Михаэль Бар-Зохар
Братья
Пролог[1]
Зимой 1949 года сталинская тайная полиция арестовала руководителей Антифашистского писательского комитета. Этот Комитет, объединявший писателей, деятелей культуры еврейской национальности, был образован в годы второй мировой войны, чтобы мобилизовать усилия евреев как в СССР, так и за его пределами на поддержку советского правительства в войне с Германией. Среди основателей этого Комитета были известнейшие писатели, поэты, артисты и философы Советского Союза Представители Антифашистского комитета даже побывали в США, где их поддержали Альберт Эйнштейн и другие видные личности.
После окончания войны Сталин был обеспокоен, как бы этот Комитет не стал ядром еврейского национализма в стране. Председатель Комитета Соломон Михоэлс, поэты Фефер и Халкин, а также профессор Лина Штерн направили ему письмо, в котором просили учредить для переживших гитлеровскую бойню евреев автономию в Крыму и осудить антисемитизм в СССР.
Советский диктатор пришел в ярость и предпринял меры против “еврейских националистов”. Во время поездки в Минск был убит Соломон Михоэлс. Несколько месяцев спустя все члены Комитета были арестованы, подвергнуты пыткам и приговорены к смертной казни после издевательского судебного разбирательства.
Некоторых из них расстреляли сразу. Остальных смерть настигла в январе 1953 года, вскоре после того, как Сталин осуществил одну из самых чудовищных провокаций в своей кровавой карьере – “Заговор врачей”. Страдающий паранойей диктатор обвинил ведущих специалистов советской медицины в том, что они вступили в сговор с целью убить его самого и некоторых других руководителей партии. Он также заявил, что по приказу из Вашингтона они уже убили Жданова и Щербакова. Михоэлс был посмертно обвинен в том, что он якобы являлся связующим звеном между врачами-вредителями и еврейскими националистическими организациями в США.
Еще до того, как начался суд по “делу врачей”, все остававшиеся в живых участники Антифашистского писательского комитета были расстреляны во внутреннем дворе тюрьмы НКВД на Лубянке.
Сталин умер 5 марта 1953 года, и приговор, вынесенный еврейским врачам, был отменен.
Это повествование охватывает события с 23 января 1953 года до наших дней.
Часть первая
Юность
(1953-1967)
Глава 1
На страну опустилась морозная зимняя ночь, а над заснувшей Москвой бушевал снегопад.
Глядя на кружевные снежинки, танцующие в воздухе за зарешеченным окном ее камеры, Тоня Гордон подумала, что назавтра город станет похож на сказочное королевство. Красная площадь укроется безупречно чистым белым покрывалом, уходящая ввысь Спасская башня утратит свои четкие очертания и станет похожа на ледяной дворец, а на луковицах-куполах храма Василия Блаженного и на бастионах Ново-Девичьего монастыря замерцают пушистые шапки снега. Молодые елочки в парке Горького превратятся в заколдованный лес, и ребятня с замирающим от страха и любопытства сердцем будет пробираться меж его холодных сумеречных теней, ожидая появления самой Снежной королевы, а на замерзших прудах в это время разгорится азартная игра в снежки, и кто-то вылепит из снега огромную снежную бабу с морковкой вместо носа и с черными угольками вместо глаз.
Тоня любила белоснежную русскую зиму и всякий раз при ее наступлении снова чувствовала себя маленькой девочкой. В одном из ее самых известных стихотворений “Мое белое царство” как раз описывалась заснеженная Москва. Один раз она даже прочла это стихотворение детям, но, кажется, ее понял только Саша. Дмитрий был еще слишком мал. Теперь она понимала, что больше никогда не будет писать и никогда не увидит своего волшебного мира. К утру, к тому времени, когда первый шалун с восторженным видом ворвется в парк Горького, она будет уже мертва, убитая выстрелом в затылок, и, может быть, даже похоронена в одной из безымянных могил подобно всем тем, кто был расстрелян во внутреннем дворе тюрьмы НКВД на Лубянке.
Ей больше не хотелось смотреть на снег, и она отвернулась. Узкая койка вся пропахла мочой, табаком и хлоркой. Сколько людей в свою последнюю ночь без сна ворочались на этом жестком ложе, ожидая расстрельную команду?
Тюремный коридор освещался одной-единственной лампой без абажура, и немного света проникало в камеру через щель под дверью. В этом слабом свете Тоня рассмотрела, что все стены камеры исписаны именами, посланиями, датами, выцарапанными в штукатурке. “Месть!” – нацарапал кто-то на дальней стене. “Сталин – убийца!” – было написано на соседней. “Кровь коммуниста...” – строка обрывалась. Должно быть, автора повели на казнь прежде, чем он успел закончить свое последнее послание. Охранники не давали себе труда стирать эти надписи по той простой причине, что все, кто мог их прочитать, уносили увиденное в могилу.
На дальней стене кто-то нацарапал шестилучевую еврейскую звезду. Тоня непроизвольно подняла руку к шее и потрогала звезду Давида на массивной золотой цепочке. Это был подарок ее сестры Нины, сделанный ею перед тем, как уехать из России. Указательный палец нащупал три крошечные буквы древнееврейского языка, выгравированные на религиозном символе ее народа.
Сама Тоня не была религиозным человеком. В Киеве коммунисты-учителя внушили ей презрение к вере в Бога, и она воспринимала молитвы отца и кошерную пищу, приготовленную матерью, только как уходящие в прошлое обычаи отмирающего мира. И все же, когда сотрудники НКВД отбирали у нее личные вещи – часы, браслет, серьги, она упросила оставить ей эту вещь. После ее смерти они вернут цепочку Морозову, однако, пока она жива, ей хотелось иметь что-то вещественное, осязаемое, что напоминало бы ей о том, кто она такая.
Тоня вдруг подумала о том, что через несколько часов все будет кончено. Одеяло на койке было тонким, протертым до ниток, но она не чувствовала холода. Она не чувствовала вообще ничего, кроме неимоверной усталости и пустоты. Тоня до последнего момента надеялась, что произойдет чудо и приказ о ее казни будет отменен. Может быть, Морозову удастся обратиться к самому Сталину. В конце концов, не может вождь допустить, чтобы невинные люди погибали только потому, что они родились евреями.
Но вчера вечером к ней в последний раз привели детей – прощаться, и она поняла, что надежды больше нет. Хмурая надзирательница проводила ее в голую мрачную комнату на первом этаже. Ее мальчики были уже там, они стояли у дальней стены с выцветшим портретом Ленина. Надзирательница объяснила, что свидание было разрешено в виде исключения, ради полковника Морозова. Обычно посетители на Лубянку не допускались. Да, полковник сам привез детей. Нет, увидеться с ним ей не позволят. Лучше поскорее попрощаться с детьми, так как полковник Морозов должен отвезти их обратно.
Тоня крепко обняла детей, сначала одного, потом другого. Александр щеголял в новом сером пальто с воротником из кроличьего меха, которым он очень гордился. Дмитрий был закутан в старый овчинный тулупчик брата, который был ему еще велик. Может быть, Саша что-то почувствовал, а может быть, ему подсказал это удивительный инстинкт, которым обладают дети, но он расплакался.
– Ты поедешь с нами домой, мамочка? – то и дело повторял он, и Тоня пробормотала невпопад:
– Скоро, сыночек, скоро...
Дмитрий же, научившийся говорить каких-нибудь пять месяцев назад, так и не произнес ни слова, он прижался к матери и, зарывшись лицом в ее юбку, крепко держал ее за палец маленькой рукой. Казалось, даже надзирательница была растрогана; выводя детей из комнаты, она избегала смотреть Тоне в глаза.
И вот теперь Тоня лежала на койке в своей камере и ждала конвоиров. В соседних камерах ждали конвой ее товарищи – известнейшие еврейские писатели и мыслители Советского Союза. Их тоже должны расстрелять на рассвете. “Господи боже, – подумала Тоня, – разве они совершили какое-то преступление? Разве не служили они верой и правдой Советскому Союзу? Чем я сама заслужила подобную участь?”. Она так хотела жить, у нее было так много всего, что она еще хотела сказать, а в ее душе теснилось столько ненаписанных стихов!
Тоня почувствовала, как на глаза ее навернулись слезы, и прикусила край грубого одеяла, чтобы заглушить рыдания. Охранники не должны слышать, как она плачет; она не доставит им этого удовольствия. Может быть, все-таки это просто кошмарный сон и сейчас она проснется у себя дома, в кругу семьи? В конце концов, не прошло и трех лет с тех пор, как ей была вручена литературная премия Маяковского, а ее стихи учили в школах, читали на заводах и в военных городках. “Литературная газета” даже напечатала интервью с ней и два ее лучших стихотворения, и о ней заговорили как об одном из претендентов на орден Ленина. И вот теперь она здесь, в ожидании казни за преступление, которого она не совершала.
Все это произошло потому, что в годы Великой Отечественной войны она и ее первый муж Виктор Вульф вступили в Антифашистский комитет. Этот шаг и определил их судьбу. Однако, с другой стороны, у них не было никакого иного выхода – само правительство принудило их к этому. Это было в 1941-м, всего лишь через год после того, как она убежала из дома и вышла замуж за Виктора. Они так любили друг друга, и оба были молоды, оба были талантливыми поэтами, целиком и полностью отдавшими себя делу строительства социализма, и оба мечтали о новом мире, который они будут строить, как только закончится война.
Комитет был создан в самые тяжелые дни войны, когда немцы были в пятидесяти километрах от Кремля, готовясь к последнему и решительному штурму. В один из вечеров Виктор пришел домой очень возбужденный и рассказал ей об Антифашистском комитете, который должен был объединить самых известных еврейских деятелей культуры Советского Союза. Виктора просили стать одним из организаторов.
Естественно, что он был польщен. Ведь ему было всего двадцать восемь лет! Конечно, он согласился, и их обоих избрали в руководящий орган комитета.
Позднее Виктор вошел в состав первой делегации, которая отправилась в США. Вернувшись домой, Виктор привез ей кучу вестей от старшей сестры Нины, которая теперь жила в Нью-Йорке. Нина прислала ей пушистую белую кофточку и, помня о слабостях сестры, три толстые плитки шоколада. Сам Виктор был под впечатлением встречи с Эйнштейном, который обещал поддерживать работу Комитета.
Неприятности начались после войны. Кое-кто из их друзей предложил распустить Комитет. Она помнила, как Славин заявлял:
– Мы члены Союза советских писателей! Нам не нужна еврейская организация!
Но Славин и те, кто его поддерживал, оказались в меньшинстве. Большинство руководства считало, что теперь Комитет должен работать еще активнее.
– Советским евреям необходимо идейное руководство! – сказал их председатель Соломон Михоэлс на пленарном заседании, и собравшиеся поддержали его приветственными криками. Тоня помнила страстную речь Виктора в поддержку Михоэлса, однако теперь, оглядываясь назад, она понимала, что всех их опьянил успех Комитета в России и за рубежом. Они совершенно позабыли о том, что Кремль не терпел никакого национализма, в особенности еврейского.
В сентябре 1948-го, в тот день, когда Виктор начал преподавательскую деятельность в Московском университете, Комитет сделал еще один шаг навстречу своей судьбе. Михоэлс и его заместитель профессор Сапожников направили письмо Сталину с просьбой учредить в Крыму еврейскую автономию. Они также просили вождя осудить антисемитизм в СССР.
Они зашли слишком далеко. Им следовало понять это еще тогда, когда писатель Илья Эренбург, известный своими связями в Кремле, неожиданно подал в отставку с поста одного из руководителей Комитета. Был и еще один дурной знак, на который они не обратили внимания, – Сталин игнорировал их обращение.
Тоня и Виктор не были этим обеспокоены; в то время они были слишком заняты, обустраивая свою крошечную квартирку, которую Виктору удалось получить благодаря его связям в Министерстве культуры. В январе сорок девятого их настигла страшная весть о злодейском убийстве в Минске Соломона Михоэлса. Официальная версия гласила, что виновны в этом какие-то бандиты, однако его жене так и не удалось узнать подлинных обстоятельств его гибели.
Странные, тревожные слухи циркулировали среди членов Комитета. Говорили, что убийцы Михоэлса не были просто хулиганами, что это дело рук офицеров тайной полиции и что убийство было спланированное и подготовленное на Лубянке. Некролог, который должен был быть опубликован в “Правде”, в последний момент был снят, а митинг членов Комитета, посвященный памяти его председателя, был без всяких объяснений запрещен властями.
Виктор упорно отказывался верить слухам. Он постоянно твердил Тоне, что подобные вещи происходить в Советской России просто не могут, однако Антифашистский комитет жил в постоянной тревоге и беспокойном ожидании, а из уст многих его членов можно было слышать самые мрачные пророчества.
– Я чувствую себя так, словно на моей шее все туже и туже затягивается петля, – сказал им однажды вечером Яша Славин сразу после встречи с французскими поэтами-коммунистами.
Этот долговязый юноша с крупным адамовым яблоком и задумчивым взглядом выразительных еврейских глаз был их лучшим другом. У него был знакомый в Политбюро – некто Михаил Пащко высокопоставленный партийный чиновник. Именно он по секрету сообщил Славину, что Сталин, получив послание Комитета, был вне себя от ярости. Когда Славин сообщил это своим друзьям, в глазах его появился самый настоящий ужас.
Виктор только пожал плечами.
– Сейчас не те времена! – сказал он, впрочем, как-то неуверенно.
Но Тоня знала, что в Восточной Европе один за другим шли показательные процессы и демократические лидеры оказывались на виселице по обвинению в “заговоре против государства”. В России люди просто-напросто исчезали без всякого следа. Согласно слухам, несколько миллионов человек были помещены в исправительно-трудовые лагеря за Полярным кругом, а тысячи других расстреляны без суда. Тоня и Виктор никогда не говорили об этом между собой. Может быть, они боялись, может быть, не хотели признаться себе в том, что алый флаг их родины может оказаться запятнан.
Тоня испытала самое настоящее потрясение, когда однажды дождливым воскресным утром с ней разговорилась их соседка снизу – дородная украинка, всегда одетая в черное. Она только что вернулась из церкви, куда власти не препятствовали ходить пожилым женщинам, и Тоня столкнулась с ней у дверей. Женщина горько плакала; ее полное, круглое лицо распухло, а губы кривились от рыданий. Она пыталась вытирать слезы толстыми кулаками, но это не помогало. Тоня зазвала ее к себе и дала выпить горячего чаю. Немного успокоившись, украинка принялась рассказывать ей о своем сыне.
Он попал в плен к немцам и провел два с половиной года в концентрационном лагере для военнопленных. Через два месяца после освобождения, в самом конце войны, его поставили перед взводом красноармейцев и расстреляли.
– Они назвали его предателем, Антонина Александровна! Вы верите в это? Это мой Павка-то?! Вся его вина-то была в том, что он попал в плен к этим извергам. Стали бы вы расстреливать кого-то только за это? И я вот что еще скажу вам. Тоня... – Несчастная женщина наклонилась ближе и понизила голос. В ее глазах застыли страх и скорбь. – Он не единственный, мой Павка. Говорят, что наш вождь и отец, – она закивала головой, передразнивая Сталина, – приказал расстрелять тысячи наших, которые были в плену. Наших сыновей, Тоня. Он назвал их предателями родины. Иногда я думаю, что он сам...
Она спохватилась и прикусила губу, сообразив, что сказала лишнее. Поспешно перекрестившись, она попрощалась и исчезла в своей крошечной темной комнатушке под лестницей.
* * *
Несколько недель спустя после гибели Михоэлса в квартиру супругов Вульф постучали. Этим вечером они никого не ждали, и, когда Тоня открыла дверь, незнакомец на мгновение застыл на пороге, пристально глядя ей в лицо. Это был крупный высокий человек с чуть вьющимися русыми волосами и широким лицом. На нем был обычный гражданский костюм, в каких ходили госслужащие. Тоня рассмотрела его упрямый подбородок, полный рот и прямые брови, но самое сильное впечатление на нее произвели его пронзительные черные глаза, смотревшие на нее из глубоких темных глазниц. В этих глазах была глубокая печаль и странное выражение скрытого страдания.
Через несколько секунд в прихожую вышел Виктор, и гость представился: майор Борис Морозов. Затем они долго сидели и беседовали вдвоем в комнате, пока Тоня на кухне перебирала старые детские вещи, присланные дальне и родственницей: Тоня была на четвертом месяце.
Глубокое беспокойство не отпускало ее. Что нужно этому человеку от ее мужа? Майор в гражданской одежде мог быть только майором НКВД. У нее было ощущение, что она видела его раньше, должно быть, на ежемесячных заседаниях Антифашистского комитета, на которые мог попасть любой желающий. А может быть, этот человек был среди тех, кто просил у нее автограф после ее выступления со своими стихами.
В ту ночь она входила в комнату всего дважды, принося мужчинам печенье и чай. Оба раза Морозов принимался столь откровенно разглядывать ее, что она в конце концов смутилась. Когда Морозов наконец собрался уходить, Виктор позвал ее, и она вышла проводить гостя. Морозов попрощался, официально пожав обоим руки, и в последний раз в упор посмотрел на Тоню, а затем растворился в темноте лестничной клетки.
Когда они остались одни. Тоня повернулась к Виктору.
– Ты видел, как он смотрел на меня? – спросила она.
Но Виктор не слышал ее вопроса, он был очень испуган. Морозов оказался следователем НКВД и расспрашивал Виктора о деятельности Комитета: были ли у них контакты с евреями в Англии и Америке, встречались ли они с западными дипломатами, вели ли подрывную деятельность против существующего строя. Тоня была потрясена.
– Но это же... нелепо, – запинаясь, пробормотала она. – Мы встречались с американцами только тогда, когда правительство просило нас сделать это. Почему ты не сказал ему об этом?
Виктор покачал головой.
– Я объяснил ему, что в последний раз мы встречались с американцами еще во время войны, но он, похоже, мне не поверил.
– Но он должен нам поверить, должен! А ты сходи к Феферу прямо сейчас и расскажи ему об этом человеке.
– Майор сказал, что несколько офицеров НКВД разговаривают сегодня сразу с несколькими членами правления Комитета. НКВД считает, что все мы вовлечены в империалистический заговор против Советского Союза.
– Боже мой! – прошептала Тоня. – Если они так считают, то это...
– ...Это конец, – закончил за нее Виктор.
Всю ночь Виктор просидел, сгорбившись, в кресле, безостановочно куря свой “Беломор”. На следующее утро, не побрившись и не позавтракав, он помчался к другим членам правления. На улице разыгралась настоящая пурга, и между домами выстуженного города завывали ветры. Это был вовсе не подходящий для прогулок день, но Тоне необходимо было сходить в женскую консультацию на ежемесячный осмотр. Однако лишь только она вышла из дома, из-за белой пелены крутящегося снега появилась темная фигура и приблизилась к ней. Только когда человек оказался на расстоянии вытянутой руки, Тоня узнала вчерашнего майора. На его брови налип снег.
– Не возражаете, если я пройдусь с вами, товарищ Вульф? – спросил он, упрямо наклонившись вперед навстречу ветру.
Тоня пожала плечами, чувствуя лишь беспомощность и страх.
– Но я иду...
– Я провожу вас до поликлиники и обратно, – сказал майор, и она вздрогнула.
Конечно же, он знал, куда она идет, НКВД вообще знал все, и все же в его голосе была какая-то неловкость, словно общение с нею давалось ему с трудом.
Она ожидала его расспросов, однако Морозов молча шагал рядом и смотрел на нее тем же самым взглядом, в котором таились мука и непонятная боль. Ему было около сорока, и, следовательно, он был старше Виктора всего на четыре года или на пять, однако благодаря крепкому телосложению и широкому лицу майор казался старше своих лет. Когда Тоня вошла в поликлинику, он куда-то исчез, однако стоило ей выйти, и Морозов снова оказался рядом с ней.
На крыльце их дома он достал из больших карманов своего овчинного полушубка два свертка и протянул ей.
– Это вам, – сказал он. – Немного копченой свинины и банка меда. Для вашего ребенка-это будет очень полезно. И еще немного шоколада, ведь вы его любите.
Тоня уставилась на него.
– Я не могу взять это. То есть...
– Возьмите, пожалуйста, Антонина Александровна, – мягко сказал он. – Сейчас в Москве не те времена, чтобы отказываться от продуктов.
Он был прав. Вот уже несколько месяцев Тоня не ела таких вкусных вещей. Но как он узнал, что она любит шоколад? Неужели об этом упоминается в их досье? И обратился он к ней по имени и отчеству. Может быть, он знает и ее отца? Почему она так его интересует? Может быть, она просто ему понравилась?
Тоня прекрасно знала, что была привлекательной женщиной, и привыкла видеть в мужских глазах вожделение, но ни один мужчина никогда не смотрел на нее так пристально и с таким состраданием.
Она взяла еду только потому, что давал ее он – офицер госбезопасности. После этого между ними появилось нечто общее, похожее на молчаливое соучастие в каком-то деле, и Морозов стал для нее чем-то вроде друга. Может быть, он даже сможет помочь ей и Виктору во время следствия. Тоня хотела спросить его об этом, но не могла.
На следующий день утром, когда она отправилась в магазин за продуктами, он ждал ее на углу в черной машине. Должно быть, он специально оставался здесь и караулил, когда она выйдет. В магазине он взмахнул своей специальной продовольственной карточкой, и Тоня получила двойной месячный рацион без всякой очереди. Домохозяйки, выстроившиеся вдоль рыбных и мясных прилавков, наградили ее уничтожающими взглядами, однако не посмели роптать открыто, с первого взгляда узнав человека с Лубянки.
В последующие две недели Морозов таинственным образом появлялся рядом с ней словно из-под земли, куда бы она ни направлялась. По нескольким словам, оброненным им во время этих долгих молчаливых походов, Тоня догадалась, что ему многое известно о ее работе и что он даже читал некоторые ее стихи.
В конце концов она набралась смелости и поинтересовалась ходом расследования. Виктор к тому времени успел переговорить со всеми членами Комитета, которые также подверглись допросу, но с тех пор ничего больше не происходило, и ее муж немного успокоился. Морозов не ответил на ее вопрос. Он только покачал головой и снова взглянул на нее своими задумчивыми глазами.
Однажды утром, буквально через пять минут после ухода Виктора, в дверь постучали. Это снова был Морозов.
В руках он держал несколько пакетов с едой, а под мышкой бумажный сверток, в котором оказалась штука превосходной шерстяной материи.
– Я не могу принять это, – сказала Тоня. – Я очень благодарна вам, товарищ майор, но...
Он не дал ей докончить.
– Может, мы присядем? – спросил он и, не дожидаясь приглашения, прошел в их единственную комнату.
Тоня поспешно убрала бельевую веревку, натянутую из угла в угол под потолком: в это время года на улице невозможно было ничего высушить.
– Не хотите ли чаю? – преодолевая смущение и неловкость, спросила Тоня, но Морозов отрицательно покачал головой.
Он сидел, положив руки на стол, и пристально следил за ней взглядом. Это напряженное молчание было ей хорошо знакомо, но сегодня Морозов был каким-то другим, словно на него неожиданно свалилась новая забота.
– Сегодня утром, – медленно сказал он, – мои коллеги арестовали Фефера, Халкина, Славина и Гуревича. Сапожников пока на свободе, потому что он выехал читать лекции в Румынию. Тамошняя “Секуритате” позаботится о нем. Все арестованные обвиняются в том, что они являются секретными агентами иностранных держав. У нас имеются неопровержимые доказательства их связи с империалистическими государствами. Всех их будут судить и скорее всего приговорят...
Внутри у Тони все похолодело, и она сделала непроизвольный жест, как бы сдерживая готовый вырваться крик.
– Но это неправда! Я знаю их, они не совершали ничего подобного!
– Это приказ сверху, Антонина Александровна, – негромко сказал майор. Он закурил папиросу и глубоко затянулся, по-солдатски прикрывая огонек ладонью. – Однако у меня есть для вас еще более неприятные новости. Вы сами, ваш муж и другие члены руководства Комитета будут арестованы сегодня ночью. Вас тоже будут судить.
– Но за что? – задыхаясь, воскликнула Тоня. – По какому обвинению? Мы ничего плохого не сделали!
– Ваш муж уже почти что мертв, Антонина Александровна. Они все уже мертвецы. Когда мы получаем приказ кого-то арестовать, это означает, что существуют неопровержимые доказательства вины. Ни один человек из тех, кого мне приходилось арестовывать, не оказывался невиновен. Никогда.
У Тони обмякли ноги, и она опустилась в кресло. Комната вокруг нее медленно вращалась. Морозов вышел в кухню и вернулся со стаканом воды в руке.
– Выпейте, вам станет легче, – сказал он негромко, но твердо.
Тоня залпом выпила воду.
– Почему вы мне все это рассказываете?
Майор пожал плечами.
– Потому что в этом нет никакого секрета. Что вы или ваш муж сможете предпринять? Бежать? Вы никуда не денетесь. Вы круглые сутки находитесь под нашим наблюдением. – Внезапно на его лице появилось растерянное выражение. – Я говорю это вам потому, – сказал он, и голос его прозвучал неуверенно, – что мне кажется, я мог бы спасти вашу жизнь.
– Мою жизнь?
Он кивнул, вглядываясь ей в лицо.
– Как? – нетерпеливо переспросила Тоня.
Морозов пожал плечами и ничего не сказал.
– Я не верю вам.
Майор продолжал упорно молчать, не сводя с нее глаз, и она, наклонившись вперед, схватила его за руку.
– А Виктор? Что будет с Виктором?
– Я же сказал, что вашего мужа все равно что уже нет в живых. Я ничего не могу сделать для него. Я могу спасти только вас. Вы редко посещали заседания. Вы женщина, и вы в положении. Вас я могу защитить.
Следующий вопрос сорвался с ее губ прежде, чем она успела его обдумать:
– Но мне это будет кое-чего стоить, не правда ли?
Морозов продолжал смотреть ей прямо в глаза.
– Я хочу, чтобы вы развелись с мужем и вышли за меня.
Некоторое время Тоня молча смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова, затем закрыла лицо руками. Он пытался купить ее. Он спасет ее, если она оставит любимого человека и будет принадлежать ему. Волна негодования поднялась в ней, и она выпрямилась. Она все еще не могла поверить в реальность происходящего.
– Я понимаю, что выбрал не самый подходящий момент для такого предложения, – негромко сказал Морозов, – но я очень люблю вас.
– Как вы смеете!.. – взорвалась Тоня, но Морозов уже поднялся и потянулся за пальто.
– Подумайте о моем предложении, – сказал он. – Посоветуйтесь с мужем. Независимо от того, согласитесь вы или откажетесь, ваш муж предстанет перед судом и будет приговорен. Единственный вопрос – о вас. И о вашем ребенке. Хотите ли вы родить? Хотите ли вы жить или умереть? Вам предстоит это решить. Во всяком случае, я не требую, чтобы вы любили меня.
Тоня медленно встала, ее била дрожь.
У дверей Морозов задержался. Его плечи слегка ссутулились, и он выглядел странно беззащитным и уязвимым.
– Вы меня не знаете, Антонина Александровна, но вы должны мне верить. Я знаю, что вы любите своего мужа, и мне очень не хотелось делать вам предложение в таких обстоятельствах. Вам сейчас очень нелегко, и вы не заслуживаете, чтобы вас унижали. Вы замечательная женщина, и мне стыдно, что приходится говорить с вами таким образом. Просто ваша судьба мне не безразлична, а другого выхода у вас нет.
* * *
Она пошла встречать Виктора к станции метро “Кировская”. После ухода Морозова ей стало казаться, что она сходит с ума. Милостивый боже, что же ей делать? Неужели нет никакой надежды? “Вашего мужа все равно что нет в живых”, – сказал Морозов, и ей стало невыносимо душно в пустой квартире. Она торопливо оделась и выбежала из дома. Несколько часов она бродила по улицам, не чувствуя холода, пока усталость и наступившая темнота не загнали ее в метро. “...Нет в живых”, – звенел в ушах голос майора.
Виктор вышел из метро в толпе беззаботно веселых школьниц с бантами в косах и в пионерских галстуках. Девочки промчались мимо, оживленно болтая между собой, и их радостный, беспечный смех разбудил в морозном воздухе звонкое эхо. Тоня вздрогнула. Виктор крепко прижал ее к себе и нервозно огляделся. Ей стало понятно, что Морозов не лгал. Наверняка Виктор уже знал о произведенных арестах.
По дороге домой они обменялись лишь парой ничего не значащих фраз. Только очутившись в своей квартире, Тоня рассказала мужу о предложении Морозова.
– Это отвратительно, – закончила она. – Отвратительно и низко. Разве я рабыня, что меня можно продавать и покупать?
– Отвратительно или нет, но он прав, – едва слышным шепотом сказал Виктор.
Тоня взглянула на его лицо и увидела, что оно стало белым как полотно. Они сидели в кухне, и сквозь тонкую стенку было слышно, как пьяный сосед орет на жену.
– То, что он сказал тебе об арестах, верно, – чуть громче продолжил Виктор. – Халкина взяли возле университета. Я сам их видел. Один из моих студентов сказал, что Фефера арестовали возле его дома.
Тоня посмотрела на него еще раз, отказываясь поверить, что Виктор может сказать такое.
– Ты хочешь, чтобы я согласилась на его предложение?
Виктор пожал плечами и, внезапно потянувшись к ней, крепко обнял ее.
– Как ты не понимаешь, что речь вдет о твоей жизни! Они же убьют тебя без колебаний! Они убьют нас всех.
– Но я люблю тебя! – воскликнула Тоня, пытаясь сдержать подступившие слезы. – Я люблю тебя, я не хочу без тебя жить!
Она спрятала лицо у него на плече.
– Я тоже тебя люблю, – прошептал он. – Ты моя жизнь. Просто у нас нет другого выхода, понимаешь?
Виктор гладил ее по волосам, и она чувствовала, как сильно дрожат его пальцы.
– Сделай это ради нашего ребенка, родная, – прошептал он. – Ради нашего малыша.
– Как ты можешь такое говорить? Как ты можешь смириться с мыслью, что Морозов будет целовать меня, раздевать, спать со мной?
Виктор взял ее лицо в свои ладони и заглянул ей в глаза. Он тоже плакал, и скатывающиеся слезы оставляли на его посеревшем лице мокрые блестящие дорожки.
– Ради нашего малыша, Тонечка... – повторил он.
Они не спали всю ночь, просто, не раздеваясь, легли на кровать. Неразрешенный и неразрешимый вопрос разделил их словно глухая каменная стена. Тоня смотрела на ползущие по потолку тени, и память уносила ее в Киев, где прошла ее юность, в тот день, когда она впервые увидела Виктора. Он вошел в аудиторию Высшей школы имени Кирова, улыбнулся студентам застенчивой, обезоруживающей улыбкой и представился:
