Михаэль Бар-Зохар
Братья
Ему удалось сделать невозможное – склеить из кусочков свою разбитую жизнь. У него снова была семья – прелестная жена и маленький сын. Когда Дмитрию исполнилось два года, они съездили в Шепетовку, чтобы навестить его старую мать, которая хотела посмотреть на внука. Эту поездку он предвкушал одновременно и с радостью, и со скрытым страхом, так как боялся, что в памяти снова оживут болезненные воспоминания прошлого. Ему казалось невыносимо тяжелым снова увидеть места, столь тесно связанные с памятью Марины.
К его большому удивлению, ничего подобного не произошло. Когда он увидел свой старенький домик в конце Козьего переулка, впоследствии переименованного в улицу Красных кавалеристов, он лишь почувствовал в груди короткий болезненный укол, и это было все. Морозов понял, что Тоня вытеснила Марину из его сердца.
Но как раз в тот момент, когда он решил, что страдания его остались позади, неприятности посыпались одна за одной. Словно далекий гром – предвестник надвигающейся грозы, первые признаки грозящей ему беды появились в Чехословакии. Министр иностранных дел республики Рудольф Сланский и вместе с ним еще два десятка высокопоставленных чиновников, евреев по национальности, были арестованы, предстали перед судом и были признаны виновными в разведывательной деятельности в пользу Великобритании. Большинство из них было повешено. В распространенном правительством Чехословакии заявлении особенно подчеркивалось их еврейское происхождение. Полковник Зорин, отвечавший в НКВД за координацию деятельности с чешскими товарищами, сказал Морозову, что ходом судебного заседания руководили из Кремля.
Через несколько недель волна антисемитизма докатилась и до Москвы. Придя однажды утром на службу, Морозов узнал, что все высокопоставленные сотрудники НКВД еврейской национальности были накануне арестованы. Среди арестованных были шеф контрразведки генерал Райхман, заместитель начальника Пятого Главного управления генерал Грауэр, а также полковник Горский, который напрямую руководил в Лондоне знаменитым Кимом Филби. В тот же день в тюрьме оказался и Михаил Бородин, соратник Ленина и военный советник Чан Кайши. Там ему и суждено было умереть. Его сын тоже оказался в тюрьме на Лубянке.
– Похоже, Борис Артемьевич, – сказал Морозову в перерыве между двумя приступами кашля генерал Ткаченко, – что кто-то, – он посмотрел куда-то вверх, потом опустил глаза, – объявил евреям настоящую войну.
Морозов кивнул в знак того, что намек на Сталина он понял.
– Я не знал... – начал он.
– Конечно же, нет, – перебил его похожий на мумию генерал и странно посмотрел на него. – И это меня тревожит больше всего, сынок.
– Мы должны были бы первыми узнать об этом, – упрямо повторил Морозов. – В конце концов, именно я занимаюсь еврейским вопросом.
– Это дело не передали в твой отдел, – снова последовал странный, многозначительный взгляд. – Возможно, что кое-кто перестал ему доверять.
Смысл намеков Ткаченко дошел до него, только когда он возвратился в свой кабинет. Он впал в немилость из-за своей женитьбы на еврейке, которая когда-то была членом Антифашистского комитета.
Кроме этого, как и у каждого руководящего сотрудника НКВД, у него были свои враги: офицеры, имевшие на него зуб за какие-то его действия, или просто карьеристы, метившие на его место. Достаточно было хоть малейшего проявления его слабости и уязвимости, чтобы они бросились на него словно стая волков. А признаки эти были, и первый, самый главный из них состоял в том, что он лишился доверия начальства. Теперь враги разорвут его в клочья.
В последующие несколько недель его подозрения превратились в уверенность. По стране прокатилась настоящая антисемитская кампания, однако о принятых мерах Морозов и его отдел узнавали одними из последних. В Москве закрылся Еврейский театр, перестали выходить еврейские газеты, один за другим исчезали еврейские ресторанчики. Арестованы были даже жены руководящих работников наркоматов, которые были еврейками по национальности, в том числе и Жемчужина-Молотова, супруга бывшего наркома иностранных дел в правительстве Сталина.
Все это Морозов узнал из обрывков слухов и проверенных сведений, которые случайным образом достигали его кабинета. В этой широкомасштабной операции он не принимал никакого участия. Все аресты и смещения с постов производились сотрудниками Первого Главного управления, которое обычно занималось разведывательной деятельностью и секретными операциями за рубежом и не имело никакого отношения к еврейским делам.
Впервые в жизни Морозов ощутил страх. В НКВД отсутствие доверия со стороны начальства означало первый шаг к эшафоту.
Он постоянно спрашивал себя: что он мог бы сделать, чтобы спасти Тоню и детей? Что ему делать, чтобы спасти себя? Ему некуда и не к кому было обратиться, единственным возможным выходом для опального сотрудника НКВД было бежать на Запад, но Морозов знал, что никогда не сможет стать предателем Родины.
Пока он беспомощно раздумывал, откуда будет нанесен следующий удар, началось “дело врачей”. Затем настала очередь Тони.
В отчаянии он потребовал приема у Берии. Берия отказал ему без объяснения причин, но Морозов прекрасно знал, что это означает – вскоре после смерти Тони настанет и его черед.
* * *
Вчера, после того как Тоня и дети встретились в последний раз, он отвез их домой, асам вернулся на Лубянку. Всю ночь он просидел в своем кабинете, скорчившись за столом и глотая стакан за стаканом обжигающую внутренности водку. Когда в комнату вполз серый рассвет, он деревянными шагами приблизился к окну. Сегодня на рассвете Тоня должна была умереть.
Морозов попытался отвернуться, но его взгляд снова и снова возвращался к окну. Когда он получал ключи от этого кабинета, офицер-администратор пошутил, что отсюда он время от времени сможет наблюдать “веселые комедии”. Но ничей, даже самый извращенный ум не мог бы предвидеть, что “комедия” может превратиться в самую мучительную пытку, которой когда-либо подвергался человек. Морозов должен был стать свидетелем смерти своей единственной и любимой.
Конечно, он мог отвернуться от окна, мог и вовсе не приходить в свой кабинет, однако разворачивающееся внизу действо с непреодолимой силой влекло его к себе точно так же, как взгляд змеи гипнотизирует кролика, заставляя его самого идти навстречу гибели.
На мгновение Морозов закрыл глаза, потом снова посмотрел вниз. Внутренний двор тюрьмы, где обычно приводились в исполнение приговоры, был мал и укутан густой тенью. Несколько сотрудников НКВД выстраивались за спинами стоявших у стены узников, оставляя в снегу глубокие следы. Из караульного помещения появился человек в полковничьих погонах и остановился посередине двора. Должно быть, он что-то сказал, так как стрелки зашевелились. Один из них – коренастый, плотный грузин подошел к крайнему справа заключенному и вытащил пистолет.
Борис наклонился вперед, не чувствуя, что упирается своим пылающим лбом в холодное стекло. Там, внизу, стояла в снегу женщина, которую он любил так страстно и сильно. Он уже ничего не мог предпринять, чтобы спасти ее. Глядя на то, как она стоит, повернувшись лицом к стене, покорно ожидая выстрела в затылок, он чувствовал себя бессильным и жалким. Ее взяли только потому, что не осмелились тронуть его. Пока не осмеливались. Скоро за ним тоже придут.
Он снова посмотрел вниз. Несколько тел в нелепых, неестественных позах застыли в глубоком снегу. В слабом утреннем свете пятна алой крови вокруг их голов казались черными. Палач, неуклюже переваливаясь, остановился как раз за спиной Тони. Должно быть, она услышала его шаги и хруст снега за спиной, так как Борис увидел, как она выпрямилась, с вызовом отбросив назад свои дивные волосы. Грузин поднял пистолет.
Морозов с трудом сглотнул. Он был словно парализован, не в силах пошевелиться, не в силах закричать. Выстрела он не слышал: двойные рамы отлично поглощали звук.
Он видел, как Тоня вздрогнула, а потом медленно, даже изящно повалилась вперед. Золотистые волосы рассыпались по снегу, а кровь медленно сочилась из раны на голове.
Не оборачиваясь, Морозов нашарил за спиной крышку стола и вцепился в нее мертвой хваткой. “Тоня умерла, – сказал он самому себе. – Тони больше нет. Это не кошмар, это все происходит на самом деле. Тоня умерла”.
Он знал, что скоро последует за ней, быть может, точно так же убитый выстрелом в затылок таким же серым утром во внутреннем дворе тюрьмы на Лубянке.
* * *
Несколько часов спустя нерешительный стук в дверь заставил его вздрогнуть. Все это время он провел в своем кресле, ссутулившись и глядя перед собой невидящим взглядом, погрузившись в пучину тупого безразличия и апатии. Теперь он с трудом поднялся, чувствуя себя так, как будто все силы капля за каплей ушли из его тела.
– Войдите... – почти шепотом проговорил он, отворачиваясь к окну.
Вымощенный камнями внутренний двор был пуст: тела убрали, а снег смели. Ничто не напоминало о кровавой расправе, которая произошла здесь всего каких-нибудь два часа назад. Безумная мысль пронеслась в голове Бориса: может быть, все это был просто страшный сон, может быть, Тоня жива?
Между тем дверь в его кабинет открылась, и в комнату проникли обычные звуки обычного рабочего дня – телефонные звонки, шаги на лестницах, отдаленный молодой смех. Так, может быть, весь этот кошмар существовал только в его воспаленном воображении?
Обернувшись, Морозов увидел своего ординарца, Аркадия Духина. Тот был мертвенно бледен и неловко переминался у порога с ноги на ногу, не решаясь встретиться с ним глазами.
– Мне приказали передать вам вот это, товарищ полковник, – промямлил наконец Духин, протягивая ему руку. На его ладони тускло сверкнуло золото.
Морозов осторожно взял из рук ординарца тяжелую золотую цепочку со звездой Давида. Это был медальон Тони. Она сохранила его до последнего момента. Борис рассеянно крутил дорогую безделушку в пальцах и вдруг заметил, что один из лучей звезды слегка погнут, а к золоту пристала серая цементная пыль. Он всмотрелся в золото, стирая грязь пальцами. Не сразу он вспомнил о том, как рассказывал Тоне о Сюзанне Спаак, о надписях, сделанных ею на стенах своей камеры.
– Я сейчас вернусь, – пробормотал он и поспешил к лифтам, по дороге оттолкнув ординарца плечом.
Через несколько минут он уже стоял в камере Тони и читал ее последнее послание:
“Борис, спаси детей, Нина может помочь с Сашей. Люблю, люблю всех вас...”
Он сжал кулаки. Непреклонная решимость овладела всем его существом. Теперь, когда Тоня мертва, он должен исполнить свой последний долг перед ней. Он должен спасти ее ребенка.
И он знал, как это сделать.
Глава 3
Подгоняемая холодным февральским ветром, Нина Крамер на минуту задержалась в темном подъезде своего облицованного красным песчаником дома в Бруклине, переводя дух. Когда она протерла запотевшие очки, то заметила, что из ее сломанного почтового ящика выглядывает какой-то белый конверт.
На конверте красовалась эмблема агентства помощи еврейским беженцам. Внутрь его был вложен стандартный бланк с пропусками, заполненными от руки широкими квадратными буквами. Миссис Крамер, проживающая в Бруклине, Элм Плейс, 49, приглашалась в штаб-квартиру агентства в Манхэттене по вопросу, касающемуся ее племянника “Александра Гордона, трех лет, родившегося в СССР в городе Москве, в семье Тони и Виктора Вульф”
Чувствуя, как быстро забилось в груди сердце, Нина, не заходя в квартиру, поспешила к станции подземки на Флэтбуш-авеню. Она никак не могла понять, что могло означать это письмо. Какое отношение агентство по делам беженцев могло иметь к сыну ее сестры, который должен был жить в Москве? Должно быть, что-то случилось с Тоней, что-то очень скверное, иначе с чего бы агентству пришло в голову разыскивать ее родственников. Всю дорогу до Манхэттена она ломала голову в поисках возможного объяснения. К тому времени, когда она оказалась на Саут-Парк-авеню, незадолго до закрытия агентства, ее вовсю одолевали дурные предчувствия.
Ее принял мистер Липшюц, маленький лысый человечек, который любезно предложил ей стул и, усевшись за свой ветхий столик, долго откашливался, прежде чем заговорить. Наконец он предложил Нине чаю и выложил свои страшные новости.
Он сообщил ей, что ее сестра мертва. Понизив голос, хотя они были одни, он рассказал, что, по сведениям агентства, Тоня была расстреляна за измену родине и ее второй муж, Морозов, сумел устроить так, чтобы отослать ее сына в США.
Нине потребовалось некоторое время, чтобы усвоить то, что сказал ей маленький мистер Липшюц.
– Нет! – воскликнула она пересохшим ртом. – Вы не знаете мою сестру! Тоня не может быть предателем. Это ложь.
Мистер Липшюц сочувственно кивнул головой.
– Как я вас понимаю! – негромко проговорил он. – Но, как вы знаете, у нас в России есть надежные источники. Мы тщательно проверяем каждое обращение за въездной визой. Мужу вашей сестры пришлось нажать на некоторые свои связи, чтобы добиться разрешения на выезд для мальчика. Как я понимаю, это сын вашей сестры от первого брака. Я не ошибся?
Нина не ответила. Ей продолжало казаться, что то, что она услышала, – это какой-то чудовищный обман, но зачем мистеру Липшюцу лгать ей? Может быть, это все-таки провокация ФБР? Вот только ради какой цели все это задумано?
– Александру всего три года, – продолжал пожилой служащий агентства. – Сейчас он находится в Вене, и наши люди там заботятся о нем.
– Когда... когда мальчик будет здесь? – запинаясь, пробормотала Нина, поднимаясь со стула. Колени у нее дрожали.
– В конце этой недели, – ответил Липшюц, протягивая ей свою маленькую холодную ладонь. – Мы сами привезем его к вам домой.
Через три дня мистер Липшюц постучал в дверь ее квартиры. Он держал за руку маленького мальчика, а в другой руке нес его чемодан. Нина сразу отвела малыша в гостиную, и он в растерянности стоял в центре комнаты, украдкой посматривая на нее.
Он был бледен, хотя в остальном выглядел здоровым и крепким. Почувствовав на себе ее взгляд, мальчик опустил глаза и сжал крошечные кулачки. В своем не по росту большом поношенном пальто из грубого коричневого драпа он казался особенно маленьким и жалким. Обут он был в высокие черные башмаки, а на голове красовалась огромная кепка с козырьком, размера на два больше чем нужно.
– Александр, скажи мне, как тебя звали дома? – спросила Нина по-русски, стараясь, чтобы голос ее звучал приветливо.
Мальчик не ответил.
– Тебя звали Сашенькой, ведь правда? – продолжала Нина, слегка растерявшись. – Я буду звать тебя Алексом. Алексом Гордоном.
Когда она расстегивала ему воротник, ее пальцы коснулись золотой цепочки на шее мальчика. С бьющимся сердцем Нина сжала в кулаке звезду Давида. Она узнала это украшение. Именно этот медальон с цепочкой она подарила Тоне накануне своего отъезда из России. Отвернувшись, она украдкой смахнула со щеки слезу.
Вечером, когда в холодные комнаты вползли тени уличных фонарей, Нина сидела в обитом ситцем кресле и смотрела на спящего мальчика. У них было довольно тесно – спальню занимал ее муж Самуэль, сама она ночевала в крошечной каморке рядом с кухней, и поэтому мальчика пришлось уложить на диване в гостиной. От усталости он заснул, еще когда она раздевала его, но Нина продолжала говорить с ним, хотя он не мог ее слышать. С тех пор, как Самуэля сразил удар, после которого он превратился в глухого и немого инвалида, Нина часто разговаривала сама с собой, стараясь рассеять свое одиночество, и это вошло у нее в привычку.
– Сашенька, голубчик мой, – приговаривала она, вспоминая его мать, маленькую Тоню, когда они еще жили в Киеве. Ее маленькая сестра с длинными светлыми волосами и большими, искрящимися как звезды глазами выглядела как настоящий ангел. Она и была ангелом, голубоглазым ангелом, спустившимся на землю, хотя Нина часто называла ее шаловливым чертенком. Теперь она с болью вспоминала, как Тоня обнимала ее, прижимаясь к ней всем своим гибким тельцем, и слезы, с которыми ей удавалось справляться на протяжении всех этих долгих лет, выступили у нее на глазах.
Когда она сняла с Алекса ботинки и одежду, она уложила его на хрустящие простыни, которые достала из клееного фанерного шкафа вместе с пухлой мягкой подушкой. Спящий малыш зевнул и потер глаза маленькими кулачками, а затем свернулся калачиком и зарылся в подушку лицом. У него были такие же, как у матери, длинные шелковистые ресницы и изящно изогнутые брови.
– Ты очень похож на свою маму, – негромко сказала Нина. – Ты знаешь об этом, Алекс?
Нина укрыла его собственным пуховым одеялом, решив, что сама будет обходиться грубым шерстяным. Теперь, когда Алекс наконец был устроен, она наклонилась над ним, всматриваясь в черты его лица и сравнивая их с лицом Тони, которое возникло в ее памяти. И еще она сравнивала его с лицом другого ребенка, белым как мел и неподвижным, которое она тщетно пыталась стереть в своей памяти все это время.
Она так увлеклась изучением лица мальчика, что чуть было не позабыла про свой ритуал, который повторялся в последнее время каждый вечер, когда зажигались уличные фонари, а бруклинские мальчишки прекращали свои шумные софтбольные баталии под ее окном и спешили по домам – ужинать. Вот и сейчас Нина погасила свет и, подойдя к окну, отдернула штору и посмотрела вниз. Машина ФБР была на месте, как и каждый вечер на протяжении последних четырех месяцев. Это был желтовато-коричневый большой автомобиль – мальчишки с первого этажа говорили, что это “плимут” – с помятым крылом и с пятном коричневой краски на левой передней дверце. Внутри сидели двое – она разглядела в темном салоне два тлеющих сигаретных огонька. “Интересно, – подумала Нина, – знают ли они об Алексе, о Морозове и о Тоне?”
Тоня расстреляна за измену. Тоня предала Советский Союз. Конечно же, это отвратительная ложь. Тоня была замечательной поэтессой, которой ее страна могла бы гордиться. Нина всегда восхищалась сестрой, восхищалась и немного завидовала ее красоте, ее таланту, но больше всего она завидовала тому, что Тоня участвует в строительстве коммунистического общества. Сестры не виделись очень давно, с 1928 года, но Нина встречалась с Тониным первым мужем, Виктором, когда он приезжал в Нью-Йорк в сорок третьем, в составе советской делегации Антифашистского комитета. Тогда он привез ей книжку Тониных стихов с трогательным посвящением на первой странице: “Моей любимой Ниночке от ее маленького чертенка”. Прочитав эти слова, Нина едва сумела сдержать слезы.
После отъезда Виктора обратно в Советский Союз она часто перечитывала эту книгу и вскоре уже знала все стихи наизусть. Подчас она представляла себе, как в самые тяжелые дни Отечественной войны Тоня в военной форме, с сияющими голубыми глазами и развевающимися золотистыми волосами читает свои напутственные стихи уходящим на фронт красноармейцам.
Да, она завидовала сестре, и теперь Нина не боялась себе в этом признаться. Ей тоже хотелось быть там, рядом с Тоней, сражаясь с фашизмом в грозный для Родины час. Тоня воевала с врагом, пока Нина корпела в конторе над бухгалтерскими книгами. Теперь Нине казалось, что она сделала огромную ошибку, в то время как Тоня выбрала правильный путь. Тоня пошла той дорогой, которой должна была бы пойти ее старшая сестра, и жизнь Тони стала воплощением всего того, о чем Нина тайно мечтала.
Примерно три года назад письмо Тони принесло удивительные новости. Виктор был арестован и приговорен к длительному сроку в трудовом лагере за преступления против Советской страны. Тоня развелась с ним, вышла замуж за полковника Морозова и ждала от него ребенка. Письмо было составлено в осторожных выражениях и изобиловало намеками, которые Нине не всегда удавалось расшифровать. Одно место она, впрочем, поняла. Тоня писала, что “Борис каждый вечер возвращается домой поздно, потому что он должен зорко следить за безопасностью нашего государства”. И Нина поняла, что муж Тони связан с НКВД.
Она отправила Тоне встревоженное письмо со своими многочисленными вопросами, однако ответа не получила. Ей нелегко было поверить в то, что Виктор стал изменником родины. Потом она вспомнила, что некоторые из самых страшных врагов коммунизма также вышли из когорты большевиков. Она не могла представить себе, что Виктор пошел на преступление против своей страны, но кто мог подумать, что Троцкий, Зиновьев и Каменев тоже окажутся врагами революции? Может быть, и Виктор оступился, связавшись с врагами, может быть, именно его поездка в Америку вскружила ему голову?
С тех пор от Тони не было никаких известий. Что же случилось? Что такого могла сделать ее младшая сестра? Почему Алекса отослали к ней в США?
Известие о казни Тони чуть было не разрушило ее собственный мир. Нина была убежденной коммунисткой, сторонницей взглядов Маркса – Энгельса – Ленина и четвертого, ныне живущего титана и классика марксизма Иосифа Виссарионовича Сталина. Ни разу в жизни она не усомнилась в справедливости величественных идеалов своей родной страны. Втайне она надеялась увидеть торжество коммунизма во всем мире.
Однако теперь она была смущена и сбита с толку. Даже ее безоговорочная вера в коммунизм не могла заставить ее поверить в то, что Тоня стала изменницей. Это была совершенная чушь! Единственным объяснением, которое приходило ей на ум, было то, что машина советского правосудия допустила ужасную ошибку и Тоня пострадала ни за что. Ошибки были неизбежны, даже в СССР. В водовороте великих преобразований, которые сотрясали ее страну, трудно было разобраться в судьбах отдельных граждан. Люди были всего лишь смазкой для колеса истории. Сам великий Ленин не раз говорил, что, когда рубят лес, вокруг непременно летят щепки.
И все же она никак не могла смириться с мыслью о том, что ее любимая сестра стала одной из этих щепок, которые летят на землю из-под топора. Это просто страшная ошибка советской бюрократической машины. Но как же Виктор? Было ли его осуждение еще одной такой ошибкой? Возможно ли, чтобы и Виктор, и Тоня – оба оказались предателями?
Впервые Нина оказалась в растерянности, а ее вера в Родину – поколебленной. Она повторяла себе, что происшедшей трагедии должно было быть какое-то объяснение, а после суда над Виктором даже написала письмо в Ленинград брату Валерию, но он почему-то ей не ответил.
Нина снова посмотрела вниз на желто-коричневый “плимут”. Алекс получил официальное разрешение на въезд в США, и власти должны знать все о нем, о Тоне и Морозове. Это может стать еще одним поводом для ФБР усилить за ней слежку.
Отвернувшись от окна, Нина на цыпочках прошла в кухню, чтобы заварить себе чай из трав. Пока чайник негромко пыхтел на конфорке газовой плиты, она неподвижно сидела за кухонным столом, сложив перед собой руки.
Несколько месяцев тому назад нью-йоркская “Дейли ньюс” поместила ее фотографию, где она сидела точно в такой же позе: вытянувшееся лицо, лоб пересечен глубокой морщиной, глаза кажутся огромными из-за сильных очков в тонкой металлической оправе. Заголовок над фотографией гласил: “Подозреваемая в сочувствии к коммунистам Нина Крамер дает показания в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности”.
Она не совершала ничего против приютившей ее страны, хотя сенатор Маккарти и его подручные обвинили ее в том, что она якобы является агентом советской разведки. В конце концов ее отпустили. Адвокат Нины Крамер объяснил ей, что она была слишком незначительной фигурой, чтобы с ней возиться. Тем не менее, она вынуждена была оставить свою работу бухгалтером в департаменте здравоохранения. Вскоре после этого, однако, ей удалось найти место в меховом магазине Шпигеля, и все более или менее успокоилось.
Нина была рада, что времена ее печальной известности остались позади. После публикации фотографии в газете ее иногда узнавали и некоторые прохожие на улицах кричали ей вслед и грозили кулаками, а хозяин магазина вышвырнул ее на улицу, обозвав “чертовой красной”, но потребовалось совсем немного времени, чтобы о ней забыли. Только ФБР не оставляло ее в покое. Они в открытую следовали за ней повсюду, а по ночам следили за ее домом из своего автомобиля. Интересно, всерьез ли они надеялись поймать ее на передаче секретных документов советским шпионам?
Сегодня благодаря появлению Алекса она пропустила митинг Движения в защиту мира.
Поговаривали о том, что сегодня начнется марш протеста на Вашингтон, организованный с тем, чтобы потребовать от президента помилования Розенбергов. Нина готова была пойти вместе со всеми. Она была уверена, что Розенберги никакие не шпионы и что если они на самом деле передали русским какие-то атомные секреты, то сделали это ради сохранения мира. Однако американский империализм решил разделаться с Юлиусом и Этель Розенберг, и президент Трумэн упорствовал в своем решении посадить обоих на электрический стул.
Нина подавила вздох и бросила взгляд на фотографию супружеской четы Розенбергов, вырезанную из газеты и кнопками прикрепленную к стене. Этель была изящной маленькой женщиной, одетой в пальто с меховым воротником. На голове ее была остроконечная кокетливая шляпка. Юлиус наклонился к ней с улыбкой на узком лице. Он был в очках, а под носом полоской темнели маленькие усики. Между ними была натянута проволочная сетка – должно быть, эта фотография была сделана в зале суда или скорее всего в автомобиле, который вез их обратно в тюрьму. Однако даже на этой фотографии плохого качества сразу бросалась в глаза тесная связь между мужем и женой. Нине очень хотелось бы когда-нибудь встретиться с Розенбергами и сказать им, как она ими восхищается, однако всякий раз при взгляде на фото она не могла подавить в себе болезненный укол зависти. Они не только верили в коммунизм, они в отличие от нее самой что-то для него сделали.
Вода в чайнике закипела. Нина налила в стакан травяной настой, такой горячий, что от него валил пар, и, снова усевшись за кухонным столом, стала медленно пить его маленькими глотками с сахаром вприкуску, как это было принято в России.
Ее старые привычки ничуть не изменились, хотя она была гражданкой США уже больше двадцати лет. Она все еще думала по-русски и по-русски считала, ее английский оставался неправильным и скудным, а крошечная полочка в ее каморке, где она спала, была заставлена книгами Достоевского, Толстого, Лермонтова и Ленина. Каждое утро она приобретала в киоске Херши на Фостер-авеню “Русское слово” – русскоязычную эмигрантскую газету. Реакционные идеи, которые проповедовала газетка были ей глубоко противны, но она не в силах была справиться со своим желанием прочесть русскую прессу. Американских книг и газет она не читала, никогда не ходила в театр и очень редко посещала кино. Изредка она выбиралась на концерт классической музыки или балет – для этого ей но нужен был английский. Выглядела она “синим чулком”, волосы заплетала в косы и укладывала в пучок на макушке, а платья предпочитала закрытые, темных тонов. На ногах ее всегда были туфли с квадратными широкими каблуками, которые у нее на родине служили безошибочной приметой женщин среднего возраста и даже назывались “прощай, молодость”.
Даже прожив в Америке двадцать четыре года, она все еще оставалась чужой в этой стране. Она не любила Бруклин с его непрекращающейся сутолокой и шумом. Она слышала о “Доджерах”, но не знала, кто они такие. Она ни разу не отважилась забраться дальше Кони-Айленда или Манхэттен-Бич. Джаз и другая популярная музыка казались ей чужими. Даже вкус американской еды – кукурузных хлебцев, “хот догов”, гамбургеров – не нравился ей, и один раз в неделю она пешком отправлялась в русскую бакалейную лавку в Вильямсбурге, где покупала селедку, говяжьи сосиски и черный хлеб. Ее время текло однообразно: полдня она работала в меховом магазине Шпигеля, а полдня ухаживала за мужем-инвалидом. Только ночи оставались в ее полном распоряжении, и она мечтала о той жизни, которую могла бы вести, если бы только осмелилась.
Нина часто и с сожалением размышляла о том, что всю жизнь она разрывалась между страхом включиться в рискованную, полную опасностей подпольную деятельность и стремлением быть в первых рядах активистов коммунистического движения. Единственным результатом этих двух столь противоречивых побуждений было лишь сводящее с ума разочарование. К тому же ее не отпускало ощущение, что она бесполезно доживает свои дни.
Нина снова отпила чаю и посмотрела на спящего Алекса. Ребенок зашевелился во сне, моргнул несколько раз, потянулся и снова погрузился в сон. Маленькое его лицо было удивительно безмятежным и спокойным. Она подошла к дивану и бережно поправила одеяло.
– Что случилось, малыш? – негромко пробормотала она. – Спи спокойно.
Хотя у малыша были такие же золотистые, как у матери, волосы, но глаза, серые, с зеленоватым оттенком и как будто светящиеся изнутри, были не Тонины. Алекс, тонкий и светлокожий, слишком маленький для своего возраста, казался вполне здоровым. Нина мимоходом подумала, так же ли он любит шоколад, как Тоня. В свое время она выстаивала длинные очереди перед гастрономом на Ленинской улице в Киеве, чтобы купить сестренке плитку ее любимого лакомства. Твердый, сухой, это все-таки был настоящий шоколад.
– Завтра, – прошептала она спящему мальчику. – Завтра мы тебя вымоем и отскребем всю грязь. Ты у меня будешь выглядеть как новенький, голубчик ты мой.
Затем она подумала о том, что ей нужно будет кое-что постирать и погладить, а потом сходить в магазин Поллака, где торговали поношенным платьем; у Алекса не было никакой другой одежды, кроме свитера с высоким и толстым воротом, поношенных штанов и коричневого пальто. Штаны были сшиты из такой же грубой ткани, из какой мать Нины кроила брюки для их брата Валерия тридцать лет тому назад.
Мысли Нины снова унеслись в прошлое, в самые дальние закоулки ее памяти. Она принадлежала к тому поколению русских, которые были достаточно взрослыми, чтобы понять Октябрьскую революцию, и слишком юными, чтобы принимать в ней участие. Ей едва минуло десять лет, когда был убит царь Николай и большевики захватили власть в России. Будучи ученицей в знаменитой женской гимназии Победоносцева в Киеве, она с замиранием сердца следила за тем, как разворачивались революционные события: от переговоров в Брест-Литовске до самой гражданской войны. Между ученицами в гимназии то и дело вспыхивали ожесточенные споры, и Нина всегда с энтузиазмом вставала на сторону красных, которые хотели построить на развалинах отсталого, реакционного общественного порядка новое, светлое общество. Она и ее подруга, смуглолицая и нетерпеливая Катя Темкина, часто мечтали вместе о том, как они вступят в легендарную Красную Армию, в которой, как они знали, было немало женщин, в том числе и на руководящих постах.
