Борис Давыдов
Манящая корона
– Я тоже очень взволнован, брат Веллан. Не передать словами, что я чувствую! Пусть этому жирному негодяю простится хоть часть грехов за то блаженство, которое он нам доставил, сам того не ведая и не желая… Ну, а моя душа так запятнана, что один лишний грех уже ничего не решит. Абсолютно ничего…
– О чем ты, брат Хинес? Прости, я не понимаю…
– О том, что я будто бы увидел его на Троне Правителей.
– Так ты… – второй узник, которого звали братом Велланом, изумленно ахнул, прижав ладонь к впалой, мертвенно-бледной щеке. – Неужели… Но, брат мой! Это же… Это хуже, чем святотатство! Я же задал тебе всего каких-то полчаса назад вопрос: знаешь ли ты, что ждет мага, сказавшего неправду? И ты ответил: знаю!
– Ну, если рассуждать строго формально, я не солгал… – Хинес усмехнулся, вдруг став удивительно похожим на проказника-студиозуса, подшутившего над строгим профессором. – Я ведь сказал: вижу на троне очень большого, крупного человека! Он известен всей Империи, он прославлен, его имя известно всем, он говорит с южным акцентом… Как идет ему Корона Правителей, сияющая на его благородном челе! Разве я виноват, что самодовольный толстяк отнес эти слова на свой счет? Что он решил, будто я или постеснялся, или побоялся сказать слово «жирный», заменив его словом «крупный»?
– Так значит…
– Я действительно смотрел в магический шар. И видел очень крупного, рослого человека. Он говорил с хорошо различимым акцентом – не совсем понятно, правда, с корашанским или коунтским… Но точно с южным. Так я и сказал, не солгав ни на полслова. Только это был не Леман!
– Но ты же не разубедил его!
– А разве он спрашивал? – озорно усмехнулся Хинес.
– Ну, не знаю… Просто не знаю, что и сказать! – в полной растерянности бормотал Веллан. – Ввести в заблуждение заказчика священного ритуала!
Хинес пожал плечами. Улыбка медленно сползла с его лица.
– Знаешь, брат… Я не настолько наивен, чтобы верить, будто он нас выпустит! Но, оказывается, жизнь еще не совсем опротивела. Сегодня я специально злил его, чтобы поскорее умереть. А теперь уже смерть не манит. Подумай только, как мало надо отчаявшемуся человеку, чтобы он снова захотел жить! Всего-то смыть с себя многолетнюю грязь, скинуть мерзкие гнилые лохмотья… Почувствовать себя человеком, пусть даже одноруким калекой, в цепях и ошейнике… Так что попробуем поводить его за нос, сколько сможем. А там видно будет…
* * *
Правитель долго не мог заснуть, нервно размышляя о причинах столь неприятного сюрприза. Неужели это первый признак надвигающейся старости? Но ведь ему всего сорок пять! Вот дед даже в весьма почтенных годах…
Милостивые боги, ну зачем все время сравнивать себя с дедом, вечный ему покой и светлая память! Наверное, просто накопилась усталость, да еще пришлось так сильно понервничать на последнем заседании Тайного Совета. Проклятый Леман! О боги, явите милость, сделайте так, чтобы мерзкого толстяка хватил апоплексический удар от обжорства!
Конечно, грешно желать зла человеку и собрату по вере. Но подлый южанин сам виноват, он вывел бы из себя даже святого.
Кажется, лейб-медик когда-то говорил о долгом воздержании. Дескать, это вредно с лекарской точки зрения… Так, может быть, причина именно в этом? Хоть и неловко, а делать нечего, придется его расспросить. Конечно, не напрямую, как-нибудь деликатно, иносказательно.
* * *
Выбранное дерево было прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки. Трюкач нащупал сначала толстый шершавый ствол, затем – высоко расположенную крепкую ветку, которая спокойно выдержала бы большой вес. Он взялся за нее, прикидывая, как половчее подтянуться.
В следующую секунду перед глазами словно вспыхнул сноп ярких зеленоватых искр. Последнее, что уловило угасающее сознание, – мучительную боль в голове чуть выше левого уха.
* * *
Да, он ненавидел эту женщину, в том не могло быть сомнений. А сейчас точно с такой же силой ненавидел ее, Эргу, потому что в его глазах они были единым целым.
Поведение клиента внезапно и пугающе переменилось, движения стали резче и грубее, он яростно захрипел, в спертом воздухе пахнуло его кисловатым, удушливым потом.
А потом ее лицо вдруг обожгла такая пощечина, что она громко вскрикнула от боли. В следующую секунду он, перестав опираться на руки, упал на нее всей тяжестью своего крупного, безжалостного тела.
Мужчина буквально вдавливал Эргу в плотную перину, как будто хотел расплющить. Он наверняка видел и чувствовал, что женщине страшно и больно, что она задыхается, и это словно подстегивало его, придавая все новые силы. Яростные, могучие толчки следовали непрерывно, один за другим, он вгонял свое орудие на всю глубину, злобно рыча, действуя с остервенением, с бешеной, неукротимой настойчивостью, будто пытался пронзить ее насквозь, разорвать, причинить как можно больше страданий.
Эрга не имела понятия, сколько уже длился этот кошмар. Она давно потеряла счет времени, у нее хватало сил только на то, чтобы инстинктивно глотнуть воздуха, когда давление на грудь хоть немного ослабевало.
Чувствуя, что вот-вот лишится сознания от удушья, она взмолилась о пощаде.
– Заткнись, сука! – раздался бешеный рык, в котором смешались ярость, беспредельное страдание и ликующее торжество. – Не смей жаловаться, сама виновата!
В следующую секунду голова Эрги мотнулась набок от второй пощечины, еще более увесистой, и почти сразу же крепкие пальцы сомкнулись на ее горле.
– Зачем ты это сделала?! – ревел мужчина прямо ей в ухо. – Чего тебе не хватало, тварь?! Я готов был положить к твоим ногам весь мир! Боготворил тебя, а ты… Гадина… Ехидна ядовитая… А-а-а-о-оооо…
Она дико хрипела, тщетно пытаясь позвать на помощь, когда невидимый безумец с протяжным мучительным стоном извергал в нее свое семя. Потом оборвались и хрипы: его пальцы начали сжиматься с неумолимостью стального механизма.
Задыхаясь, теряя сознание, Эрга не слышала ни приближающихся шагов и шума за дверью, ни перепуганного, дрожащего голоса, умолявшего: «…ради всех святых, к нему сейчас нельзя, ты нас погубишь!» А если бы и услышала, то ни за что не узнала бы голоса незнакомца в черной бархатной маске, который растрогал ее до слез своей деликатностью, столь несвойственной покупателям живого товара.
Но вот грохочущие удары в дверь она расслышала отчетливо, несмотря на панический, животный ужас. И разобрала каждое слово, произнесенное громким, уверенным голосом:
– Ваше сиятельство, извольте немедленно выйти! Чрезвычайное происшествие!
Яростный рев голодного хищника, у которого из-под носа утащили добычу, чуть не оглушил ее, затем в освобожденное горло обжигающей струей хлынул воздух, а нестерпимая тяжесть, вдавившая в перину, вдруг исчезла.
Было слышно, как мужчина, изрыгая самую ужасную ругань, торопливо одевается и натягивает сапоги. Потом дверь громко хлопнула, за нею послышались возбужденные голоса и чьи-то крики.
Эрга беззвучно всхлипывала, трясясь и стуча зубами, как в лихорадке. Слезы катились ручьем, насквозь промочив черную повязку, закрывавшую ей глаза. Она была настолько перепугана, раздавлена и опустошена, что не решилась ее снять, не посмела прикоснуться к саднящему горлу, не догадалась сдвинуть ноги, по-прежнему широко раскинутые и согнутые в коленях.
До нее даже не дошло, что она минуту назад чудом избежала смерти.
Глава II
Граф Хольг, самый богатый человек в Империи, кавалер ее высших орденов и член Тайного Совета, чувствовал, как в нем клокочет страшная, на грани безумия, ярость.
Его привычный мир, где всему было отведено свое место, все подчинялось строгому и неукоснительному распорядку, разлетелся вдребезги. И это произошло из-за двух олухов, жалкие жизни которых он мог отобрать в любой момент: по закону дворянин, имевший титул графа, мог не только награждать людей низших сословий, но и вершить над ними суд и расправу, вплоть до смертной казни, ни у кого не спрашивая дозволения.
И они знали это! Но все-таки осмелились, безумцы, ничтожества…
– Ваше сиятельство, я не мог остановить его! – пролепетал, еле шевеля посеревшими губами, дворецкий Ральф, когда взбешенный господин, грозивший нарушителям своего покоя самыми лютыми пытками, умолк, чтобы перевести дух. – Я пытался помешать, боги свидетели! Он ворвался сюда и просто отшвырнул меня, проклятый бугай, невежа…
Трясущиеся пальцы дворецкого теребили рваный кусок черного бархата, в котором нелегко было опознать аккуратную маску.
Глаза графа, налитые кровью, впились в виновника.
Если бы немолодой чернобородый стражник взмолился о пощаде, тоже начал лепетать что-то в свое оправдание или просто испугался – Хольг с бешеным ревом вцепился бы ему в горло, и не нашлось бы в мире силы, способной разжать его пальцы. Но он смотрел на господина по-прежнему спокойным и даже суровым взглядом. И это было настолько необычно, что первый, самый сильный и страшный приступ ярости графа потихоньку стал ослабевать, и в помутненном сознании мелькнула мысль: во имя всех святых и всех демонов, что это означает?!
Словно уловив этот момент, чернобородый произнес:
– Ваше сиятельство, потом можете сделать со мной все что угодно. Но сейчас, если вам дорога жизнь, извольте меня выслушать.
* * *
Человек, сидевший возле небольшого, разведенного на каменном полу пещеры костра, изо всех сил пытался сохранить спокойствие. Но внутри все клокотало. Чтобы не тронуться умом, надо было хоть как-то отвлечься, найти какое-то занятие.
Он уже несколько раз проверял посты, напоминая дозорным, чтобы не теряли бдительности. Потом съел то ли очень поздний ужин, то ли очень ранний завтрак, стараясь как можно дольше пережевывать пищу. Немного подумав, устроил разнос тому, кто занимался стряпней, пригрозив выдернуть неумелые кривые руки и засунуть в то место, откуда растут еще более кривые ноги… Еще раз проверил дозорных, вернулся в пещеру, прошел в дальний угол, задернутый плотным занавесом, присел к костерку и несколько минут смотрел на трепещущие язычки пламени. Это зрелище всегда его успокаивало…
Всегда, но только не сейчас. О боги, удалось ли Трюкачу перебраться через стену?
Ну, и чем еще можно себя занять? Перечитать при свете огня какую-нибудь книгу? Так все они вызубрены наизусть, он может процитировать на спор любой отрывок с любого места…
Если бы было с кем спорить. Его люди книжками сроду не интересовались, что возьмешь с неграмотных мужланов!
Тяжело вздохнув, Барон снова взялся за заточку и без того острого как бритва кинжала.
Вообще-то он зря обругал незадачливого повара: еда была вполне сносной. Но надо же успокоить нервы, перетянутые и дрожащие, будто струны под пальцами музыканта. А лучшего способа, чем придраться к нерадивому подчиненному и сорвать на нем злость, еще не придумали.
Ладно, когда дойдет до дележа добычи, он немного прибавит к его доле, чтобы не обижался понапрасну… Если только будет что делить и кому делить. На кон поставлено все: Четыре Семейства не любят неудачников и не прощают оплошностей. Надо надеяться, что Трюкач не подведет. И ждать, ждать… чувствуя, что медленно сходишь с ума.
Хотя, конечно, есть еще способ для успокоения, очень даже хороший, который нравится и ему, и Малютке. Но они совсем недавно уже прибегли к нему, как только Малютка вернулась в их лесное убежище – слава богам, живая и невредимая. Пережитое волнение всегда действовало на нее возбуждающе, вот и теперь она без лишних слов, с покрасневшим лицом и горящими глазами, быстро увлекла его за полог. Несколько разбойников тут же, будто по команде, уставились им вслед, Барон чувствовал, как их завистливые и ненавидящие взгляды буквально прожигают ему спину.
Хорошо, что хоть Трюкача среди них не было!
Повторно прибегать к этому способу не хотелось. Тут нужна мера, не то на время станешь ленивым и умиротворенным, опять же реакция замедлится, а сейчас это категорически недопустимо. Вот потом, если, дай боги, все пройдет, как задумано!.. Люди шепчутся, что в Кольруде появилась книга, которую святые отцы проклинают прямо во время богослужений, поскольку она просто напичкана картинками, изображающими мужчину и женщину в процессе соития. Причем если хоть половина из того, что об этих самых картинках говорят, правда, то… Святые угодники! Наверное, даже такой ловкий человек, как Трюкач, и тот призадумался бы, сумеет ли пристроиться к даме, приняв столь заковыристую позу.
Хотя будь на месте дамы Малютка, наверняка сумел бы, можно не сомневаться…
Милостивые боги, да что же это такое, куда катится мир?!
Говорят также, что многие почтенные кольрудские матроны словно рехнулись: мечтают хоть одним глазком посмотреть на эти картинки, даже готовы хорошо заплатить за такую возможность. Ясное дело, мечтают втайне от своих законных мужей, а то им влетело бы по первое число: сами боги назначили женщине быть скромной и не проявлять неуместного любопытства в интимных вопросах. Дай бабам волю, в какую бездну разврата провалится несчастная Империя!
Правда, Малютке он все же даст ее почитать, когда раздобудет, – естественно, после того, как сам изучит во всех подробностях. Вот уж за чью нравственность можно не волноваться! Как гласит народная мудрость, что толку запирать двери конюшни, если лошадь уже украли.
А потом они будут долго и усердно проверять, так ли уж трудно воспроизвести эти картинки в жизни…
Отложив оселок, он ласково взъерошил волосы на голове лежавшей рядом женщины, коротко стриженной, маленькой и хрупкой.
– Не надо! – с притворным недовольством оттолкнула она его руку. – Ты уже получил свою порцию. У вас, мужиков, только одно на уме!
Барон, с наигранным равнодушием пожав плечами, отодвинулся.
Но ее глаза, в которых так и мельтешили задорные огоньки, говорили яснее ясного: прояви он деликатную настойчивость, дополнительная порция была бы предоставлена. Малютка всегда охотно предавалась любви, не только отвечая на его желания, но и проявляя инициативу, причем с таким пылом, что ему даже бывало неловко перед своими людьми.
Не потому, что он занимался любовью с совсем молоденькой девчонкой, в сущности, еще ребенком, – в конце концов, знала, на что шла, никто ее силой ни в шайку, ни под одеяло к главарю не тянул! – просто тяжело было видеть бешеную зависть в их глазах и слышать зубовный скрежет… Будь он помоложе и поглупее, лишь пуще возгордился бы и махнул рукой на возможные последствия. Но сейчас было ясно: Малютка не только дарит радость и наслаждение, она также притягивает неприятности, словно железный штырь – молнию в грозу.
Достаточно посмотреть, что она сделала с беднягой Трюкачом. Он хорошо скрывал свои чувства, надо отдать ему должное, но человек не может вечно притворяться, рано или поздно выдаст себя. Вот и потаенные мысли Трюкача теперь видны ему, Барону, так ясно, как если бы он сидел в исповедальне, а Трюкач изливал бы перед ним душу, стоя на коленях.
Этот негодяй страстно, до безумия, хочет завладеть Малюткой, тут нет сомнений. Но пока Барон жив, ему надеяться не на что, следовательно…
Его собственный советник превратился в смертельную угрозу. Человек, ослепленный страстью, сходящий от нее с ума, не может считаться надежным. Веры ему уже нет, он способен на все. Тот же, кто сгорает от страсти к женщине своего главаря, опаснее стократно. А если учесть, что в случае успеха авторитет Трюкача вознесется до небес – ведь план-то придумал именно он! – и у многих членов шайки наверняка возникнут совершенно нежелательные мысли и сомнения…
Допустить этого нельзя ни в коем случае. Поэтому, как ни жаль, но жить Трюкачу осталось меньше суток. Сразу после того, как он откроет им ворота усадьбы Хольга, быстрый и точный удар кинжала отправит его в мир иной. Лезвие войдет точно в сердце, Трюкач не будет мучиться, он даже не успеет понять, что произошло. А уж где именно окажется новопреставленный, на небесах или в преисподней, пусть решают боги. Если судить по делам – тогда, конечно, у рогатых демонов, однако насильственная смерть от руки друга приравнивается к мученичеству, а это совсем другой коленкор…
Вот будет умора, если такой грешник, как старина Трюкач, попадет к святым праведникам! Стоило бы взглянуть на их лица, когда он примется за описание своего «жития».
Потом, разумеется, от него потребуют объяснений, ведь Трюкача любят за веселый нрав, щедрость и пользу, которую он всегда приносил шайке. Но до бунта не дойдет. Его авторитет непререкаем, а богатая добыча ублажит кого угодно. Правда, предводителю шайки, тем более – главе одного из Пяти Семейств, обязательно нужен советник, так велит кодекс воровской чести. Что же, он подыщет себе нового советника, такого же умного, как бедный Трюкач, но степенного, хладнокровного. Лучше всего – в солидных годах и некрепкого здоровьем. Чтобы не заглядывался на Малютку.
То есть заглядываться он, конечно, будет (эта чертовка заставит обернуться ей вослед даже дряхлого старца, ступившего одной ногой в вечность), но в допустимых пределах, проявляя лишь теоретический интерес.
А может, лучше все же не рисковать, знаем мы этих теоретиков… Может, найти того, который… Ну, из этих, которые с мужиками.
Нет, это еще хуже: вдруг, не приведи боги, вместо Малютки советнику приглянется сам предводитель…Тьфу, о чем только приходится думать!
* * *
– Вот что я нашел у него, ваше сиятельство.
Хольг, усилием воли прогнав последние остатки ярости, мешавшей сосредоточиться, внимательно осмотрел предметы, на которые указывал Гумар.
Кинжал в потрепанных, но еще крепких ножнах с завязками. Маленький кожаный мешочек, туго стянутый шнурком. Какая-то скомканная белая тряпка…
Чернобородый стражник, не дожидаясь приказа, рывком развернул ткань во всю длину. Люди, столпившиеся вокруг, не сговариваясь, дружно ахнули: кто от изумления, а кто и от испуга.
Посередине белой (точнее, сероватой от грязи) полосы, похожей на обычную налобную повязку, отчетливо виднелось круглое красное пятно. Это был отличительный знак одной из самых дерзких и удачливых шаек, державшей в страхе весь Кольруд и прилегающие окрестности.
– Банда «Белых повязок»… – прошептал кто-то, с невольным страхом уставившись на пленного.
– У-у-у, собачий сын! – с удивительным для своих лет и комплекции проворством метнулся к разбойнику, занося ногу для удара, пожилой толстяк в форме сотника графской стражи.
– Стоять, идиот! – заорал Хольг, бешено сверкнув глазами.
Ноги толстяка внезапно перестали его держать, будто в них растаяли кости, и он обмякшим мешком повис на руках Гумара.
Никогда граф не говорил с начальником своей стражи таким оскорбительным тоном, тем более в присутствии подчиненных. Никогда не позволял себе повышать голос, да в этом и не было необходимости: ему повиновались беспрекословно, стараясь не вызвать ни малейшего неудовольствия, причем не только за страх, но и за совесть, ибо граф Хольг в равной степени мог внушать людям и панический испуг, и искреннюю любовь, граничащую с обожанием.
Проявлять эмоции в публичном месте, на глазах посторонних, – удел низших сословий. Таково было правило дворянского этикета, которому он следовал неукоснительно. Теперь же его поведение свидетельствовало только об одном: граф не просто рассержен, он разъярен, взбешен до безумия! Святые угодники, что будет… Да ведь головы покатятся…
– Простите, ваше сиятельство! – всхлипывающим голосом залепетал сотник, уже не думая, как позорно он выглядит в глазах собственных стражников. – Боги свидетели, просто не вытерпел, не смог вынести, что какая-то мразь залезла в вашу усадьбу… Умоляю, не гневайтесь на старика за преданность…
– Замолчите сейчас же! И выпрямитесь, перестаньте висеть на стражнике!
Теперь граф не кричал, он произнес эти слова достаточно спокойным голосом, но сотник отдал бы все на свете, чтобы господин продолжал бушевать, бранился и даже ударил его. Потому что этот спокойный голос был гораздо страшнее минувшей вспышки гнева: настолько ясно слышался в нем приговор.
– Кто это такой? – спросил Хольг, указывая на человека в грязно-зеленой куртке, связанного по рукам и ногам, который неподвижно лежал под деревом.
– Не могу знать, ва…ваше сиятельство… – чуть ворочая окостеневшим от ужаса и позора языком, выговорил сотник. – Ра… разбойник… судя по… по повязке…
– Как он сюда попал?
– Не могу знать… Перелез через стену… – сделав немалое усилие, толстяк, каким-то чудом еще не лишившийся чувств, договорил: – Наверное…
– А как же он смог подобраться к стене, минуя забор из проволоки?
– Не могу…
– Довольно! Не желаю слышать никаких «не могу знать»! Я вас для того и держу на службе, плачу хорошее жалованье, чтобы вы знали! И чтобы никакая, говоря вашими словами, мразь не смогла забраться в мою усадьбу. Именно в этом, и только в этом должна была заключаться ваша преданность! А бить ногами оглушенного и связанного пленника – такой преданности мне не нужно, благодарю покорно.
После небольшой паузы граф резко, отрывисто спросил:
– Как могло случиться, что караульные не заметили лазутчика?
– Не могу… Ой, простите старого дурака, ваше сиятельство, чуть не вырвалось… Да я с них, мерзавцев, шкуру спущу, будут знать, как исполнять службу…
– Я заметил его, ваше сиятельство, – внезапно произнес Гумар.
Снова раздался общий изумленный выдох.
– Ты?! – опешил Хольг.
– Так точно. Он перебежал через дорогу и спрятался в яме под кустом, думая, что я его не вижу.
– Но почему… Милостивые боги, отчего ты сразу не поднял тревогу?!
– Тогда он мог бы убежать, ваше сиятельство, ведь проход еще не был затянут проволокой, а этот негодяй очень ловкий и проворный.
– Да, пожалуй, – кивнул Хольг, признавая правоту стражника. – Но когда его затянули, почему ты продолжал молчать? Ведь ему уже негде было скрыться…
– А я скажу, почему он молчал! – раздался вдруг визгливый, пронзительный голос сотника, почуявшего, что надо использовать подвернувшийся шанс отвести от себя гнев господина, сколь бы ничтожным он ни был. – Я все скажу, ваше сиятельство! Он выслуживался, сукин сын! Решил сам, в одиночку, выследить лазутчика, задержать и вам представить: вот, мол, какой я молодец, о благе вашем пекусь, глаз не смыкаю, а все остальные ронга медного не стоят! Он о своей выгоде думал, не о вашей безопасности! А если бы не выследил, если бы упустил, что тогда?!
– Я бы не упустил! – спокойно и уверенно ответил Гумар, окинув начальника взглядом, полным такого ледяного презрения, что более совестливый человек, встретившись с ним, по меньшей мере смутился бы.
– Ах, конечно же! Ты ведь у нас самый умный…
– Похоже, он действительно умнее вас, – прервал вопли толстяка граф. – И не смейте больше открывать рот, пока я не разрешу, понятно? Продолжай, Гумар!
– Слушаюсь, ваше сиятельство. Я заметил его самым краешком глаза, он ведь у меня наметанный, как у всякого охотника-промысловика…
– Так ты что, прежде был охотником? Хотя это неважно… Говори дальше!
– Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, это как раз очень даже важно.
Граф, не привыкший, чтобы люди низших сословий ему противоречили, остолбенел от изумления, а стражники, толпившиеся вокруг, – от испуга.
– Если бы на вышке был не я, ваше сиятельство, – невозмутимо продолжал Гумар, или не обратив внимания на то, какой эффект произвели его дерзкие слова, или попросту не считавший их таковыми, – не миновать бы вам большой беды. Любой другой его бы не заметил. У него были сообщники, мужчина и совсем молодая девушка, переодетая парнем, они устроили драку в стороне от ворот. Хотели, чтобы я отвлекся, а он – стражник ткнул пальцем в сторону пленного – тем временем проскочил бы под самым носом и укрылся в яме. И им это почти удалось: очень уж я не люблю черной ругани, даже от мужиков слушать неприятно, а когда женщины ругаются или, того хуже, молоденькие девушки… А девчонка такое загнула, что не всякая бумага выдержит, на камне высекать надо! Обернулся к ней, кричу, чтобы заткнулась, и тут самым краем глаза вижу: этот красавец прыгает через изгородь и летит к яме, что твой олень, за которым волки гонятся…
– С-сука! – открыв глаза, прошипел пойманный лазутчик, вложив в это короткое слово всю свою бессильную ненависть.
– Ожил наконец-то! – усмехнулся Хольг, стряхнув оцепенение, вызванное дерзостью стражника. В глубине души он понимал, что Гумар был прав. – Ну, говори, негодяй, зачем ты сюда забрался, кто тебя послал?
Трюкач, презрительно сплюнув, подробно и четко сообщил, куда, по его мнению, следует сиятельному графу идти со своими вопросами, кому их задать и чем потом заняться.
Вздох ужаса вырвался из десятков глоток.
Бешеная злоба вновь обуяла Хольга, глаза заволокла мутно-кровавая пелена, а рука метнулась к висевшему на поясе кинжалу. Через мгновение обнаженное лезвие тускло сверкнуло в свете фонарей и факелов. А в следующую секунду занесенное над лазутчиком оружие застыло в воздухе.
Теперь перепуганные стражники не издали ни звука, слишком сильным было потрясение.
Хрипя от ярости, граф попытался высвободить перехваченную руку. Он был крепок, но с тем же успехом мог вырываться из объятий матерого медведя.
– Ваше сиятельство, успокойтесь! Он нарочно злит вас, чтобы получить легкую смерть! – дошел до его сознания голос Гумара.
Мутная пелена стала рассеиваться, а звон в ушах – затихать. Овладевшая графом злоба, затмившая разум, потихоньку отступала.
Гумар снова допустил дерзость, на этот раз неизмеримо большую: он посмел поднять руку на своего господина и повелителя. За это стражник должен был понести суровое наказание. Так требовали устои, на которых зиждился порядок вещей и сама Империя. Но Священная Книга ясно говорила: справедливость является одной из главных добродетелей. А справедливость требовала признать: стражник и в этот раз прав. Убить пойманного лазутчика, хотя бы и за столь тяжкое оскорбление, не подвергнув сначала допросу, было бы непростительной глупостью даже для дворянина самого низшего ранга. Что тогда говорить о графе, члене Тайного Совета, который к тому же…
