Борис Давыдов
Манящая корона
Налили влюбленному дурачку, не поскупились.
Потому что не исполнить последней просьбы человека, приговоренного к смерти, – великий грех…
* * *
Дверь бесшумно распахнулась. Лейб-медик Арад, как и полагалось по протоколу дворцовой службы, вошел первым, остановился, отвесил легкий поклон:
– Приветствую вас, пресветлый Правитель!
Голос, как и поклон, был достаточно почтительный, но все же с хорошо заметным оттенком профессиональной фамильярности. Ведь для медиков даже сильные мира сего – обычные пациенты…
Да уж, попробовал бы он так вести себя с его дедом!
– Привет и вам, – отозвался Ригун, не склоняя головы.
– Имею честь сопровождать вашу августейшую супругу.
Крючконосый тощий человечек в мундире, пышно расшитом золотой нитью, еще раз поклонился и отступил в сторону, освобождая дорогу женщине.
Правителю стоило немалых трудов сдержать свой пыл. Больше всего ему хотелось рвануться вперед и нетерпеливо заключить Тамиру в объятия. Но высокий сан и строгие законы деда – у Норманна было просто маниакальное стремление расписать до мелочей абсолютно все, что касалось высшего дворянства, даже самые интимные стороны жизни – властно приказали оставаться на месте с равнодушно-отстраненным видом.
– Приветствую вас, пресветлый Правитель! – раздался нежный, мелодичный голос, который всегда звучал в его ушах райской музыкой.
– Привет и вам, госпожа Тамира.
На этот раз он склонил голову – вежливо, но едва заметно, как и полагалось.
Милостивые боги, неужели дед не мог обойти своим законотворческим рвением хотя бы супружескую спальню?! Наверное, мог бы… Но тогда он был бы кем угодно, только не Правителем Норманном.
– Я готова исполнить свой долг, пресветлый Правитель.
– Благодарю вас, госпожа Тамира.
Поистине, человеку, способному вынести подобный церемониал в присутствии постороннего, хотя бы и лейб-медика, а потом оказавшемуся в состоянии исполнить этот самый долг, надо поставить памятник при жизни!
Особенно если он перед этим столь долго воздерживался…
* * *
Человек в черной бархатной маске, прислушиваясь к тому, что происходило за тонкой перегородкой, шептал трясущимися губами:
– Милостивые боги и святые угодники, да будут прославлены имена ваши и ныне, и во веки веков… Простите его, умоляю! Он не в себе, он сам не понимает, что творит! Будьте милосердны к грешнику… На него снова нашло безумие!
* * *
Одним богам ведомо, что думали графские тюремщики, спуская в потайную камеру множество корзин, наполненных кувшинами с нагретой водой, и слыша через отверстие ее плеск и ликующие, стонущие вопли, больше похожие на полубезумное рычание. И какие мысли посетили голову графского дворецкого, лично положившего в одну из этих корзин два брусочка ароматного мыла, завернутого в холщовую ткань: чтобы стражникам глаза не мозолить без необходимости. (Ведь по-настоящему хорошее мыло, доставлявшееся из Эсаны, стоило так дорого, что далеко не каждый дворянин мог им пользоваться ежедневно). Может быть, люди Лемана даже решили, что господин то ли пришел в несвойственное ему благодушие, то ли вообще свихнулся.
Но свои мысли они держали при себе. С теми, кто позволял себе распускать язык, властитель Коунта не церемонился.
Во всяком случае, когда через некоторое время граф снова спустился в подвал, ни один человек не осмелился ни словом, ни жестом, ни даже взглядом показать своего недоумения или заинтересованности. Господин приказал – значит, так надо. Дело господское. А их дело – маленькое.
Открывая дверь в коридор, ведущий к особой камере, стражник угодливо доложил:
– Как изволили распорядиться, ваше сиятельство… Приказ исполнен, петли смазаны в лучшем виде! Не скрипят-с!
Леман кивнул с небрежно-равнодушным видом:
– И впредь смазывай, не жди указаний!
– Слушаюсь, ваше сиятельство!
* * *
По деревьям Трюкач отменно лазал еще в детстве. А уж в пору возмужания, когда пришлось зарабатывать на жизнь ремеслом странствующего актера-акробата, эта способность развилась многократно.
После того как он попал в шайку Барона, деревья вообще стали для него лучшими друзьями… Естественно, лишь те, которые годились на роль друзей.
Сколько раз ему приходилось, удобно устроившись в развилке крепких сучьев, следить издалека за приближением ничего не подозревающих одиноких путников, малых обозов, а то и торговых караванов (те, которые шли с хорошей охраной, скрепя сердце пропускали, не потревожив, с другими приходилось изрядно повозиться, но итог всегда был одинаковым)! Или укрываться на них же, среди густой листвы, спасаясь от погони, замерев и превратившись в статую, пока внизу рыскали озверевшие от бессильной злобы стражники либо наемники, подряженные безутешной купеческой родней…
Погубить его могли только две вещи: собственное нетерпение либо следы, унюханные собаками. Но и то и другое исключалось: человек с его тренировкой и опытом мог долгими часами сохранять полную неподвижность, не обращая внимания на судороги в онемевшем теле, а что касается следов – если знаешь хотя бы два-три растения, отбивающих их запахи, так и это не страшно. Трюкач знал около десятка, причем все они в изобилии росли в окрестных лесах и лугах.
А если речь шла об особо важных делах, суливших крупный барыш, то тут уж жаловаться на скупость обычно прижимистого Барона не приходилось: предводитель лично выдавал ему мешочек из промасленной оленьей кожи, который хранил среди самых ценных своих вещей и берег как зеницу ока.
В нем был молотый жгучий перец – недавно появившаяся в Империи вкусовая приправа, стоившая так баснословно дорого, что далеко не каждый дворянин мог употреблять ее ежедневно. Крохотная щепотка, брошенная в лицо противнику – тут главное было не ошибиться с направлением ветра, – мгновенно выводила его из строя, заставляя корчиться в судорогах и дико выть, исторгая потоки слез. Та же щепотка, высыпанная по пути своего отхода, сбивала со следа самую обученную и настойчивую собаку, производя примерно такой же эффект.
Сейчас под его грязно-зеленой курткой на крепком шейном шнурке тоже висел мешочек из промасленной кожи, но с совершенно другим содержимым. От этого порошка зависел весь исход их безумно дерзкого замысла. Теперь оставалось лишь молить богов, чтобы он спокойно провисел на шее вплоть до того момента, когда томимый вожделением сотник опять явится к кухарке «снимать пробу». Иными словами, чтобы его, Трюкача, никто не обнаружил на сравнительно небольшой замкнутой территории, кишащей врагами, причем не только в предрассветной тьме, но и среди бела дня!
Без надежного укрытия об этом не стоило и мечтать. Но он знал, где сможет найти это укрытие, поскольку уже побывал в усадьбе и все осмотрел заранее…
Идти на дело, простое ли, сложное ли, без предварительной разведки – преступная глупость, так наставлял их Барон. Объект обязательно надо изучить, и желательно не только издали, но и вблизи, а в идеале – еще и изнутри.
К счастью, им уже было известно, что единственный сын графа сильно тоскует по безвременно покинувшей этот мир матери и потому Хольг все время озадачен, чем бы развеселить ребенка, – лишний поклон до земли разговорчивому стражнику! Труппа бродячих артистов из провинции, которая постучится в ворота с просьбой разрешить дать представление в этой прекрасной усадьбе, наверняка обрадует заботливого папашу-графа. Ведь клоуны, акробаты, жонглеры и фокусники для того и существуют, чтобы веселить людей! А если графа, паче чаяния, в усадьбе не окажется, то наверняка будет управитель или дворецкий… словом, кто-то из приближенных хозяина, тоже озабоченный состоянием графского наследника.
Само собой, их сначала тщательно обыщут и осмотрят весь реквизит, перетряхнув до последнего лоскутка… да на здоровье: сколько бы ни копались, не найдут ничего подозрительного. Ведь труппа-то будет самая настоящая!
В Кольруд часто приезжают на заработки странствующие комедианты. Перед въездом в столицу они ночуют на постоялых дворах, выбирая самые простые и дешевые. Установить постоянное наблюдение за двумя-тремя такими дворами Барону не составит труда, а потом надо будет только дождаться приезда подходящей труппы, где один-единственный акробат, заменить которого просто некем. Естественно, именно с ним и произойдет неожиданный и крайне неприятный казус: вдруг наступит на гвоздь, проколов ногу, или съест что-то пошедшее не впрок, после чего со страдальческими стонами и руганью не будет вылезать из отхожего места… А еще лучше вовсе бесследно исчезнет, словно его и не было. Так что озадаченному и злому хозяину труппы волей-неволей придется принять внезапно объявившегося безработного акробата, не задавая лишних вопросов. Захочет убедиться в его умении – ради богов, Трюкач в грязь лицом не ударит. А уж когда он намекнет, что буквально в двух шагах от Кольруда есть местечко, где можно неплохо заработать, хозяин труппы наверняка воспримет его появление как подарок судьбы.
Ясное дело, стражники Хольга его тоже обыщут – и точно так же ничего не найдут: ни режущих, ни колющих предметов. Их он прихватит немного позже, когда явится в усадьбу ночью и без пестрого трико…
Он тогда, во время представления, не только ходил по натянутому канату, жонглируя булавами, не только крутил сальто и демонстрировал чудеса гибкости, срывая дружные и вполне заслуженные аплодисменты, – он прежде всего наблюдал. Или, как говорил Барон, обожавший всякие мудреные словечки, без которых простой человек как-то ухитряется обходиться всю жизнь, проводил рекогносцировку. Ох, далеко не сразу язык научился выговаривать подобное без запинки!
Он осматривал и запоминал все так тщательно, как только мог, но старался по возможности реже поворачиваться в ту сторону, где сидел маленький курчавый мальчик в бархатном костюмчике и начищенных башмачках с золочеными пряжками, который отбил все ладоши, хлопая ему, Трюкачу, и громко, от души, кричал: «Браво!»… Потому что, когда ему все-таки приходилось смотреть на этого ребенка с красивым добрым лицом и большими печальными глазами, сердце невольно сжималось от жалости.
Ведь приговор, вынесенный Четырьмя Семействами, гласил: пощады не давать никому, не делая скидок ни на пол, ни на возраст.
Его цепкий взгляд приметил все, начиная с расположения построек, прежде всего – той самой поварни. Особое же внимание он уделил деревьям.
Подходящее по всем статьям дерево росло как раз между поварней и стеной ограды.
* * *
Эрга, взмокшая и тяжело дышащая, чувствовала приближение хорошо знакомой волны, которая вот-вот накроет ее, подхватит и понесет, беспомощную, утомленную, не имеющую ни сил, ни желания сопротивляться. Она выгнулась всем телом, запрокинув голову с разметавшейся гривой золотистых волос, а из груди вырвался глухой, протяжный стон.
Мужчина тоже застонал и, ненадолго отстранившись, снова ворвался в ее горячее, набухшее лоно, действуя с такой дикой, первобытной страстью и силой, что у Эрги перехватило дыхание. Она жадно глотала воздух пересохшим ртом, готовая с головой провалиться в омут неистового блаженства…
Но волна исчезла, прокатилась где-то в стороне, не задев даже краем, потому что страх внезапно вернулся и заполнил каждую клеточку ее тела. Смертельная опасность, мерещившаяся ей, существовала на самом деле, женщина с таким опытом, как у нее, просто не могла ошибиться.
И эта опасность исходила от клиента. С беспощадной ясностью Эрга вдруг поняла, что все это время мужчина представлял, будто овладевает другой женщиной, оказавшейся в его полной власти. Наверняка такой же натуральной блондинкой, молодой, с безупречной фигурой, очень похожей на нее…
Женщиной, которую он прежде безумно, беспредельно любил, а потом с еще большей силой возненавидел.
* * *
Два человека, по-прежнему заросшие и прикованные к стальным кольцам, но чистые (на полу камеры до сих пор стояли лужи, поскольку грязно-мыльная вода слишком медленно всасывалась в выгребную яму), не веря своим глазам, смотрели на предметы, которые Леман принес в небольшом мешке. Их рты приоткрылись, отчетливо показав, что зубов там осталось не так уж много.
Граф, выбрав на полу камеры местечко посуше, носком сапога разбросал в стороны солому, потом поочередно выложил туда магическое зеркало, магический шар, восковые витые свечи, мел, ритуальный платок, жаровню, узелок с травами, узелок с древесным углем и огниво… Склоняться к полу из-за огромного живота ему было нелегко, и он мысленно шептал не самые благочестивые слова, не забывая при этом краем глаза следить за узниками: а ну как набросятся?! Подпихнуть бы ногой, с безопасного расстояния… но нельзя: для них это чудовищное святотатство. Откажутся проводить обряд, хоть грози самыми лютыми пытками… Волей-неволей пришлось рискнуть.
Но маги, одетые в чистые, хоть старые и залатанные рубахи и штаны вместо прежнего гнилья, потрясенные до глубины души, только смотрели, не мигая, на священные предметы, и их губы беззвучно шевелились, а в глазах стояли слезы.
* * *
Это было ужасно, просто ужасно. Кто бы подумал, что и с ним, Правителем, может случиться такая неприятность, самая печальная и горькая для мужчины!
Он не решался смотреть на жену, чуть не плача от жестокого разочарования и унижения.
Тамира, ласково коснувшись его пылающей щеки, прошептала:
– Не надо, дорогой, ты ни в чем не виноват… Это все из-за меня. Ты просто испугался, что сделаешь мне больно.
Ригун был благодарен ей за эту спасительную ложь. И благодарен темноте, скрывавшей его сконфуженное, покрасневшее лицо.
Хотя можно ли назвать это ложью?
Последние роды, когда они наконец-то дождались появления на свет живого ребенка, чуть не отправили Тамиру к их несчастным первенцам и к давно почившим предкам. Он никогда не сможет забыть те ужасные дни и ночи, когда жена находилась на тончайшей грани, отделяющей мир живых от царства умерших. Даже вид сморщенного красного личика сына, его плоти и крови, вызывал не восторг, а глухую, инстинктивную злобу: ведь именно из-за него он мог лишиться своей любимой.
Боги были милостивы, и Тамира поправилась. Но, как смущенно объяснил ему лейб-медик, роды протекли так тяжело и дали такие осложнения, что об интимных отношениях придется надолго забыть. По крайней мере на ближайшие три месяца, а возможно, и на гораздо более длительный срок.
– Пресветлый Правитель, другого выхода нет…. У вашей августейшей супруги… э-э-э… ну, попросту говоря, там порвано все, что только могло порваться, да еще самым… э-э-э… серьезным образом. Не припомню, когда мне в последний раз приходилось видеть такую ужасную картину, а уж я, поверьте, насмотрелся до… Кх-ммм! Прошу извинения, пресветлый Правитель, если я позволил себе лишнее.
Неверно истолковав ужас, исказивший лицо Ригуна, лейб-медик вкрадчивым голосом добавил:
– Понимаю, пресветлый Правитель: столь долгое воздержание тяжело перенести… да и вредно для здоровья, это я говорю как врач! Но ведь ничто не мешает вам осчастливить какую-нибудь достойную девицу из хорошей семьи…
– Вон отсюда! – топнув ногой, впервые в жизни заорал Ригун.
Крючконосого человечка как ветром сдуло. Он решился показаться ему на глаза лишь через два дня и поклялся всеми святыми, что им руководили только самые добрые намерения и забота о драгоценном здоровье Правителя, которое так важно для всей Империи!
Ригун сухо поблагодарил его за эти добрые намерения, велел больше никогда не заводить разговор на подобную деликатную тему и заботиться только о драгоценном здоровье супруги Правителя.
Это было почти полгода назад, и с тех пор, хотя природа много раз властно напоминала о себе, он не притронулся ни к одной женщине. Поступить так значило предать Тамиру. Настоящая любовь при разлуке становится только крепче – в этом он был уверен, как в заповедях Священной Книги. К тому же раз боги создали человека по своему образу и подобию, он просто обязан руководствоваться не только инстинктами, но и более возвышенными чувствами.
Когда Арад наконец сообщил ему, что Тамира снова может возлечь на его ложе, он был счастлив и просто сгорал от нетерпения… Огорчало лишь непрошеное вмешательство дворцового астролога, составившего гороскоп, по которому самый благоприятный момент для их близости выпадал на гораздо более позднее, чем обычно, время, чуть ли не перед рассветом. Досадно, слов нет, но мэтр Набус – признанный специалист, ему виднее, что говорят звезды. Он ждал почти шесть месяцев, неужели не подождет шесть лишних часов?
И надо же такому случиться, чтобы проклятые слова лейб-медика: «там порвано все, что только могло порваться», всплыли в памяти в самый неподходящий момент, когда он только начал входить в нее, такую желанную и любимую, принявшую его с привычной покорностью служанки! Правителя словно ударило по голове мягким, но увесистым предметом. Разыгравшееся и не в меру богатое воображение нарисовало ему ужасную картину: как едва зажившая нежная плоть жены снова рвется под его грубым напором, истекая кровью. Леденящий озноб пробежал по всему телу, и в следующий же миг он почувствовал, что охватившее его возбуждение исчезло без следа.
И даже когда он успокоился, ни новые ласки, ни деликатная помощь Тамиры не вызвали повторного прилива мужской силы.
* * *
Спрятав обмотанную веревкой «кошку» в развилке веток, Трюкач осторожно добрался до ствола и, цепко обхватив его ногами, стал спускаться на землю.
В половине девятого вечера будет уже достаточно темно. То дерево, которое он облюбовал, на котором ему предстояло просидеть почти шестнадцать часов, растет совсем недалеко от поварни, и когда он покинет его, густая крона даст дополнительную тень, а главное, укроет от глаз караульных на вышке.
Можно смело биться о заклад: влюбленная парочка предается своим утехам не рядом с пышущей жаром плитой. Конечно, странностей и извращений в мире хоть отбавляй, но все-таки это не лучшее место для такого же жаркого времяпровождения! Если рассуждать чисто логически, – ох, как же любит это слово Барон! – они должны заниматься этим самым делом где-то в другом месте. Например, в соседнем помещении. Не может же графская поварня, хоть и предназначенная для низших сословий, состоять из одной-единственной комнаты!
А это значит, что емкости с готовой пищей для слуг и стражников хоть ненадолго, но останутся без присмотра…
Скорее всего, и окно будет открыто, ведь если плита раскалена, то без проветривания просто не обойтись! Впрочем, если оно даже окажется запертым, человеку с его опытом и умением отодвинуть защелку – пара пустяков.
Порошок не имеет ни вкуса, ни запаха: так клятвенно, чуть не крестясь, утверждал ученый алхимик, изготовивший его. Точнее, какой-то запах все-таки присутствует, но он настолько слаб, что надо обладать поистине собачьим нюхом, чтобы учуять его в горячей пище, которая вдобавок наверняка будет обильно сдобрена чесноком, пахучими травами и прочими благословенными добавками, перебивающими любой посторонний аромат.
Что же, болван стражник, расписывая достоинства ненаглядной «голубки», не забыл упомянуть про ее кулинарный талант. Дескать, стряпня такая вкусная – ну, просто пальчики оближешь, а ароматы… Слюна в рот так и набегает, настолько приятный да ядреный дух идет от ее похлебок и прочих блюд. Ни чесночку, ни травок разных не жалеет, умница, да и чего их жалеть, коли они графские!
Действительно, чего жалеть-то…
Интересно, пощадит ли Барон хотя бы эту глупую кухарку?
Едва ли. Хоть их предводитель, надо отдать ему должное, никогда не страдал излишней кровожадностью, – не то что чертова Малютка! – пойти против воли Четырех Семейств он не рискнет.
Решение главарей четырех самых крупных и влиятельных шаек Империи было кратким и суровым: никакой жалости! Загородная усадьба Хольга должна быть уничтожена вместе со всеми обитателями. Вся Империя должна получить наглядный и поучительный урок…
Граф Хольг сам выбрал свою судьбу, сделав это дьявольское изобретение, а главное, поставив его производство на широкую ногу. За последние три месяца доходы Четырех Семейств упали в несколько раз: множество домов и усадеб оказались за колючими заборами, скрытно проникнуть туда стало просто невозможно, разве что с помощью подкопа. Но попробуй-ка бесшумно вырыть лаз нужной глубины и ширины – семь потов прольешь, да и неправильно это, не по божьим заповедям и не по кодексу воровской чести… Либо ты вор, либо землекоп, а если и то и другое сразу… Тьфу!
А резать чертову проволоку – своими руками поднять тревогу. Она же лопается с таким громким звоном, что самый глухой сторож услышит… Именно благодаря этой особенности «проволока Хольга» и пользуется таким спросом!
Создавшееся положение стало совершенно нетерпимым.
Графа пытались предостеречь, еще когда по улицам Кольруда загрохотали первые уродливые «деревянные бабы» с колючей проволокой. Ему регулярно подбрасывали письма, сначала уговаривая по-хорошему, взывая к его благоразумию и дворянской чести: ваше сиятельство, каждый должен заниматься своим делом, член Тайного Совета – корпеть над государственными бумагами, воры – обчищать чужие дома и карманы, так исстари повелось, зачем же рушить устоявшийся порядок и позорить свое высокое звание? Потом решили сыграть на его алчности: если все дело в деньгах и вам ради них не жалко тревожить вечный покой вашего папеньки, светлая ему память, так мы готовы сами вам платить, будем честно отстегивать согласованную долю, только, ради богов-хранителей и всех святых, прекратите выпускать свою проклятую проволоку! Под конец пришлось прибегнуть к самому впечатляющему аргументу: если тебе, придурку и козлу безрогому, наплевать на семейную честь и память об отце, то подумай хотя бы о собственном сыне, он у тебя еще совсем маленький… Это не угроза, а честное предупреждение: раз не жалеешь наших детей, обрекаешь на голод и нищету, мешая их отцам заниматься своим ремеслом, то и мы не пожалеем твоего ребенка.
Хольга ничего не проняло. Заказы на «деревянных баб» поступали непрерывным потоком, и графские мастерские продолжали работать круглосуточно.
Тогда-то Четыре Семейства и вынесли графу приговор. Беспощадный, окончательный и не подлежащий обжалованию. Вопрос заключался лишь в том, как привести его в исполнение…
Ноги Трюкача коснулись мягкой густой травы. Присев на корточки, он замер, напряженно вглядываясь и вслушиваясь в темноту. Потом, выждав время, бесшумно двинулся к выбранному дереву, смутно черневшему прямо перед ним.
В пустом животе чуть слышно заурчало, и он выругал себя за то, что слишком усердно думал о глупой кухарке и ее кулинарных способностях.
Трюкач уже третьи сутки ничего не ел и не пил, только смачивал губы и полоскал рот. Для человека, которому предстоит целый день неподвижно просидеть на дереве, скрываясь в листве и переплетении мелких веток, замерев и уподобившись безжизненному истукану, отправление естественных надобностей – непозволительная роскошь. Впрочем, голод он переносил очень легко и мог без особых проблем выдержать куда более длительный пост, а вот жажда…Но на что только не пойдешь, когда на кону такие ставки!
Четыре Семейства от отчаяния решились на неслыханный шаг. Главарям всех мало-мальски серьезных шаек, орудующих в Кольруде и провинциях, было объявлено через проверенных людей: того, кто исполнит вынесенный графу приговор, примут как равного в их благородное общество. С этого момента в Империи будет Пять Семейств, со всеми вытекающими последствиями, в том числе и касательно дележа доходов.
Гром средь ясного неба не произвел бы большего впечатления. От открывшейся перспективы кружилась голова и сладкой истомой сдавливало грудь. Главари шаек, забросив все дела, даже самые важные, взялись за непривычную им умственную работу. Целый месяц кипели жаркие споры, составлялись самые нелепые и фантастические планы, а потом все потихоньку, как бы само собой, заглохло.
Вот тогда-то и подвернулся в трактире болтливый стражник… После беседы с ним Трюкач помчался к Барону, и почти сразу же несколько постоялых дворов у въезда в Кольруд были взяты под круглосуточное наблюдение. Когда через неделю подвернулась подходящая труппа провинциальных лицедеев, из нее быстро и бесследно изъяли акробата. На следующий день она дала представление в графской усадьбе, и ей достались, помимо оговоренных денег, бурные аплодисменты, изрядную часть которых по праву заслужил новый акробат. Хозяин труппы просто светился от радости: подобная удача выпадает нечасто, да и фраза: «…а вот когда мы с большим успехом выступили перед его сиятельством графом Хольгом…» впредь будет действовать магически, увеличивая размер гонорара.
Наверное, он потом долго и витиевато ругался, проклиная конкурента, который переманил такого искусного мастера: так объяснил свой внезапный уход Трюкач. Просто исчезнуть, не попрощавшись, было рискованно, ведь пропажа двух акробатов подряд наверняка вызвала бы ненужные подозрения и сплетни.
Получив подробный отчет и еще раз хорошенько все обдумав, Барон приказал ему, Малютке и Одноглазому устроить «репетицию». А после того, когда она успешно прошла, связался с Четырьмя Семействами и сообщил, что берется за исполнение приговора, вынесенного Хольгу.
И с этого момента пути назад уже не было. «Сказал – отвечай за сказанное» – этот закон в преступном мире Империи соблюдался свято…
* * *
– Брат Хинес, я до сих пор как в бреду… Ах, смели ли мы надеяться, что еще хоть раз прикоснемся к нашим святыням?
