Борис Давыдов
Манящая корона
Да и какая опасность может грозить, если имеешь дело с умным и солидным мужчиной, а именно таким и был клиент! И не только умным и солидным, а еще… хорошим. Пусть это звучит наивно, по-детски, но так хочется верить, что она не ошиблась. Очень жаль, что маска не позволила увидеть его лицо: можно смело биться о заклад, что оно такое же хорошее – располагающее, обаятельное лицо доброго человека… Пусть он выбирал одну из них как товар в лавке, что с того? Они, в сущности, такой же товар, только живой. Важно не то, что он делал, главное – как делал. И что и как говорил при этом. Случилось почти невозможное: после разговора с ним она вдруг ощутила себя не продажной девкой, не вещью, предназначенной для ублажения похотливых самцов, а живым человеком. Просто женщиной – молодой, красивой и очень несчастной. И ей до слез, до нервного срыва вдруг захотелось, чтобы этот странный и добрый человек выбрал именно ее, Эргу. Если ему будет хорошо с ней, – а уж она постарается! – тогда, может быть, он придет еще не один раз, и эти встречи будут для нее самым настоящим праздником.
Когда же она услышала его фразу о строгих инструкциях, которые он обязан соблюсти, и поняла, что выбранная девушка будет предназначена для кого-то другого, ноги чуть не подкосились, а стены хозяйкиного будуара поплыли перед глазами. Разочарование было ужасным, как если бы не только спустили с сияющих высот на грешную землю, но еще и окунули с головой в какую-то липкую, мерзко пахнущую жижу. Эрга с великим трудом одолела желание расплакаться и выбежать за дверь, но на то, чтобы послушно раздеться, ее уже не хватило. Сотни раз приходилось представать перед клиентами в чем мать родила, а теперь вдруг почувствовала: не может, и все. И она была очень благодарна незнакомцу за то, что он догадался, что происходит в ее душе, пожалел и проявил деликатность, столь несвойственную покупателям живого товара.
Конечно, мадам не простит непослушания… ну да демоны с ней. Не убьет же, в самом деле! В крайнем случае выпорет, но от этого в «Белой Лилии» еще никто не умирал, надо только полностью расслабиться и, не стесняясь, визжать во все горло: так легче перенести боль…
О боги, ну почему, почему ей так страшно?!
* * *
Пальцы внезапно коснулись шершавой, упругой поверхности. Трюкач ждал этого момента и знал, что он наступит, но во рту все-таки пересохло, а сердце забилось с удвоенной частотой. Что поделаешь, сильное нервное напряжение не проходит бесследно.
А если оно не только сильное, но и длительное, то должно как-то выплеснуться, получить хоть какую-то разрядку, не то можно либо сойти с ума, либо совершить непоправимую глупость, которую не искупишь ничем: ни доблестью, ни деньгами, ни даже собственной жизнью.
Вроде той, которую две недели назад совершил один из стражников графа Хольга. Жестоко страдающий от ударов злой судьбы, а потому особенно падкий на лесть и сочувствие.
Глупца не пришлось даже поить сверх меры – его язык развязался сам собой, до такой степени бедняга был рад, что наконец-то нашлись люди, оценившие его по достоинству и разделившие жгучую обиду. Несколько самых примитивных, грубых комплиментов, затем пара ненавязчивых, будто случайных вопросов, тщательно изображенное сочувствие, вставляемые в нужных местах фразы: «Вот это да!», «Кто бы мог подумать!», потом еще несколько вопросов… и дело было сделано.
Можно поклясться чем угодно, что именно лестью Малютка и приворожила Барона. Наверняка засыпала похвалами: дескать, какой он умный, храбрый и сильный, образец всех достоинств, а уж по мужской части вообще гигант, ни о ком другом и мечтать не надо… вот их предводитель и клюнул, как глупая рыба, на примитивную наживку, прикипел к ней всей душой.
Так, довольно! Он же запретил себе думать о Малютке!
(Хотя как можно не думать о воде в пустыне, умирая от жажды?!)
* * *
Мужчина в маске чувствовал, как противная мелкая дрожь медленно поднимается от кончиков пальцев все выше и выше, захватывая ладони и запястья, как такой же противной судорогой сводит челюсти, а ледяной озноб пробегает вдоль позвоночного хребта. Ему было страшно, по-настоящему страшно, и в то же время его терзала лютая, мучительная ненависть.
Он ненавидел самого себя, женщину, которую осторожно вел по узкому проходу с низким дугообразным потолком, поддерживая правой рукой под локоть, мастеров, когда-то сделавших этот самый проход, скупо освещенный масляным фонарем, зажатым в его левой руке, но еще больше ненавидел того, к кому они направлялись.
Всякий раз, думая об этом человеке, он испытывал не только огромную, беспредельную злобу, но и такой же страх.
И точно такую же, если не большую, любовь и преданность.
* * *
Правитель Ригун негромко произнес «Аминь!», в последний раз осенил себя крестным знамением и, опершись ладонью о пол, поднялся на ноги. В левом колене опять громко хрустнуло, острая боль заставила невольно охнуть и поморщиться. Не сдержавшись, Ригун злым шепотом помянул лейб-медика Арада, бессовестного шарлатана и бездельника, не способного к тому, что доступно даже неграмотному деревенскому знахарю, и тотчас, спохватившись, еще раз перекрестился:
– Грешен, каюсь!
Испуганному Правителю показалось, что суровые лица богов-хранителей и святых угодников на какой-то миг стали еще строже перед тем, как расплыться, задернувшись смутной полупрозрачной пеленой.
Неужели ничего нельзя сделать? Конечно, он уже давно не юноша, но далеко не стар, ему всего сорок пять, разве это возраст для мужчины! Сколько людей даже в куда более почтенных летах не испытывают никаких проблем со зрением или с суставами… Почему же он, Правитель Империи, не входит в перечень этих счастливцев? Ведь его дед до седых волос сохранил орлиную зоркость и ежедневно на равных упражнялся с лучшими мастерами меча! Ну, положим, фехтовальщики могли не особо усердствовать, помня о сане и возрасте Правителя, однако дед-то ловко орудовал тяжелым клинком и быстро передвигался, наступая и отступая, значит, с суставами у него было все в порядке!
Хотя, конечно, куда ему до деда…Неужели Норманн допустил бы хоть слабое подобие того чудовищного бардака, в котором очутилась Империя! Да ни за что на свете! Дед в два счета скрутил бы в бараний рог всю эту шайку мятежников, прохвостов и казнокрадов. У него они знали бы свое место, их даже в страшном сне не посетила бы мысль, что приказы Правителя можно не исполнять.
А тот, кому в недобрый час эта мысль все-таки пришла бы в голову, очень скоро оказался бы перед плахой. И ни одна высокородная сволочь не рискнула бы встать на его защиту, крича о привилегиях высшего сословия и дворянской солидарности…
Да, дед правил железной рукой, поэтому были и недовольные, и несправедливо обиженные: ведь только боги без греха, а любой смертный человек может ошибиться. Но подавляющее большинство подданных благословляло его имя. Теперь же все наоборот: довольных людей можно пересчитать по пальцам. Разбойники и воры окончательно распоясались, потеряв всякий страх, – виноват Правитель. Чиновники, лишившись последних остатков стыда и совести, вымогают взятки буквально на каждом шагу – виноват Правитель. Дворянство, позабыв о своем долге, пустилось во все тяжкие, изнуряет низшие сословия непомерными податями – снова виноват Правитель. Члены Тайного Совета… ох, хоть об этом лучше не думать, к чему лишний раз терзать душу!..
Но как не думать, если перед глазами до сих пор неотвязно маячит толстая наглая рожа графа Лемана, а в ушах звенит его издевательский голос – высокомерный, противный донельзя, который можно возненавидеть за один южный акцент, еще и усиленный из-за одышки:
– Безусловно, если Правителю угодно, он может считать себя главной особой Империи…
Милостивые боги! Как ненавидел он его в эту минуту, этого мерзкого наглеца-южанина, чувствующего за своей спиной поддержку двух самых крупных и богатых провинций. Как хотел стать подобным своему деду, чтобы увидеть панический страх в этих глазках, заплывших жиром, чтобы услышать пронзительный визг, когда грузную тушу Лемана растянут на дыбе в допросной камере… Но что толку мечтать о несбыточном!
Проклятый южанин прав: он до сих пор носит корону Правителей и восседает на троне предков только потому, что члены Тайного Совета грызутся, словно пауки в банке. Будь у Лемана больше сил и влияния, трон и корона достались бы ему, и мерзкий толстяк даже не считает нужным скрывать, насколько страстно он желает этого. Но высшее дворянство из северных провинций скорее удавится, чем покорится южанину; оно столь же страстно хочет посадить на трон своего земляка, графа Шруберта, занимающего должность Хранителя Печати. Те же, кто еще не примкнул ни к той ни к другой партии, ведут себя, как продажные девки, бесстыдно предлагая свои голоса тому, кто обещает больше заплатить… Какой позор! До чего докатилась Империя! Случись невероятное: оживи Норманн и потребуй отчета, – он не решился бы даже взглянуть деду в глаза, не то что произнести хоть слово в свое оправдание.
И эти наглые, бесстыжие люди еще смеют открыто проявлять высокомерное пренебрежение к графу Хольгу, единственному члену Тайного Совета, которого по праву можно назвать образцом человеческих добродетелей и дворянской чести. Они неустанно, за спиной графа, твердят, что им зазорно – зазорно! – находиться в его обществе. Дескать, благородный человек должен как огня избегать всяких недостойных занятий вроде чтения ученых трактатов, изобретательства, торговли и прочих дел, марающих высокое звание дворянина…
Продажным прохвостам, невежественным себялюбцам и бесстыдным интриганам, видите ли, зазорно находиться в обществе умного, честного человека! Правильно говорят в народе: иному плюнь в глаза – все божья роса.
Ох, как же он устал, как все надоело! Стоит ли удивляться, что со здоровьем большие проблемы: суставы разламываются от мучительной боли, зрение ослабло, нервы никуда не годны. Микстуры лейб-медика приносят лишь временное облегчение… К счастью, есть средство, которое действует с волшебной безотказностью.
Ригун не отрываясь смотрел в дальний угол спальни, где начинался хорошо знакомый ему проход, закрытый дверью так искусно замаскированной, что посторонний человек никогда бы ее не заметил. Он чувствовал, как в нем нарастает возбуждение.
Ее должны привести с минуты на минуту.
Ему пришлось очень долго ждать…Что же, иной раз даже Правителю приходится набираться терпения и смирять желания плоти. С тем большим удовольствием он прибегнет к этому средству сейчас. Жестокое нервное напряжение последних дней властно требовало разрядки.
Глядя на то место, где была дверь, он нетерпеливо ждал, когда за ней послышатся шаги – мужские и женские.
* * *
Хотя ароматизированный платочек был плотно прижат к ноздрям, от чудовищной вони кружилась голова, а плотный ужин, недавно съеденный, настойчиво просился обратно. Леман запоздало сообразил, что надо было либо спуститься в подземную тюрьму позже, когда яства переварятся как следует, либо все-таки прислушаться к совету надоедливого лекаря, твердящего с маниакальным упорством о пользе разумного воздержания…
Третий вариант – перевести особо охраняемых узников в более пристойное помещение – даже не приходил ему в голову. Тот, кто носит графскую корону Леманов, всегда разумно строг, а если надо, то и суров, – такие мысли без устали внушал ему покойный отец.
В конце концов, неужели эти негодяи заслуживают жалости? После всего, что вынесла по их вине несчастная Империя?!
Граф, сидя у входа на специально сделанном для него табурете, особо крепком и массивном, чтобы, упаси боги-хранители, не подломились ножки, с нескрываемым презрением и ненавистью оглядел две человеческие фигуры. Неописуемо грязные, в рваных полусгнивших лохмотьях, заросшие столь же грязными, спутанными волосами. В пляшущем свете факелов их изможденные лица выглядели еще более убого и омерзительно. Тускло поблескивали заржавевшие цепи и ошейники, а также прутья решетки в полу над выгребной ямой.
Тому, кто попадал в особую камеру, выхода на волю уже не было. И солнечного света он тоже никогда больше не видел. Две дыры – одна в потолке, через которую на веревке спускали корзину с продуктами и водой, другая – в полу, для отправления естественных надобностей, а также крепкая дверь, через которую его однажды впихивали внутрь, а потом выносили наружу, когда милосердная судьба наконец-то прекращала мучения, – вот и все. Ни стола, ни скамейки, ни даже лежака. Спальным ложем ему служила охапка гнилой соломы, которую, правда, время от времени заменяли – не из великодушия, а просто для того, чтобы не помер слишком быстро. Но в подвальном холоде и сырости новая солома недолго оставалась сухой.
Однако цепями к настенным кольцам даже таких узников не приковывали. Все-таки боги-хранители могут разгневаться, посчитав подобное обращение чересчур жестоким.
Этих – приковали. Много лет назад, еще в годы правления деда нынешнего Лемана. И к тому же дед не удовольствовался ни заверениями святых отцов, что серебро в определенных пропорциях лишает проклятых магов способностей к проведению ритуалов, ни клятвами алхимиков, что в сплав, из которого изготовили ошейники, было добавлено как раз то самое, точно рассчитанное количество серебра… Он принял дополнительные меры предосторожности.
Ведь всем известно, что любому магу для боевых заклинаний нужны обе руки. Правда, архимаг с грехом пополам может обойтись и одной, но только в ритуалах до третьего уровня включительно. Боевая же магия начиналась с четвертого.
Леман, еще раз понюхав платочек, злорадно оглядел грязные культи, торчащие из рваных рукавов. Оба мага были правшами, вот правые кисти им и отсекли. В качестве дополнительного наказания. И не потому, что дед так уж жалел бессчетное количество простого народа, погибшего во времена Великой Смуты (хотя и его владения изрядно обезлюдели, а это уже был прямой убыток!). И не из-за сожженных городов и сел. А из-за того, что множество раз испытывал панический страх, сопряженный с противным и невероятно унизительным чувством собственного бессилия. Он, владыка целой провинции, повелитель над жизнью и смертью низших сословий, один из первых богачей Империи, мог быть в любой момент уничтожен, как самый последний простолюдин!..
Вот этого простить было нельзя. Никогда, ни при каких обстоятельствах. И расплата была страшной.
«Во всяком случае, вы, подлецы, сохранили свои жизни… Хотя, клянусь всеми святыми, едва ли этому рады!»
– Что-то вы плохо выглядите, – усмехнувшись, произнес повелитель Коунта. – Неужели вам дают мало еды? Или она скверная? Если так, пожалуйтесь, я ведь могу это исправить в мгновение ока…
– Господин граф… – начал было один из узников, возраст которого определять на глаз было бессмысленно. Тем более когда речь шла о маге.
– Называй меня как положено: «Ваше сиятельство»! – недовольным голосом перебил его Леман. – «Господин граф» – так ко мне может обратиться только равный по титулу. В крайнем случае барон, но только если он член Тайного Совета или имеет особые заслуги перед Империей. А ты, жалкий, грязный червяк, не имеешь права равнять себя со мною!
Маг медленно покачал головой, тряся спутанными космами.
– Хоть я и низведен до положения червяка, но какое-то самоуважение у меня осталось. Так что или я буду обращаться к вам, как обратился, или не буду разговаривать вообще.
Даже в густом сумраке подвальной камеры, скупо освещенной факелами, Леман заметил, как в глазах второго узника мелькнул панический, животный испуг.
– Брат Хинес, что вы такое говорите… Ваше сиятельство! Ваше сиятельство, умоляю, не гневайтесь: у моего несчастного собрата, видимо, помутился рассудок!
Граф медленно досчитал про себя до пяти, перебарывая вспышку ярости. Истинно великий человек никогда не идет на поводу у инстинктов, никогда не принимает решение второпях, – это тоже внушал ему отец. Тем более что эти негодяи нужны ему. Очень нужны… Во всяком случае, пока. А вот потом, когда необходимости в них больше не будет…
Он перевел взгляд на второго мага, неторопливо осмотрел его с ног до головы, постаравшись, чтобы этот кишащий вшами кусок грязи в полной мере прочувствовал, как мерзко и убого выглядит со стороны и какую тошноту вызывает.
– Разве я разрешал тебе говорить, ничтожество?
Голос Лемана звучал тихо, почти ласково, на лицо наползла добрая улыбка, но глаза источали леденящий, стальной холод.
– Н-н-нетт, ваш-шее сият-тельств-воо… – у мага застучали зубы. Те, которые еще не сгнили и не выпали, раскрошившись.
– Тогда почему ты осмелился открыть свою поганую пасть?
– П-прост-тит-тее…
С видом человека, дивящегося собственному безграничному великодушию, Леман кивнул головой (всколыхнулись толстые, нависшие над нижней челюстью щеки).
– Прощаю, так и быть! А вот что делать с тобой, подумаю… – граф перевел взгляд на Хинеса.
– Что хотите, то и делайте. Может, мучениям настанет конец… Все равно это не жизнь.
Леман презрительно усмехнулся, и Хинес, словно подстегнутый этим, вдруг рванувшись к графу, насколько позволила цепь, заговорил с силой и яростью:
– Мы виноваты, не спорю! Чудовищно виноваты! Если бы вы знали, сколько раз я успел проклясть себя за то опрометчивое решение! Какое горе принесла Империи наша глупость, наша непомерная спесь! Но неужели можно так обращаться с живыми людьми, пусть даже страшно виноватыми?! Зачем вашему деду надо было спасать нас, превратив в калек?! Выдал бы ищейкам Норманна, и дело с концом! Зачем ваш отец продолжал держать нас здесь, в этом вонючем каменном мешке? Зачем держите вы? Неужели сами не понимаете, как это мерзко, как подло, как… – Хинес, переведя дух, пытался найти подходящее по крепости слово, и не смог. – Да, мы тысячу раз заслужили смерть! Ну так убейте нас или казните по любому обвинению, но заставлять людей гнить заживо… Неужели вы не боитесь богов?! Совсем не боитесь?
Второй маг зажал рот ладонью: видимо, чтобы неосторожно не нарушить запрет графа. Но глаза его говорили о многом. Он хотел жить, страстно, беспредельно, – даже здесь. Сгнивая заживо. Лишь бы жить.
Граф, дождавшись конца страстного монолога, медленно поднялся с табурета.
Так, наступил самый подходящий момент. Оба готовы расстаться с жизнью: один с затаенной надеждой, второй – с ужасом. А вместо этого…
– Ты храбр, как я погляжу! Вообще-то и не такого храбреца можно сломать, но у меня на тебя другие виды. Как, по-твоему, зачем я сюда спустился – просто посмотреть на ваши грязные рожи?
– Если бы нам давали побольше воды, они не были бы такими грязными, – огрызнулся Хинес, но в его голосе отчетливо различались и нотки сомнения. В самом деле, зачем мерзкий толстяк приперся сюда?
– Дадут, обещаю. Много. Прямо сейчас. Причем горячей. И даже… – тут Леман, понизив голос, как будто кто-то мог их подслушать, добавил: – Даже мыла дадут. Из моих личных запасов. Слово дворянина.
Узники не мигая уставились на него так, будто им явилось привидение.
* * *
Участок стены, заросший плотным серо-зеленым лишайником, он приметил еще в тот раз, когда шел к воротам усадьбы Хольга, наряженный в костюм бродячего акробата. Тогда же обратил внимание на высокое крепкое дерево с раскидистыми ветвями, одна из которых очень кстати нависала над стеной, почти в этом же месте…
В их ремесле мелочей не бывает: так учил Барон.
Пятно лишайника послужит ориентиром, а ветвь – мостом. Само же дерево, если не удастся подыскать лучшее, вполне может стать наблюдательным пунктом и укрытием одновременно.
Правда, в кромешной ночной тьме, да еще когда ползешь, припав к земле, едва ли разглядишь лишайник, тут зрение не поможет. Но боги мудры: кроме зрения, они даровали людям и другие чувства. В том числе осязание. Даже в полной темноте можно без труда отличить на ощупь гладкий камень от камня, покрытого лишайником.
Абсолютно бесшумно, медленными и строго рассчитанными движениями он распустил узловатую веревку, окрученную вокруг пояса, и извлек из-за пазухи трехпалую «кошку» – железный якорь, обмотанный тряпками. На ощупь, вслепую, нашел кольцо, просунул туда кончик веревки и, вытянув нужный отрезок, обернул и накрепко стянул простым, но очень надежным узлом. Потом поднял голову.
Его глаза, давно привыкшие к ночной тьме, различили, хоть и не сразу, нависшую над стеной ветку.
Теперь предстояло самое трудное: бесшумно раскрутить и точно забросить «кошку», чтобы она не коснулась, упаси боги, ни каменной стены, ни колючей проволоки. Точнее, это можно назвать самым трудным, пока он еще на внешней стороне усадьбы…
Если ему удастся перебраться через стену и попасть на внутреннюю сторону, то все, что он уже сделал, покажется легкой разминкой перед основным выступлением.
* * *
Человек в маске отчаянно пытался унять нервную дрожь.
Он видел, что женщина тоже испугана, но пока еще сохраняет самообладание. Если же она, не приведи боги, инстинктивно почувствует его страх, то наверняка забудет про строжайший приказ держать язык за зубами и заговорит. Или, того хуже, завизжит, заплачет, забьется в истерике. Это будет слишком тяжело вынести, ведь он сделан не из железа, у него тоже есть сердце и нервы. Пока она молчит, ее не так жалко.
К счастью, долгожданная и проклятая дверь уже показалась в конце прохода. Если бы у женщины не были плотно завязаны глаза, она бы ее тоже увидела…
* * *
Правитель Ригун, услышав приближающиеся шаги, инстинктивно подался вперед.
Он весь дрожал от охватившего его желания. В голове мелькнула даже смущенная мысль: пристало ли зрелому мужу вести себя так, словно он помолодел на добрых два десятка лет? Хотя, с другой стороны, нигде не сказано, что глава государства не имеет права на маленькие человеческие радости!
* * *
«Кошка» опустилась с идеальной точностью именно туда, куда нужно, но увы, не бесшумно. Хоть и обмотанная тряпьем, она все-таки что-то весила, поэтому упала на ветку с глухим стуком.
Звук был совсем слабым, едва различимым, но напряженному, как перетянутая струна, Трюкачу показалось, что прямо над ним кто-то ударил пестиком в сигнальный гонг. Он вжался в землю, инстинктивно закрыв голову руками. И далеко не сразу понял, что громкий звук ему просто померещился и потому его жизни еще не суждено оборваться.
Трюкач, стряхнув оцепенение, приподнялся и нащупал свисавшую с дерева узловатую веревку.
* * *
Эрга обладала достаточным опытом, чтобы даже с повязкой на глазах быстро и безошибочно определить: клиент, в постели которого она оказалась, был уже не первой молодости, но еще полным сил. Его торс, довольно крепкий и мускулистый, не имел ни малейших признаков юношеской тонкокостной угловатости, немного «расплылся», как сплошь и рядом бывает с мужчинами средних лет.
И его руки скользили по ее телу уверенно, без лишней бестолковой и неловкой суеты, свойственной тем неопытным юношам, которым она давала первые уроки любви. Пожалуй, слишком уверенно, даже грубовато, но ведь она, в конце концов, не жена ему и не постоянная подружка, чтобы рассчитывать на нежности…
Главное – он явно не из тех, кто может получить удовольствие, только мучая женщину. Уж в этом-то она не ошибется! Так что беспокоиться не о чем. Глупый, непонятный страх, терзавший ее, исчез без следа, и Эрга стала деликатно и ненавязчиво перехватывать инициативу, будто случайно ослабляя нажим рук клиента и направляя их туда, куда нужно, с радостью чувствуя, как знакомое тепло медленно разливается в низу живота.
Она просто-напросто делает свою обычную работу, а этот мужчина ей вовсе не противен, даже наоборот, так почему бы не сделать ее так хорошо, чтобы не только доставить ему наслаждение, но и самой получить его?
И все-таки как жаль, что с ней сейчас не тот добрый незнакомец в маске!
* * *
Трюкач, распластавшись по верху стены, аккуратно наматывал веревку на лапы «кошки».
В глубине парка возвышалась громада трехэтажного особняка, слабо различимая в неверном мерцающем свете двух фонарей, висевших по обе стороны парадной двери, – главная цель их шайки, загородная резиденция графа Хольга.
А гораздо ближе, всего в нескольких десятках шагов, была уже его главная цель – поварня для слуг и стражников Хольга, где всем заправляет молодая кухарка, являющаяся предметом страстных и – увы! – недосягаемых вожделений того самого болтуна, две недели назад изливавшего им душу в трактире…Будь благословенны боги, наделившие глупцов тщеславием и ревностью!
Стражник был уверен, что его бессовестно зажимают по службе. До сих пор даже нашивок младшего десятника не дали, куда это годится? Но главное, кто зажимает-то?! Тот самый сотник, начальник графской стражи, который у него под носом нагло крутит любовь с кухаркой! Ясное дело, боится молодого соперника, старый пень, поэтому до сих пор держит его в рядовых: ведь женщину и в приличные заведения водить нужно, и презенты дарить, а на все это деньги требуются. У него-то денег куры не клюют, может ее подарками задабривать, а рядовым стражникам граф платит совсем не щедро… У-у-у, подлая гадина! Конечно, ребята, это про сотника, не про его сиятельство, упаси боги. Давайте-ка выпьем еще по одной…
Хоть бы паралич его разбил, старого хрена! Как подумаешь, что он чуть ли не каждый вечер прямо в поварне… И откуда только силы берутся, иной молодой не выдержал бы! Сердце просто обливается кровью. Да, да, в той самой поварне, где готовят еду для неблагородных – и для всех стражников тоже, само собой! Как еще покойный Правитель Норманн постановил, чтобы, значит, простые блюда для низших сословий стряпались не в господской кухне, так дед нынешнего графа и построил это помещение. Закон есть закон, а умный он или глупый, не нам рассуждать! Так в этой самой поварне он ее, голубку… Благо и идти далеко не нужно, домик сотника слева от ворот, а поварня справа, каких-то сто шагов. Приходит, сукин сын, аккурат в половине девятого, перед самым ужином, будто бы пробу снять, как ему по должности положено, а сам двери на запор, чтобы никто не застукал, и… Представишь, хоть на стенку лезь. Ребята, хорошие вы мои, дорогие, не поскупитесь, налейте еще, знали бы, как на душе мерзко, словно все коты Империи туда нагадили!
