир Вад Ибрагим подскакал к нему и, вскинув свой ремингтон к плечу, выстрелил бедному животному прямо в голову: когда верблюд упал, раненый солдат вылетел из седла далеко вперед, грузно упал на землю. Пленные невольно обернулись назад и увидели, как он силится подняться на ноги с недоумевающим выражением лица; в этот самый момент один из баггара проворно соскользнул со своего верблюда и занес над головой раненого свой большой нож.
– Не смотрите, не смотрите! – крикнул дамам Бельмонт, и все они продолжали ехать, не оборачиваясь, но с сильно бьющимся в груди сердцем, невольно сознавая, что там, сзади, происходит что-то ужасное, хотя никто из них не слышал ни стона, ни звука. Минуту спустя сухощавый баггара нагнал и обогнал их, вытирая на ходу свой длинный нож о косматую шею верблюда.
По пути встречалось много такого, что могло интересовать пленных, если бы они только были в состоянии что-либо видеть или замечать. Время от времени попадались на краю большой караванной дороги остатки старинных построек из сырого кирпича, очевидно, вывезенного сюда из Нижнего Египта. Эти постройки предназначались некогда служить временными убежищами для путников и защитой от разбойников – этих пиратов пустыни, какие всегда встречались на пути караванов. В одном месте, на вершине небольшого песчаного кургана, наши путешественники заметили обломок красивой колонны из красного асуанского гранита с изображением белокрылого бога Египта и медальонов с изображением Рамзеса II. Даже спустя три тысячелетия, повсюду виден след этого великого царя-воителя. Его изображение здесь на колонне являлось добрым знамением для пленных, оно говорило, что они всё еще в пределах Египта, что их соотечественники еще могут отбить их у похитителей.
– Египтяне уже однажды побывали здесь! – сказал Бельмонт. – Значит, они могут побывать здесь и еще раз!
Все попытались улыбнуться его словам, но теперь им уже как-то плохо верилось в возможность спасения.
Но – о счастье! То тут, то там на краю дороги в маленьких углублениях почвы виднелась едва заметная зеленая травка: это означало, что на незначительной глубине есть вода. И вдруг совершенно неожиданно дорога стала спускаться под уклон, в глубокую котловину, дно которой было покрыто сочной свежей зеленью, а посреди возвышалась группа нарядных пальм.
Этот прелестный оазис среди безотрадной африканской пустыни казался драгоценным изумрудом в оправе из красной меди. Но не одна краса этого пейзажа манила взоры усталых, измученных путников. Нет, этот уголок рая сулил им и отдых, и отраду, и облегчение от мучившей их жажды. Действительно, здесь было семь колодцев больших и два маленьких. Это были мискообразные углубления, вырытые в земле и наполненные водою, черной и холодной, до краев. В них хватало воды на самые многочисленные караваны. Даже Сади, находившаяся все время в полусознательном состоянии, как будто ожила: и ее радовала эта зеленая трава, этот клочочек тени. Усталые, измученные животные далеко протягивали вперед свои длинные шеи, с видимым наслаждением втягивая в себя воздух.
Здесь сделали привал. И люди, и верблюды напились вволю. Верблюдов привязали к кольям. Арабы разостлали в тени свои циновки, на которых расположились спать, а пленные, приняв свою порцию дурро и фиников, получили разрешение делать, что хотят, в течение всего дня, а перед закатом к ним должен был явиться мулла – наставлять в «правой вере».
Дамам предоставили расположиться в густой тени акаций, мужчины же удовольствовались тенью пальм. Их широкие и большие листья ласково шелестели у них над головами; тихий степенный говор арабов некоторое время доносился до них, равно как и мерное, медленное чавканье верблюдов.
Глава 8
Полковник Кочрейн вдруг почувствовал, что кто-то трогает его за плечо. Обернувшись, он увидел перед собой возбужденное черное лицо негра Типпи-Тилли. Тот держал палец у рта, в знак молчания, и глаза его тревожно бегали по сторонам.
– Лежите смирно! Не шевелитесь! – прошептал он Кочрейну в самое ухо. – Я здесь лягу рядом с вами; они не отличат меня от других… Постарайтесь понять меня, я имею сказать вам нечто важное!
– Если ты будешь говорить медленно, – сказал полковник, – я пойму.
– Я не совсем доверяю тому человеку, Мансуру, думаю, лучше скажу самому Миралаи. Я все ждал, пока все заснут. А теперь через час нас созовут к молитве. Вот вам, прежде всего, пистолет, чтобы вы не сказали, что вы безоружны! – И негр сунул полковнику в руку старый громоздкий пистолет, вполне исправный и заряженный. Кочрейн взглянул на него внимательно и затем спрятал в карман, кивнув негру головой. – Нас восемь человек, желающих вернуться в Египет, да вас четверо мужчин. Один из нас, Мехмет-Али, связал двенадцать лучших верблюдов, – это самые сильные и быстрые из всех, за исключением верблюдов двух эмиров! Кругом расставлены часовые, но они разбрелись в разные стороны. Те двенадцать верблюдов, о которых я говорю, стоят тут недалеко от нас, за этой акацией. Лишь немногие из остальных животных сумеют нагнать нас. К тому же у нас при себе ружья, а часовые не могут задержать двенадцать верблюдов. Бурдюки все доверху налиты водой, а завтра к ночи мы можем увидеть перед собой Нил!
Полковник понял не все, но все же вполне достаточно, чтобы уловить самую сущность речи. Последние дни испытаний жестоко отразились на нем. Лицо его было мертвенно-бледно, и волосы заметно седели с каждым часом. Его можно было теперь принять за отца того бравого полковника Кочрейна, который всего сутки тому назад расхаживал по палубе «Короско».
– Это все прекрасно, – отвечал он, – но как нам быть с нашими тремя дамами?
Черномазый Типпи-Тилли пожал плечами.
– Одна из них старая, да и вообще, когда мы вернемся в Египет, мы найдем там женщин, сколько угодно! Молодым же ничего не сделается: их просто поместят в гарем калифа!
– Ты говоришь нелепости, – вскипел Кочрейн, – мы или возьмем наших женщин с собой, или сами останемся с ними!
– Я полагаю, что сам ты говоришь вещи неразумные, – сердито отвечал негр, – как можешь ты требовать от моих товарищей и от меня, чтобы мы сделали то, что должно погубить все дело? Сколько лет мы ждали подобного случая, а теперь, когда этот случай представился, вы хотите, чтобы мы лишили себя возможности воспользоваться им из-за вашего безумия насчет этих женщин!
– А ты забыл, что мы вам обещали по возвращении в Египет?
– Нет, не забыл, – по двести египетских фунтов на человека и зачисление в египетскую армию! – сказал негр.
– Совершенно верно! Ну, так вот, каждый из вас получит по триста фунтов, если вы придумаете какое-нибудь средство взять женщин с собой!
Типпи-Тилли в нерешительности почесал свою кудлатую голову.
– Мы, конечно, могли бы привести сюда еще трех быстрейших верблюдов; там еще есть три прекрасных животных из числа тех, которые стоят там у костра. Но как мы взгромоздим на них женщин второпях? Кроме того, как только верблюды поскачут галопом, женщины, наверное, не удержатся на них; я даже боюсь, что и вы-то, мужчины, не удержитесь: ведь это дело не легкое! Нет, мы оставим их здесь. Если вы не согласны оставить ваших женщин, то мы оставим и вас и бежим одни!
– Прекрасно! – произнес резко и отрывисто полковник и отвернулся, как бы собираясь снова заснуть. Он отлично знал, что с этими восточными народами тот, кто молчит, всегда одержит верх. И действительно; негр ползком добрался до своего товарища феллаха Мехмет-Али, который сторожил верблюдов, и некоторое время шепотом совещался с ним. Затем Типпи-Тилли снова дополз до полковника и, тихонько толкнув его в плечо, проговорил:
– Мехмет-Али согласен, он отправился взнуздать еще трех лучших верблюдов. Но я тебе говорю, что это чистое безумие, и все мы себя погубим этим – ну, да все равно, пойдем разбудим женщин!
Полковник разбудил своих товарищей и сообщил в нескольких словах, в чем дело. Бельмонт и Фардэ были готовы на какой угодно риск. Но Стефенс, которому пассивная смерть была больше по душе и не представляла собою ничего ужасного перед активным усилием избежать ее, трепетал и дрожал от страха. Вытащив из кармана свой «Бэдекер», он принялся писать на нем свое завещание. Но рука его до того дрожала, что даже сам он не узнал своего почерка.
Тем временем Кочрейн и Типпи-Тилли доползли туда, где спали дамы: мисс Адамс и Сади спали крепко. Но миссис Бельмонт не спала. Она сразу поняла все.
– Меня вы оставьте здесь, – произнесла мисс Адамс, – в мои годы не все ли равно! Я только буду вам помехой!
– Нет, нет, тетя! Я без вас ни за что не уеду! Ты и не думай! – воскликнула девушка. – Не то мы обе останемся!
– Полноте, мисс, теперь не время рассуждать, – строго сказал Кочрейн. – Жизнь всех нас зависит от вашего усилия над собой. Вы должны заставить себя ехать с нами!
– Но я упаду с верблюда, я это знаю! – возражала мисс Адамс.
– Я привяжу вас к седлу своим шарфом; жалко только, что я отдал свой красный шелковый шарф мистеру Стюарту. По мнению Типпи-Тилли, теперь как раз удобный для нас момент бежать!
Но в это время негр, не спускавший глаз с пустыни, вдруг с проклятьем обернулся назад и, обращаясь к пленным, воскликнул:
– Ну, вот! Теперь вы сами видите, что вышло из-за ваших глупых разговоров. Вы упустили случай бежать отсюда!
Действительно, на краю оврага котловины показалось с полдюжины всадников на верблюдах. Они неслись во весь опор, размахивая над головами своими ружьями.
Минуту спустя в лагере забили тревогу, и все разом пробудилось, зашевелилось и загудело, как в улье. Полковник вернулся к своим. Типпи-Тилли смешался с арабами и феллахами. Стефенс как будто успокоился, а Фардэ положительно неистовствовал от досады.
– Sacre nom! – восклицал он громовым голосом. – Да неужели же это никогда не кончится?! Неужели нам так и не удастся уйти от этих ослов-дервишей!
– А разве это действительно дервиши? Разве дервиши существуют? Я полагал, что это просто только вымысел британского правительства, не более того! – заметил едко полковник. – Вы, как видно, изменили теперь мнение?
Все пленники были раздражены и разнервничались превыше всякой меры; а неудача данной минуты еще более озлобила их. Едкая колкость полковника была зажженной спичкой, поднесенной к кучке пороха. Француз вспылил и, не помня себя, обрушился на Кочрейна целым потоком гневных и обидных слов, которых почти нельзя было разобрать.
– Если бы не ваши седины! – повторял он. – Если бы не ваши седины, я знал бы, что с вами сделать!
– Господа, если мы должны сейчас умереть, так умремте, как джентльмены, а не как уличные мальчишки! – старался успокоить Бельмонт.
– Я только сказал, что весьма рад, что monsieur Фардэ переменил свое мнение относительно английского правительства! – заметил Кочрейн.
– Молчите, Кочрейн! Ну, что вам за охота раздражать его? – воскликнул ирландец.
– Нет, право, Бельмонт, вы забываетесь! Я никому не позволю говорить со мной таким тоном!
– В таком случае вам следует следить получше за собой!
– Господа, господа! – остановил их Стефенс. – Ведь здесь дамы!
Пристыженные и сконфуженные, все трое смолкли и молча принялись ходить взад и вперед покусывая и покручивая нервно свои усы. Такое раздражение – вещь весьма заразительная, так что даже Стефенса раздражало волнение его приятелей, и он, проходя мимо них, не мог удержаться от попреков. Это объяснялось, конечно, тем, что наступил кризис их судьбы. Тень смерти уже витала у них над головой, а между тем их волновали такие мелкие ссоры, которые они едва ли даже могли формулировать.
Но вскоре их внимание было отвлечено более серьезными вещами. У колодца собирался, очевидно, военный совет: оба эмира, мрачные, но сдержанные, в глубоком молчании выслушивали многоречивый и взволнованный рапорт начальника патруля, и пленные заметили, что в то время как старший эмир сидел, подобно каменному изваянию, чернобородый нервно поглаживал свою бороду.
– Я полагаю, что погоня за нами уже недалеко, – заметил Бельмонт. – Судя по их волнению, они должны быть близко!
– Да, как будто на то похоже!
– Смотрите, старик, кажется, отдает приказания. Что бы это могло быть? Мансур, что он говорит?
Драгоман прибежал с сияющим лицом и глазами, в которых светилась надежда.
– Я полагаю, что они видели что-то, напугавшее их. Как видно, солдаты недалеко. Он приказал наполнить водою все бурдюки и готовиться к выступлению, как только стемнеет. Мне же приказано собрать вас всех, так как сейчас придет мулла поучать вас. Я уже сообщил ему, что вы готовы воспринять его ученье, и он этим крайне доволен!
Что именно говорил Мансур мулле, конечно, трудно сказать; только спустя несколько минут этот седобородый старец явился с благосклонно улыбающимся лицом и отеческим видом. Это был тучный, бледный одноглазый старик, с обрюзглым, испещренным морщинами лицом, в высоком зеленом тюрбане, означающим, что он побывал на богомолье в Мекке. В одной руке у него был маленький молельный коврик, в другой – пергаментный экземпляр Корана. Разложив коврик на земле, он подозвал к себе Мансура и затем кругообразным движением руки дал понять пленным, чтобы они собрались вокруг него, потом пригласил их сесть. Все расположились в кружок под сенью пальм, и одноглазый мулла, переводя свой взгляд с одного лица на другое, принялся с убеждением излагать главные основы своей веры, не жалея слов и увещаний и всячески стараясь подействовать на умы своих слушателей. Те слушали его с полным вниманием и кивали головами, когда Мансур переводил им слова муллы, который с каждым знаком одобрения или сочувствия становился приветливее и ласковее.
– К чему вам умирать, возлюбленные овцы мои, – говорил он, – когда от вас требуют только одного, чтобы вы отреклись от того, что приведет вас к вечной геенне огненной, и приняли то, что есть истинный и священный закон и воля Аллаха! Она изложена и записана Его пророком, обещающим вам бесконечное блаженство и наслаждение, как о том говорится в книге пророка. Кроме того, не ясно ли, что Аллах с нами, если с того времени, когда мы не имели ничего, кроме палок, против ружей и ятаганов турок, победа всегда оставалась за нами? Разве мы не взяли Эль-Обеид? Не взяли Хартум? Не уничтожили Хикса, не убили Гордона? Не одерживали всегда верх над всяким, кто шел на нас?! Кто же посмеет сказать нам, что благословение Аллаха не пребывает на нас?!
Так заключил мулла свою речь. Между тем полковник Кочрейн, который во время поучения муллы поглядывал по сторонам, наблюдая за дервишами, видел, что они чистили свои ружья, считали патроны, словом, готовились к бою. Оба эмира совещались между собой, с мрачными, озабоченными лицами, а начальник сторожевого патруля во время разговора несколько раз указывал рукой в направлении Нила. Было несомненно, что спасение было возможно, если бы пленным удалось протянуть еще несколько часов. Верблюды еще не успели отдохнуть и собраться с силами, а погоня, если она была действительно недалеко, могла почти наверное рассчитывать нагнать караван.
