Артур Ширази
Светом двух миров
До самых глубоких сумерек он не хотел подниматься с земли, хотел даже остаться тут на ночь. Но всё же встал, накинул плащ и поплёлся в сторону города. Лететь сил уже не было.
В городе он неторопливо шагал окружённой низким кустарником аллейкой. На очередном повороте с боку неё он вдруг заметил сидящего на скамейке гнома. Того самого: городского сумасшедшего. Мелкой дрожью тряслись обе его коленки, а пальцы рук побелели, сжимая крашеные доски сидения. Но при этом, губы были растянуты в сладенькой улыбке, а глаза цепко следили за приближающимся Семёном.
Семён замедлил шаг, проходя мимо. Не понимая ещё, правильной ли будет реакция гнома, впервые заговорил с ним:
– Привет.
– Приветик! – хихикнул гном. – Куда летишь?
– Домой, – не задумываясь, ответил Семён. – Иду.
– Откуда?
– С хребта.
– Чё, тут, что ли, хуже?
– Сложнее.
Получалась какая-то детская игра в допрос.
– Чем сложнее то?
Семён усмехнулся:
– Нудная пьеса – эта жизнь.
– Весь мир – театр, а люди в нём – актёры, – неожиданно процитировал гном.
– Тогда это ещё и бездарная какая-то пьеса, – уточнил Семён.
Диалог развивался и становился чуть более осмысленным. Но гном вдруг вскочил и с горящими глазами воскликнул:
– Да! Это раньше было: «весь мир – театр»! Теперь, – гном скрючился перед Семёном и визгливым противным голоском, крутя растопыренными пальцами прямо у его лица, запел, – Жизнь – это, – резкий хлопок в ладоши, – кабаре, дружок! Жизнь – это ка-ба-ре!
И повторяя одну эту фразу из старого мюзикла, он начал бешено кружиться. Потом вдруг замер, упёршись взглядом в глаза недоумевающего от этого представления Семёна, и, отведя руку в сторону, показал пальцем куда-то вверх:
– Смотри.
Семён повернул голову в сторону руки, которая простёрлась к верхним этажам соседней многоэтажки. Там, в оконных отсветах сумеречного воздуха, двигался силуэт человека, цепляющегося за парапет балкона. С наружной его стороны.
– Он же сейчас упадёт! – прошептал Семён скорее сам себе.
– Ага, – осклабился гном, жадно следящий за его реакцией, и даже не смотревший ввысь.
Больше нельзя было ждать. Семён резким движением сбросил плащ и расправил крылья, отчего гнома отнесло далеко в сторону. Потом мощным толчком он рванул над асфальтом и, махнув белыми всплесками света за спиной, взлетел.
Через три секунды он уже завис в полёте рядом с толстым пузатым мужиком, упорно пробирающимся по кромке балкона в сторону такого же, соседнего.
– Держись! – воскликнул Семён.
Мужик испуганно обернулся, глаза его округлились от неожиданности, рот открылся, а руки вдруг разомкнулись, закрывая лицо. Коротко шаркнув по краю бетона, он полетел вниз.
Семён вжал крылья в спину и камнем упал за ним. В две секунды настигнув летящего, он обхватил его обеими руками.
– А-а-а-а-а-а!!! – завопил вдруг тот, до этого падающий в полном безмолвии. В ноздри Семёна ударило ядовитыми испарениями алкоголя. Руки его от этого сомкнулись ещё крепче, и возглас мужика захлебнулся в сжатых лёгких, оставшись лишь скрипучим стоном.
Семён медленно опустился на освещённый асфальт перед подъездом и ослабил хватку. Мужик рванул в сторону и упал на цветочный газон, перевалившись через скамейку. Оттуда он, с коротким возгласом «Изыди!», метнул первое, что попалось ему в руку: увесистый кирпич ограждения клумбы. Чирканув по плечу Семёна, кирпич разорвал тонкую его кожу, и красноватая пыль на плече стала медленно намокать сочившимися из раны алыми каплями.
– Ты чего? – Семён недоумённо посмотрел на спасённого им мужчину.
В руках того вдруг блеснул маленький ножичек, и он рванулся вперёд с трусливым рёвом:
– С нами бог!!!
Семён в последний момент перед ударом упруго оттолкнулся от асфальта и взмыл в воздух. Пролетел над густыми, тяжёлыми в сумеречном свете кронами деревьев. Хотел было взмыть в небо, чтобы уже без остановки на окраину, к своему гаражу. Но вспомнил, что был в плаще, который теперь валялся где-то на глухой аллейки. Полетел, забрать его.
Плащ, аккуратно свёрнутый, лежал ровным квадратом на скамье. Концы его пояса были изящно завязаны в большой бант поверх всей стопочки. А рядом – жёлтые звёздочки только что сорванных цветков одуванчиков. Маленьким букетиком.
«Этот сумасшедший гном постарался, – подумал Семён. – А может и не такой он сумасшедший, а только прикидывается? Как-то всё странно состыковалось».
Разбираться было некогда. Где-то рядом нервно стонал пьяный мужик. Взлетев повыше и подальше от глаз случайных прохожих, Семён круто спикировал к земле только у ворот своего гаражного жилья.
Всю душную ночь он пролежал, уткнувшись в мокрую подушку, вялыми белоснежными крыльями разметая пыль по полу. Он пытался понять.
«Кто же я? И куда всё это заведёт? – думал он. – Я не чувствую себя ангелом или демоном. Но и человеком называться уже не могу. А в глазах других я буду лишь непонятным чудищем из чужого мира».
Взгляд пробежал по корешкам знакомых книг на полке. Разве они могли ему рассказать о таком? Разве подготовили, сказав, как теперь быть?
Его терзало одно чувство, которое осталось от встречи с пьяным мужиком. Нет, не обида, не злоба. Безнадёжная пропасть пустоты. От того, что, в первый может быть раз, он показал себя таким, какой есть, в надежде сделать что-то хорошее. Но выходило так, что лучше бы прошёл мимо.
Ещё этот гном, как специально всё подстроивший.
Он толкнул его к этой пропасти.
В одно мгновение ему сильно захотелось найти сумасшедшего и потребовать все объяснения, вытрясти все ответы. Но потом он испугался, что чужие ответы ещё больше запутают его в этой новой безумной реальности. То чувство, когда кажется, ещё чуть-чуть и что-то внутри переломится.
Следующей своей мыслью он с тоской пожалел о том, что его маленький и слабый прежний мир, усеянный тысячью компромиссов, но примиряющий его с собой, уже не вернуть. И, вспомнив о своём прошлом, он вдруг с ошеломляющей ясностью осознал, – ему уже нет места в том мире.
Два дня он не выходил наружу, проваливался в мучительную дрёму, снова открывал глаза, тяжёлым взглядом упираясь в бетонные перекрытия потолка над собой. Он не пил, не ел. И, кажется, не думал. А только чувствовал в груди кровоточащий надрез на тяжёлом, как камень, сердце.
Через два дня рана внутри загрубела, и огромный рубец отгородил сердце от мира вокруг. Будто, натянувшись, порвалась последняя связь. И болеть перестало.
Подняться с постели его заставили настойчивые удары в железо ворот. До него долго доходило эхо этих звуков, но потом он всё-таки поднялся, с трудом нашёл плащ, который валялся тут же у кровати. Распустил большой бант, всё ещё стягивающий пояс поверх свёртка, – нелепое напоминание о безумном гноме. Натянул на себя холодную ткань.
– Ты чё, умер? – Витёк ввалился внутрь, когда дверь открылась.
Не глядя на друга, он бросил стопку бумаг, на стол:
– У нас заказ от предыдущих клиентов! Им понравилось! Они ждут готовые изделия в те же сроки, но чуть большим объёмом! И мы должны постараться. Мы же справимся?
Тут Витька посмотрел на Семёна.
– Ты чего такой коричневый? Болеешь что-ли? Слушай, нам щас никак нельзя болеть. Это такой шанс, который мы ждали, может быть, последние десять лет.
В ответ – молчание. Семён никак не мог понять, что значит это «мы ждали» и «мы должны».
– Спина что ли не прошла ещё? Слушай, ну я ещё кого-нибудь найду тогда в помощь. Но без тебя никак не справиться, понимаешь?
Семён посмотрел на него и качнул головой, промямлив сухими губами:
– Я попробую.
– Ну вот! Главное, давай, – держи меня в курсе! – Витька ещё раз сострадательно посмотрел на Семёна. Не долго.
Потом он быстро дал указания по чертежам, и бодро махнул рукой на прощание. Его будущее многообещающе улыбалось ему.
Семён честно старался работать.
Получалось медленно, потому что всё теперь стало бессмысленным. Вся эта суета. Всё это будущее.
В одну из ночей он, как обычно, погрузился в холод стальных волн реки, освещённых полной луной. И застыл, заглядевшись в её чистые глаза. Раньше он, может быть, сладко плакал бы, рассказывая этому мягкому свету все свои печали. Ведь плакать луне легко. Она примет всё молча, безответно. И раньше ему этого хватало. Но не теперь.
Где-то в глубине он стал догадываться, что небеса всегда отвечали, языком, которое ухо не слышит, а разум не понимает. Другим языком, который поймут лишь те, кто отрезал себя от грубого мира.
Молчанием. Оно теперь обретало для него всё больший смысл.
И оно звало его ввысь.
В просвете проплывающих обрывков ночного марева он увидел нездешнее мерцание, которое звало подняться. И он знал, что если это произойдёт, назад он уже не вернётся.
Нет, он не звал эту новую свободу, не знал о её существовании раньше. Она родилась сама на осколках его прежней личности. И порывисто прорвалась в жадных глотках воздуха, которого стало уже не хватать ему нынешнему. И этот вдох заставлял сделать новый выбор.
На следующий день, когда подъехал Витька, Семён уже ждал его в разлитом солнечном свете у ворот гаража. Витька удивлённо встал перед ним:
– Что-то случилось?
– Да ничего страшного, – ответил Семён спокойно.
– Уф, – облегчённо выдохнул Витька, – я-то подумал уж.
Он расправил плечи и улыбнулся.
– Я не смогу закончить работу над заказом, – тут же проговорил Семён.
Витя на минуту застыл. Потом расплылся в ещё большей улыбке:
– Сёма, без ножа режешь.
– Вить, я не смогу закончить работу над заказом, – твёрдо повторил Семён.
Лицо Вити посерело. Он судорожно затеребил свою одежду.
– Ну, как же? Может нужно что-то? Может помощь всё-таки найти? Слушай, я сверхурочные тебе начислю. Только не бросай меня сейчас.
Семёну вдруг стало тяжело стоять под палящим солнцем и слушать Витькины причитания. Напарник же, наоборот, заметался из стороны в сторону, судорожно соображая, потом снова принялся жалобно уговаривать.
– Витя, я… – начал было Семён, потом осёкся, отведя глаза: – Ты не поймёшь.
– Я пойму, Сёма, пойму. Скажи, что не так! – возбуждался Витька.
И с такой тягостной внимательностью посмотрел в глаза Семёна, что того аж затрясло изнутри.
А Витька вновь заметался от волнения и стал бессвязно приводить всё новые и новые доводы того, что работа может и должна быть закончена. От потребностей его новой семьи, до обязательств, которые должен исполнить каждый честный человек.
Это было уже невыносимо.
Семён не мог уже сдержать внутренний порыв. Крылья за спиной распирали натянутый плащ так, что тот трещал по швам.
Он запрокинул голову лицом в яркие небеса. И отбросил все сомнения.
Пора!
Вцепился сжатыми кулаками в лацканы на своей груди и рванул изо всех своих нечеловеческих сил руки в стороны. Плащ разлетелся в клочки, закружившиеся на ветру.
Два огромных белоснежных паруса раскрылись за его плечами.
Семён торжествующе улыбнулся. А взгляд его стал таким пронзительным и нездешним, что Витьку отбросило к раскалившейся от солнца стене, где он вжался в ребристость кирпичной кладки.
Ангел перед ним, с того же места, где стоял, рванул, рассекая воздух, вверх. Свободный, наконец. Счастливый и неудержимый. С крыльями Света! С крыльями Радости!
Новый ангел у стоп Всевышнего.
И – Бог в Его Сердце.
Небесная грань.
Каждый сердцу Всевышнего – Бог. И он обречён на любовь Его. Потому что в ней рождён, хоть и забыл о том. Но ему вдруг неожиданно это напомнят. Да так, что другого выбора уже не будет. Потому что такие правила игры, где в один момент ты – Игрок, в другой – просто игрушка. И так было задумано.
Люди мало что могут знать о Всевышнем, но вот любовь способны пережить вселенскую. Поэтому мы не ведаем замысла творца, если он вообще есть? И не всегда прозреваем в глубь путей, которыми этот замысел играет с нами? Зато мы можем стать частью этой игры, если настроены любовью сердца.
В самом слабом из нас вдруг прорвётся сила встать над обстоятельствами, ломающими сильнейших. Слепой, оказывается, видит дальше и глубже. Тихий и невзрачный – расправляет нежданно свои крылья.
Кто самонадеянно решает отказать в праве быть значимым одному, а другому – пророчить величие? Только глупец и невежда. У которого внешности затуманивают взгляд во внутрь.
Небеса творят свои пути. Небеса прорываются в земном, разрывая жёсткую корку асфальта в мелкие трещины одной лишь травинкой. Другие пройдут, растопчут. А она смиренно отдаст свой тонкий аромат в прощении как в ответ на их несправедливость и вновь потянется к солнцу. Небеса зовут её. Ей не нужно сравнивать себя с кем-то, доказывать что-то, беспокоиться о своих слабостях. Ублажать глупцов и невежд ярким разноцветьем. В ней трепещет зов, что вытягивает её жилы ввысь, к небесам. И небеса отвечают ей.
Так и человек. Как часто он сам не знает, в чём свят. Проживает свою маленькую жизнь. Но приходит час, и небеса прорываются во всей своей власти, и ты уже не можешь жить собой прежним. Приходится учиться новому. Новому себе. У нового себя. Новым собой.
Как хорошо, что небеса, врезаясь в маленькие жизни ломающими их мир опытами, несут в себе и благоухание открытий, что и примирят, и научат, и возвысят. Прислушайся в час сотрясающей мир грозы, в воздухе – очищение и лёгкость. Аромат небес.
Гроза – благо. Пусть молния лизнёт мир! Вспышка боли быстро лечится. И всё разрешится улыбкой радуги и восторгом новой жизни.
Так вот, человек – родом с небес и в какой-то момент открывает в себе свои небеса. Всё остальное – преходяще, уходяще и ненастояще. Корка асфальта, что нужно вскрыть, чтобы добраться до сути.
А суть эта проста: уметь летать. Может даже и живя среди асфальта.
Потому что, говорят, Небеса внутри. Но не уточняют, что они только внутри.
Душа
В разгар весны, когда взбудораженные внезапным теплом птицы смелее залетали всё выше в прозрачное небо, ещё выше их, прямо под облаками, скользило лёгкой струйкой прохладное дуновение. Невидимый в солнечной синеве ангел медленно ловил крыльями восходящие от земли тёплые потоки.
Над ним белела пена невесомых туманов, сглаженных ветрами. И особая весенняя прозрачность воздуха, что струилась вплоть до бесцветья космоса. На земле же, в тенистых низинах, – белёсые островки оплавленных солнцем влажных снегов. Их оставалось совсем немного. В основном земля уже оголилась, готовясь в скором времени прикрыться новым зеленым убранством. Всё готовилось воспрянуть и бурно выплеснуть свой восторг в мир, что в который раз уже обновлялся.
Мир дышал мечтами обновления. Дни прирастали светом щедрого светила, стремясь воплотить все его надежды. Ангел дышал этими радостными мечтами.
И даже в ночи, когда на земле всё затихало, мечты снились, мечты баюкали. Сны светились тонкими огоньками и радовали взор ангела.
В ночи время переставало существовать даже для земных обитателей. Тишина небес мягко проникала в сердца людей. И ангелу легко было видеть незамутненные мельтешением убегающих мгновений их души. В каждой – бесконечность.
Души светились, складывались в созвездия, покрывали землю ковром ярче ожерелий городских уличных фонарей, пели тонкими лучиками, трепетали. Так же, как высоко в матово-чёрном небе прорезали пространства светом далёкие звёзды, рождающие иные миры и иные мечты-сны.
Уже почти три года прошло с тех пор, как ангел впервые взлетел.
Он напитался светом, научился по-новому видеть мир, по-новому жить в нём. Ах, эти радостные уроки! Когда следуешь внутренней потребности и никому ничего не должен.
Полёт становился всё более искусным и чем-то напоминал тонкое общение гибкого тела с плотным воздухом и прозрачным светом. Ловя их каждым перышком ангел танцевал с облаками, всё выше забираясь в разряженное пространство поверх них. Туда, где воздух уже не держал. И нужно было ловить струи света, которые звенели как хрустальные струны эоловыми своими переливами. Музыка тонкой радости.
Она открывала новые гармонии, по которым настраивался мир. Утончая внутренние вибрации, манила и очаровывала. И космос, проступающий за тонкой пеленой дымчатой голубизны, уже не казался чёрной пустотой. То, что люди называли тёмной материей, наполняющей вселенную там, в бескрайних просторах, радужно гудело миллиардами цветов за пределами спектра восприятия человека.
И всё же, земля была родной колыбелью, дышала теплотой и мягкой материнской песней. И надолго покидать её совсем не хотелось. Столько новых встреч и открытий! Только лети и …
В одну из ночей что-то толкнулось в сердце ангела. Неясный зов, забытое прошлое, неисполненный долг. Зов настолько слабый, что трудно понять, откуда он. Ангел спустился ближе к земле, прислушался к своим чувствам. Скользя над городами, искал место, над которым что-то должно было откликнуться внутри. Летел ночь, день, и снова ночь. И вот, наконец, ранним утром он услышал толчок этой бессловесной мольбы чуть ярче. Он увидел внизу стремительно летящую по улице маленького города фигуру человека, чья душа страдала.
Спустился ниже, завис над крышами. И вспомнил родной свой город, который всплывал теперь из прошлого.
Внизу – гном, городской сумасшедший, давний его знакомый. Поседевший ещё больше, согнувшийся ещё ниже. Как и прежде, гном стремительно шёл, подавшись всем телом вперёд, и не падал только лишь потому, что его короткие ножки нервно семенили, ловя частыми судорожными движениями грузное округлое тело.
Он снова спешил. Прохожие перед ним расступались. Он, не замечая их, стремился в никуда, жаждал итога, к которому никак не мог придти. Теперь ангел это видел. Видел жгучую потребность спешить и отсутствие цели, которая бы разрешала эти каждодневные усилия. Только страдающей душе могла быть уготована эта участь. Но что было тому причиной? – ангел ещё не видел.
Он мягко опустился ниже. Невидимый, невесомый. Поравнялся со спешащим по проспекту гномом, и тут заметил светло серый лоскуток, торчащий из нагрудного кармана чёрной кожаной его куртки. Он узнал хлястик старого плаща, на котором на слабой истончившейся нитяной ножке болталась большая коричневая пуговица из дешёвого пластика. Тот самый плащ, которого теперь уже не существовало. Когда в последнюю встречу с гномом Семён сбросил с себя этот плащ, гном почтительно отнёсся к нему. И вот теперь, он все три года носил этот жалкий кусочек с собой.
С каждым нервным шагом пуговица вздрагивала и билась в чёрную кожу гномьей куртки. Прямо в грудь, из внутренней пустоты и плача которой взывала теперь к небесам слабая душа.
Ангел приблизился, стремясь заглянуть в лицо. И в этот момент гном будто почувствовал что-то. Шаги его замедлились, он посмотрел невидящими глазами в пространство перед собой. Остановился.
Ангел стоял прямо перед ним, сокрытый от поверхностных взоров. Но гном его не видел.
Со стороны, для идущих мимо людей, неопрятный, седой человек в рваной поношенной куртке, просто внезапно впал в ступор прямо посреди тротуара. Он вызывал и брезгливость, и недоумение, выбиваясь из общего потока идущих по своим делам прохожих. Никто не хотел прикасаться к этому.
Ангел заглянул в глаза. В их глубине пеленой насторожилась чёрная бездна. Угрожающая, слепая, безумная. Хаос, расширяющийся плотными волнами в пустоте.
Там – в этой бездне – душа слабым огоньком мерцала в её объятиях. Окутанная видениями и голосами из прошлого.
Ангел прислушался к ним. Позвал их.
Голоса зазвучали явственнее.
– Безумец! Ты сделал из жизни врага. Ты никогда не получишь от неё подарка.
– Я всё возьму сам.
– Смирись и преклонись. У тебя нет сил.
– Ложь! Вся сила в этом кулаке.
Удар! Первая кровь.
– И в этой стали!
Другой – пронзительный, поющий металлом, звенящий удар.
Брызги красного на пальцах. Горячие, жгучие.
И снова темнота.
В ней – новые голоса и видения.
– Покайся.
– Мне не в чем каяться.
– Прости.
– Меня не прощали.
– Тебя ждёт ад!
– Страх – удёл слабых. Я уже в аду, и вот – я живу в нём и смеюсь! И вы рядом со мной – так почему же боитесь и плачете?
Жгучий смех!
Снова темнота.
В ней – плачь.
– Почему? – женский стон прорезал мрак.
– Я беру то, что хочу!
– Не надо!!!
Волны мрака.
Сомнения.
Безжалостные слова.
– А как же люди? Ты – среди людей.
– Мне без разницы. Пусть берут своё. Если смогут…
Видения быстро сменяют друг друга. И вот – толпа вокруг. Все кричат. Сильный голос покрывает гул собравшихся.
– Бог отвернулся от нас. Теперь молятся лишь сумасшедшие, которые готовы стать рабами из жалости к себе и своим мелким жизням. Я пробужу хаос! Он – наше спасение. Он даёт новую свободу! И возвращает назад отобранную бессильной моралью силу для борьбы за нашу веру. Я хочу привить вам хаос! В хаосе разрушится ваше самодовольство. И ваш бог, придуманный этим самодовольством, умрёт!
Рёв в ответ. Восторг, что овладел умами. Одержимость пьянит.
– Не зовите справедливость, – станьте безжалостны! Излейте свою ненависть, ибо ваша ненависть – это тоска по другому берегу! И вот – чёрная туча над вами! Молния ищет вас! Она лизнёт вас, и погибнете вы! Но не умрёте, а станете чем-то большим над собой, если жаждали страстно.
И вот – война. Чужая боль. Первозданный хаос затопил слезами мир, который будет разрушен. До оснований! А затем – собран из кусочков наново. Новый мир!
Мощно и страстно.
Властно!
В одном порыве, как по команде, крик толпы: Heil!
Голос покрыл её рёв:
– Я для вас предвестник молний и тяжёлые капли из туч. И та молния – Новый Человек! Только лучшие, свободные от слабостей любви и жалости, выживут. Отдайтесь великой безжалостности цели и победите! Через медлительных и нерадивых перешагну я. Пусть будет моя поступь их гибелью!
И снова гул толпы.
– Да! Я вор! Но я хочу крови, а не грабежа! Кровью настоящего я напишу новые истины! Я жажду крови! Я жажду счастья ножа!
И снова мрак. Бессилье и злоба. Во мраке – кружение других видений.
Руки связаны. Земля – грязная жижа под щекой. Толпа вокруг.
– Будьте прокляты! Я смеюсь вам в лицо – видите! Вы жалкие черви, не достойные даже смерти. И вот – будете бесконечно ползать в своей слепоте!
– Заткни ему пасть.
В волосы на затылке резко цепляются чьи-то пальцы. Холодная сталь обжигает горло. На улыбающихся губах брызги ярко-алой слюны. И чернота заливает весь мир, пульсируя струями из разорванных сосудов.
И наконец – тишина.
Голоса стихли. Видения стёрлись. Всё исчезло.
Ангел приблизился к мерцающей звёздочке во мраке. Оглядел бесстрастно колыхание безликой мглы вокруг неё. Тихо прошептал в черноту, легко и ясно:
– Ты, наверное, думал, что сможешь украсть и у бога, и у чёрта? Но. Бог уже всё отдал от себя. А чёрт – тот более искусный вор, что крадёт добычу у любого другого вора, а с ней – и самого вора. Ты всё понял как оправдание своего презрения к жизни. И удобно приладил это к гордыне самолюбования. Говорил о Новом Человеке, а лелеял старого. Говорил, что не умрёшь. И вот – не умер, но лишился искры бесконечной жизни, что выше всего: и тебя, и любой идеи в твоей голове. Не обрёл мудрость, но потерял и тот маленький разум, которым можно было бы понять смысл твоего безумия. Бедный. Обманутый своим же сердцем, что доверилось страсти.
Ангел качнул головой. Что ещё он мог сказать?
– Ты заигрался с хаосом. Столь непочтительно, столь надменно! И он поглотил тебя в ответ – единственный его дар всем своим слугам. Хаос расщепил твой мир, оставил тебя во тьме того, что ты жаждал превзойти и над чем – вознестись. Где ты теперь и куда идёшь?
В ответ тихим словам ангела гном забормотал, губы несмело и невнятно вытягивали слова из утробы. При этом мимо проходили считающие себя нормальными люди и, услышав бессмыслицу его бормотания, с недоумением оборачивались, тут же быстро отводя взгляд от стеклянного взора умалишенного. Одна бабулька прижала идущего рядом малыша к себе, прикрыв его своим телом, словно предупреждая тем все свои страхи, и быстро увела подальше. И лишь двое подростков, чистенькие, болтливые, вдруг одновременно замолчали и стали завороженно таращиться на гнома, проходя мимо и чуть ли не обернувшись в его сторону в конце.
– Что это он бубнит? – спросил один другого.
– Да, какой-то «мурамур», – ответил второй.
– Дурачок.
– Мудачок, – снова развеселились они.
По-другому и не умели.
Только ангел всё слышал. И понимал.
– Mutabor, Mutabor, Mutabor! – гном заклинал и давал новое обещание, древний язык сам прорвался из глубин памятью веков. Покрасневшие глаза гнома увлажнились.
Ангел улыбнулся, предвкушая развязку. Что-то должно было измениться, он это чувствовал. Что-то уже менялось. Пришёл срок, и новое жаждало прорваться в настоящее. Прошлое отмирало, сполна поживившись грехами, неосторожными мыслями и безудержными страстями. Пресытившись, оно, наконец, отпадало, как переполненный кровью живой плоти клещ. Судьба ему теперь – сгореть. И благостное пламя это родит искру будущей надежды на искупление.
Ангел прошептал:
– Я предчувствую новое. Свободное от отрицаний прошлого. Не связанное призраками боли.
Он приблизился, всмотрелся в глубину черноты, разорвав взором пелену забвения, в которой блуждала маленькая одинокая душа. Он подарил ей одну лишь ясную свою улыбку. И почувствовав это тепло, душа встрепенулась, ожила, потекла сияющим потоком.
– Mutabor – веки безумца дрогнули. Одинокая капля, наконец, прорвалась и скользнула по щеке.
Ангел плавным парением воздуха посторонился, открыл путь перед гномом, и тот сделал первый шаг. Потом второй. Медленно побрёл он в потоке людей, всё яснее и внятнее заклиная:
– Mutabor!
Ангел неотступно двигался подле, ожидая неизбежного. Когда мосты позади сжигают, миры, из которых они проложены, умирают для человека. Или человек – для них. Ненужный и будущему, потому что оно соткёт нового его для грядущих опытов. Так заведено. В изменчивом мире. В играющем с нами мире.
– Mutabor!
Безумец обессилено брёл, тоже предчувствуя развязку. Как же он долго шёл, как же он устал, как же он пуст теперь и смиренен. И как же хорошо это было! Только таким нужно прощаться с прошлым и открываться будущему: усталым, пустым и смиренным, иначе и не разглядишь нового шанса, которое оно может подарить вместе со своим приходом.
Шаг его всё замедлялся, наконец, он сошёл со своего пути, прислонился к старой липе, что только собралась задышать в мир пьянящим ароматом беспечной невинности и радостного обновления. Потом сполз вдоль её ствола на разгоряченную дневным солнцем землю и прошептал, улыбаясь:
– Mutabor…
Затих. Обмяк. Выдохнул.
Ангел был свидетелем тому, находясь поблизости. Он не отошёл от гнома, привалившегося к дереву, весь последующий день, потом и всю ночь, пока на утро к остывшему уже телу не подошёл старичок с тросточкой, выгуливающий мелко трясущуюся в утренней весенней прохладе собачонку. Старик окликнул несколько раз, протянул руку к шее мертвеца и тут же одёрнул, задев холодную плоть. Уже скоро появилась машина полицейских и железный фургон, из которого выпрыгнули двое молодых парней и крепкими безжалостными руками водрузили тело на носилки. Бодро вкатили их в свой транспорт и уехали. Полицейский, не отпускавший старичка к его утреннему кофе до последнего, наконец, сделал всё необходимое в своей нерадостной работе и тоже укатил.
Последним печально уковылял задумчивый старичок с замёрзшей собачкой. Её ожидал тёплый плед на старинном кресле, его – густое горячее кофе, терпкое, без сахара. Ему надо было чем-то покрыть, согреть эту прицепившуюся к нему стылость, что ещё жгла кончики пальцев. Да, тело, что он нашёл этим утром, уже увезено из его мира и теперь навсегда будет предано забвению. Только вот, старичка в это утро никак не отпускало и сильно беспокоило это короткое слово – «навсегда».
Ангел стоял посреди улицы, по которой спешили люди по своим утренним делам, и вспоминал позабытую жизнь среди них. В их толпе легко почувствовать себя ненужным. Это было и тогда, осталось и теперь.
«И это всё?» – подумал он, стряхивая со своих плеч тяжёлые вериги прошедших веков, что ему привиделись, – «всё, что дОлжно было случиться? Неужели в этот весенний солнечный день главным опытом будет опыт смерти?»
Ангел медленно поплыл вдоль проспекта, приглядываясь. Бодрый апрельский холодок медленно согревался поднявшимся над домами солнцем. В силуэтах этих домов ангелу привиделась его прежняя печальная судьба. Этот город не мог пока отпустить. Он напоминал каждой своей чёрточкой что-то ещё, неисполненное, невнятное. Ангела звала чья-то жгучая боль и неразрешенный вопрос. Неясный пока.
