Артур Конан Дойл
Трагедия с «Короско»
Глава 10
Вся египетская кавалерия теперь преследовала арабов, и некоторое время наши друзья были забыты. Но вот чей-то радостный добродушный голос окликнул их, и из-за ближайшей скалы показался сперва красный тюрбан, затем и улыбающееся, несколько бледное и расплывшееся лицо бирмингемского проповедника. Он опирался на толстое древко пики, так как его раненая нога не давала ему ступать, и это смертоносное оружие, заменяющее ему костыль, придавало ему еще более забавный вид. За ним двое негров тащили корзинку с провизией и бурдюк с водой.
– Не говорите мне ничего, я все отлично знаю! – кричал он, ковыляя между камней, – Али, давай сюда воды. Ну, вот, мисс Адамс, – вам это кажется мало, подождите, мы дадим еще… Ну, теперь ваша очередь, миссис Бельмонт… Ах вы, мои бедняжки, бедняжки! Все мое сердце изболелось о вас… Вот тут хлеб, вот мясо в корзинке. Но не кушайте слишком много сразу… А где же остальные? – вдруг добавил он, и лицо его помертвело.
Полковник печально покачал головой.
– Мы оставили их у колодцев, и я боюсь, что их песенка спета! – сказал он.
– Полноте, друг мой! Вы, вероятно, думали, что и моя песенка спета, а теперь, как видите, я жив и здоров и стою среди вас. Никогда не падайте духом, миссис Бельмонт, положение вашего мужа ни в коем случае не хуже того, в каком находился я!
– Да, когда я увидел вас там, на скале, – сказал Кочрейн, – то принял за галлюцинацию!
– Я боюсь, что вел себя крайне неразумно! Капитан Арчер говорил, что я чуть было не испортил весь их план. Но дело в том, что когда я услышал, что арабы идут в балки, под нами, я до того забылся в момент тревоги за вас, до того захотел убедиться, живы ли вы и здесь ли, с ними, что совершенно упустил из виду их хитрый военный план!
– Я только удивляюсь, как вас арабы не застрелили, – сказал полковник Кочрейн, – но расскажите нам, ради Бога, как вы сами здесь очутились?
– Очень просто! Отряд египетской кавалерии гнался за нами по пятам в то время, когда арабы бросили меня среди пустыни. Когда погоня поравнялась с тем местом, где я лежал, то они подобрали и захватили меня с собой. Я очевидно, был в бреду, так как они потом говорили мне, что издали слышали мой голос, как я пел гимны; они и поехали на мой голос и таким образом, по воле Провидения, нашли меня. У них оказалась маленькая походная амбулатория, и на другой день я уже пришел в себя и чувствую себя превосходно. Затем я перекочевал к отряду из Сарры, где есть доктор; он нашел, что моя рана пустяшная, что небольшая потеря крови для меня даже очень полезна!
– Ш-ш! Слышите? – спросил полковник Кочрейн.
Снизу, из балки, донесся до их слуха ружейный залп. Кочрейн насторожился, как боевой конь, и стал искать дороги, как бы пробраться на вершину той скалы, откуда все было видно. Действительно, отсюда, в чистом прозрачном воздухе пустыни, на ее ровном песчаном пространстве все было видно, как на ладони.
Остатки арабов ехали тесной кучей, и красные тюрбаны их мирно покачивались в такт с шагом их верблюдов. Они отнюдь не походили на людей, потерпевших поражение, так как все их движения были строго рассчитаны и обдуманы, хотя они на их истощенных верблюдах были в безвыходном положении. Весь отряд кавалерии из Сарры, пройдя по балке, спешился теперь и с колена правильными залпами осыпал группу арабов, отстреливавшихся со спин своих верблюдов. Но не стрелки из Сарры и не группа арабов привлекли в настоящее время внимание зрителей; эскадроны верблюжьего отряда из Хальфы сомкнутыми рядами приближались с тылу к арабам и постепенно размыкались, оцепляя их большим полукругом, по мере своего приближения постепенно суживавшимся. Таким образом, арабы очутились между двух огней.
– Нет, смотрите, что они делают! – воскликнул с восхищением Кочрейн.
Дервиши принудили всех своих верблюдов встать на колени и сами все спешились. Впереди всех выделялась высокая, величественная фигура эмира Вад Ибрагима. На мгновение он молитвенно преклонил колена и воздел руки, затем он встал и, выпрямившись во весь рост, обратился к окружавшим его людям с краткой речью. Закончив свою речь, он что-то взял с седла, разостлал на земле и встал на эту разостланную подстилку.
– Славный малый! – воскликнул Кочрейн. – Он встал на свою «овечью шкуру».
– Что это значит? – осведомился мистер Стюарт.
– Видите ли, – пояснил Кочрейн, – каждый араб всегда имеет при себе на седле овечью шкуру. Когда он признает, что его положение совершенно безысходно, и решается биться до последней капли крови, тогда он снимает с седла свою овечью шкуру и стоит на ней до тех пор, пока не упадет мертвым. Смотрите, они все до последнего стали на свои овечьи шкуры. Это значит, что они уже не дадут и не примут пощады!
Эта страшная драма быстро близилась к развязке. Окруженные тесным кольцом неприятелей, обстреливавших их со всех сторон, арабы отстреливались, как могли. Многие из них были уже убиты, но остальные беспрерывно заряжали и стреляли все с тем же непоколебимым мужеством.
Около дюжины трупов в мундирах египетской армии свидетельствовали о том, что победа эта досталась им не даром. Но вот раздался призывный звук трубы, – и отряд из Сарры, и отряд из Хальфы разом открыли по этой горсти людей перекрестный огонь; один-два залпа, и все это маленькое поле застлал густой белый клубящийся дым. Когда он рассеялся, все арабы лежали на своих овечьих шкурах: все они полегли – все до последнего.
Дамы, объятые ужасом и, вместе с тем, невольным удивлением перед этим геройством, смотрели на страшную сцену, разыгравшуюся у них перед глазами.
Теперь, когда все было кончено, Сади и мисс Адамс плакали, обняв друг друга. Полковник Кочрейн хотел было обратиться к ним с несколькими словами утешения или ободрения, когда взгляд его случайно упал на лицо миссис Бельмонт. Она была бледна, как полотно, черты лица были безжизненны и неподвижны, а большие серые глаза с остановившимися зрачками смотрели куда-то в пространство, как у человека в трансе.
– Боже правый, миссис Бельмонт, что с вами?! – воскликнул полковник.
Но вместо всякого ответа она молча указала на пустыню, где на расстоянии многих миль, чуть не на самом краю горизонта, небольшая куча людей двигалась по направлению к этим скалам.
– Клянусь честью, там действительно что-то есть! Кто бы это мог быть?
Но расстояние было еще настолько велико, что сначала ничего нельзя было различить, и лишь спустя некоторое время можно было сказать с уверенностью, что это были люди на верблюдах и числом около двенадцати человек.
– Это, наверное, те негодяи, которых мы оставили там, у колодцев, – пробормотал Кочрейн, – это, без сомнения, не кто иной, как они!
Миссис Бельмонт все с тем же бледным, неподвижным лицом следила за приближающейся группой всадников. Вдруг она с громким криком вскинула вверх свои руки и воскликнула едва внятным от сильного внутреннего волнения голосом: – Это они! Они спасены!.. Ах, это они, это они, полковник. Хвала Господу Богу! Это они! – И она принялась метаться по площадке скалы, как ребенок в порыве неудержимого веселья и радости.
Никто не верил ей, но никто и не решался протестовать против ее уверений. Она сбежала уже вниз с холма к тому месту, где находился ее верблюд. Предчувствие давно указало ей то, чего никто еще, кроме нее, не мог увидеть. Она различила или угадала в той группе всадников три белых шлема. Между тем, маленький отряд приближался форсированным маршем, и прежде чем находившиеся над балкой друзья их успели выехать к ним навстречу, уже можно было рассмотреть, что это были действительно Бельмонт, Фардэ и Стефенс, драгоман Мансур и раненый солдат суданцев, эскортируемые негром Типпи-Тилли и остальными его товарищами – бывшими солдатами египетской армии. Бельмонт кинулся к жене, а monsieur Фардэ пожимал руку полковника Кочрейна, восклицая:
– Vive la France! Vivent les Anglais! Tout va bien, n'est сe pas? Ah, canailles! Vivent la Croix et les chretiens! – так несвязно и вместе искренно выражал добродушный и экспансивный француз свою радость.
Полковник также был чрезвычайно растроган и смеялся нервным, надорванным смехом, отвечая горячо и сердечно на рукопожатие Фардэ.
– Дорогой мой, – говорил Кочрейн, – я чертовски рад, что вижу вас всех опять. Я, было совершенно махнул на вас рукой. Право, ничему в своей жизни я еще не был так рад, как этому свиданию со всеми вами! Но какими судьбами вы спаслись?
– Это все благодаря вам, полковник!
– Благодаря мне?
– Ну да, а я еще ссорился с вами, негодный человек! Я теперь простить себе этого не могу!
– Об этом забудем совсем! Только как же это я мог спасти вас?
– Вы сговорились с этим Типпи-Тилли и его товарищами и обещали им известное вознаграждение, если они доставят нас невредимыми в Египет. Они, помня этот уговор, под покровом ночи, так как уже начинало темнеть, притаились в кустах, и когда мы остались одни, а вы все уехали, осторожно подкрались и из своих ружей застрелили тех, кому приказано было нас умертвить. Мне жаль только, что они застрелили и этого проклятого муллу, так как, мне кажется, я непременно убедил бы его принять христианство. Вот вам и вся наша история, а теперь, с вашего разрешения, я поспешу заключить в свои объятия почтенную мисс Адамс, так как вижу, что Бельмонт обнимает свою жену. Стефенс припал к руке мисс Сади и не может от нее оторваться, а на мою долю, очевидно, приходятся симпатии мисс Адамс!
Прошло около двух недель, и тот специальный пароход который был предоставлен в распоряжение спасенных туристов, отошел уже далеко к северу, значительно дальше Ассиу. На следующее утро они должны были прибыть в Балиани, откуда отправляется экспресс в Каир. Таким образом, это был последний вечер, который бывшие пассажиры «Короско» проводили вместе. Миссис Шлезингер и ее ребенок, которым удалось благополучно спастись, уже раньше переправились через границу. Мисс Адамс, после испытанных ею лишений и потрясений, была долгое время серьезно больна и в этот вечер впервые появилась на палубе парохода. Она казалась еще худощавее и еще добродушнее, чем всегда; Сади, стоя подле нее, заботливо укутывала ее плечи теплым пледом. Мистер Стефенс нес ей на подносике кофе и старался установить маленький столик подле качалки мисс Адамс, чтобы ей было удобней. В другом конце палубы мистер и миссис Бельмонт ласково беседовали между собой, держа друг друга за руки. Monsieur Фардэ разговаривал с полковником Кочрейном, стоявшим перед ним с сигарой в зубах, прямым, как струна, с прежней безупречной военной выправкой, которой он, по собственному его признанию, так гордился. Но что сделалось с ним? Кто бы признал в нем теперь того надломленного старика, седого, как лунь, которого все его спутники видели там, в Ливийской пустыне?! Правда, кое-где в усах серебрился седой волосок, но волосы его были того блестяще-черного цвета, которому так дивились все во время его путешествия. На все сочувственные соболезнования относительно того, как его состарили эти несколько дней плена у дервишей, полковник отвечал холодно и хмуро, затем, исчезнув на время в своей каюте, он, час спустя, появился на палубе совершенно таким, каким его все знали раньше.
Как мирно и спокойно было здесь, на палубе этого парохода, когда единственным доносившимся сюда звуком был тихий плеск волны о борт парохода, когда алый закат медленно догорал на западе, окрашивая в розовый цвет мутные воды реки. В сумерках надвигавшегося вечера стройные ряды прибрежных пальм, словно великаны минувших веков, смутно вырисовывались на фоне темного уже неба, на котором загорались то тут, то там большие лучезарные звезды.
– Где вы остановитесь в Каире, мисс Адамс? – спросила миссис Бельмонт.
– У Шенхердс, я думаю!
– А вы, мистер Стефенс?
– О, непременно у Шенхердс!
– Мы остановимся в «Континентале», но я надеюсь, что мы не потеряем вас из виду.
– О, не желала бы я никогда терять вас из вида, миссис Бельмонт! – воскликнула Сади. – Нет, право, вы должны приехать в Штаты: мы постараемся устроить вам самый лучший прием!
Миссис Бельмонт улыбалась.
– У нас, дорогая мисс Сади, есть свои обязанности и дела в Ирландии, мы и так слишком долго отсутствовали; кроме того, – добавила она с добродушным лукавством, – весьма возможно, что если бы мы собрались в Штаты, то уже не застали бы вас там!
– Но мы все же должны все когда-нибудь опять встретиться, – сказал Бельмонт, – уж хотя бы для того, чтобы еще раз пережить вместе эти страдания. Теперь все это еще слишком близко от нас, а через год-два мы лучше сумеем оценить их!
– А мне, – сказала его жена, – все это и теперь кажется чем-то давно прошедшим, чем-то смутным, как будто виденным мною во сне!
– Да, тело наше не так быстро забывает свои страдания, как ум, – сказал Фардэ, подняв вверх свою забинтованную руку, – это, например, не походит на сон!
– Как жестоко, однако, что одни из нас остались живы, а другие – нет. Если бы мистер Броун и мистер Хидинглей были теперь с нами, я была бы вполне счастлива, – проговорила Сади. – Почему в самом деле мы все остались живы, а они нет?
– Почему зрелый плод срывают, а недозрелый оставляют на ветке? – раздался в ответ на ее слова наставительный голос мистера Стюарта. – Нам ничего не известно о душевном состоянии наших бедных друзей, но Великий Садовник, чья мудрость превыше всякой мудрости, срывает плод когда он созрел и должен быть сорван. Мы же должны не роптать, возблагодарить Господа Бога за наше спасение! Что касается меня, в данном случае, то я ясно вижу и смысл, и цель того, что Бог попустил это несчастие и затем, по великой мудрости своей, сжалился над нами и сохранил нас. С полным смирением я признаюсь, что теперь я лучше понимаю и сознаю свои обязанности, чем раньше. Эти тяжелые минуты испытания научили меня быть менее нерадивым в исполнении моих обязанностей и менее беспечным и ленивым в делании того, что я считаю своим долгом!
– А я, – воскликнула Сади, – я научилась в эти дни большему, чем во всю остальную жизнь! Я научилась столь многому и отучилась от многого, что стала совсем иным человеком!
– Я раньше совершенно не знал себя, я всегда принимал за самое важное то, что вовсе не важно, и пренебрегал тем, что существенно! – проговорил Стефенс.
– Хорошая встряска никогда никому не мешает, – заметил Кочрейн, – вечная масленица и вечные пуховики всегда только портят людей!
– Я же глубоко убежден, – заявил мистер Бельмонт, – что каждый из нас в эти дни вырос как человек, и поднялся несравненно выше своего обычного уровня. Когда настанет час праведного суда, многое простится каждому из нас за эти самоотверженные порывы, за эту братскую любовь и братские чувства друг к другу!
Некоторое время все сидели в глубокой задумчивости. Вдруг подул резкий холодный ветер с востока, и многие поднялись, чтобы уйти в каюту.
Стефенс нагнулся к Сади и спросил:
– Помните вы, что обещали, когда мы были в пустыне? Вы сказали, что если останетесь живы, то в благодарность за это постараетесь дать счастье кому-нибудь другому!
– Да, помню, и я должна теперь это исполнить! – отвечала девушка.
– Вы уже исполнили это, Сади! – отозвался Стефенс, и руки их встретились в крепком сердечном пожатии, обещая обоим долгие годы прочного счастья.
