Блаженный Августин
О жизни блаженной
Глава II
Состязание первого дня
Мы состоим из души и тела. Для тела необходима пища: И для души существует своего рода пища. Тот не блажен, кто не имеет, чего желает. Но блажен и не всякий имеющий то, чего желает. Что должен приобресть человек, чтобы быть блаженным. Кто имеет Бога. Академик не может быть блаженным, следовательно он не мудр.
Представляется ли вам ясным, что мы состоим из души и тела? – Когда все согласились, Навигий отвечал, что он этого не знает – Совершенно ли ты ничего не знаешь, спрашиваю я, или к кое-чему такому, чего ты не знаешь. следует причислить и это? – Не думаю, отвечает, чтобы я ничего не знал. – Можешь ли, спрашиваю, сказать нам что-нибудь из того, что знаешь? – Могу, говорит. – Скажи же, говорю, что-нибудь, если это не тяжело для тебя. И когда он колебался, я спросил: знаешь ли, по крайней мере, что ты живешь? – Знаю, говорит. – Знаешь, следовательно, и то, что имеешь жизнь? Никто ведь не может жить иначе, как жизнью. Знаю, говорит, и это. – Знаешь и то, что имеешь тело? – Сказал, что знает. Итак, ты знаешь уже и то, что состоишь из тела и жизни? – Между прочим знаю и это; но тело ли только и жизнь существует, этого не знаю. – Итак, говорю, в этих двух, теле и душе, ты не сомневаешься; но не знаешь, нет ли чего еще и другого, что служит к восполнению и усовершенствованию человека. – Да, говорит. – Что это такое, – мы, говорю, исследуем, если можем, в другое время; а теперь, поелику мы все согласны, что человек не может быть ни без тела, ни без души, – я всех спрашиваю: ради чего из них мы нуждаемся в пище? – Ради тела, говорит Лиценций. Остальные же колебались и рассуждали между собою, каким это образом пища может казаться необходимою для тела, когда она требуется для жизни, а жизнь принадлежит только душе. – Кажется ли вам, сказал я тогда, что пища имеет отношение к той части, которая, как мы видим это, от пищи возрастает и делается крепче? – С этим согласились все, за исключением Тригеция. Он возразил: Отчего же не вырос я больше вследствие своей прожорливости? – Все тела, сказал я на это, имеют свой, природою установленный размер, переростать который они не могут; однако они делаются меньше в объеме, если им недостает пищи, как это легче всего мы замечаем на животных. И никто не сомневается, что тела всех животных худеют, как скоро лишают их пищи. – Худеть, возразил Лиценций, не значит уменьшаться. Для того, сказал я, чего мне хотелось, достаточно и сказанного. Ибо вопрос в том, принадлежит ли телу пища? А она принадлежит ему, потому что тело, когда его лишают пищи, доводится до худобы. – Все согласились, что это так.
Не существует ли, спросил я, и для души своей пищи? Представляется ли вам пищею души знание? – Совершенно так, отвечала мать: я полагаю, что душа питается не иным чем, как разумением вещей и знанием. Когда Тригецию это мнение показалось сомнительным, мать сказала ему: Не сам ли ты ныне научил нас тому, откуда и где питается душа? Ибо, после одного обеденного блюда ты сказал, что не заметил, какою мы пользовались посудою, потому что думал о чем – то другом, хотя от самого блюда не удерживал рук и зубов. Итак, где был твой дух в то время, когда не наблюдал за этим при твоей еде, оттуда и такого рода пищею, верь мне, и питается твоя душа, питается, т. е. умозрениями и размышлениями, если может чрез них познать что-нибудь. Не согласны ли вы, – сказал я, когда они шумно заспорили об этом предмете, – что души людей ученейших как бы в своем роде полнее и больше, чем душа несведущих? – Несомненно так, отвечали – Значит, будет правильно сказать, что души тех людей, которые не обогащены никакою наукою, не насыщены никаким добрым познанием, души тощие и как бы голодные? – Полагаю, возразил Тригеций, что души и таких людей полны, но пороков и распутства. – Это самое сказал я, представляет собою – поверь мне – некоторого рода бесплодие и как бы голод духа. Ибо как тело когда его лишают пищи, почти всегда подвергается болезням и шолудям, которые служат в нем указанием на голод; так точно и души тех людей полны таких недугов, которые свидетельствуют о их голодности. На этом основании древние назвали матерью всех пороков распутство, потому что оно представляет собою нечто отрицательное[1]) т. е. потому, что оно – ничто. Противоположная сему пороку добродетель называется воздержанностью. Таким образом, как эта последняя получила свое название от плода[2]), ради некоторой духовной производительности, так то названо распутством от бесплодности, т. е. от ничто: ибо ничто есть все то, что уничтожается, что разрушается, что исчезает и как бы постоянно погибает. Оттого и называем мы подобных людей погибшими. Напротив того, есть нечто пребывающее, постоянное, остающееся всегда таким же: такова именно добродетель, значительная часть которой и самая прекрасная называется умеренностью или воздержностью. Если же это представляется для вас не на столько ясным, чтоб вы могли понять, то согласитесь со мною в том по крайней мере, что как для тел, так и для душ, – поелику души и несведущих как бы полны, – существует двух родов пища, одна здоровая и полезная, другая нездоровая и зловредная.
