Даниил Мантуров
Бесплатный сыр
Так бывает
– Надо было снимать! – с невозмутимым лицом смотрит на меня невролог и от этого взгляда становиться смешно и грустно одновременно.
– Как-то не до этого было, – отвечаю я, заменяя маты на приемлемые слова, хотя правильнее было бы сказать: «Ты че, звезданулась? У меня ребёнок умирает, а я с телефоном прыгаю, ракурс выбираю. Стримы, донаты».
– Снимайте в следующий раз. Приступ был с ваших слов.
С моих слов, с моих чувств, с моего ощущения параллельного времени, которое бесконечно растягивалось и одномоментно сжималось, превращаясь в точку, за которой бездушная пустота.
Я вновь прокручиваю события последних дней и понимаю, что все увиденные мной фильмы ужасов – второсортные комедии. Теперь я знаю, настоящий монстр прячется внутри нас и неожиданно выскакивает, разрывая присвоенную оболочку или незаметно точит свое пристанище изнутри, выталкивая из него хрупкую душу.
– Наташа, не пугай меня, – хнычит младший ребенок и я привычно поворачиваю голову, делая надоевшие замечания.
– Не пугай брата, – слетает дежурная фраза и адреналин выталкивает сердце из груди. Неестественно вывернутая голова, лежащая на спинке стула, повисший на синей щеке язык и бегающие из стороны в сторону глаза дочери вырывают меня из привычной реальности.
Я не думаю – действую: освободить дыхательные пути, перевернуть, постучать.
Тело девятилетней девочки легкое как у ватной куклы и такое же безжизненное. Удар по спине еще один по груди, по спине: «Дыши!»
Болтающаяся над полом голова между свисающих обмякших рук: «Дыши!».
Паника нарастает всхлипываниями и судорожными вопросами сыновей.
«Уйдите», – спокойно говорю я и кладу тело дочери на пол. Тянусь к телефону, думая о скорой, которая уже не поможет, не успеет.
Едва уловимое движение и она вздрагивает, пытается встать, стряхивая оцепенение.
– Дыши! – требую я и она покачиваясь садиться на ближайший стул. Глубоко дышит носом, выполняя мою команду. Пьет принесенную братом воду и молча идет к своей кровати.
«Ты дышишь?» – дергаем мы ее по очереди. Она кивает через поверхностный сон, и только пульсирующая шея напоминает мне о случившемся.
«Сколько это длилось: одну, две, три, пять минут?» – пытаюсь уложить память во время. Маленькая вечность тихого ужаса: «Дыши!»
– Херня! Какая асфиксия? Кашель был?
– Нет, – сглатываю я комок слез.
– А должен быть! И глаза!!! При асфиксии глаза не бегают, а вот при эпилепсии! – кричит в трубку подруга и по совместительству семейный доктор.
Адреналин не дает спать. Я все еще действую: напрягаю интернет бесконечными вопросами и утопаю в исповеди других родителей. Надо пробиться на прием.
– Это не асфиксия. – уверенно говорит эпилептолог. – Вероятность органики мала, но ее надо исключить, – пожимает он плечами и выписывает направление на МРТ.
– Надо, – соглашаюсь я. Мне страшно узнать и страшно не знать.
– Что ты там увидишь? – успокаивают знакомые доктора. – Опухоль, рассеянный склероз, аневризму. Практически все лечится, если успеть…
– Я успею.
– При асфиксии глаза не бегают, – повторяю заученную мантру и требую направление на еще одну диагностику.
– Держите, – сдается участковый невролог. – Чего вы еще хотите?
– Спрятаться и ничего не знать, – прямо отвечаю я, едва сдерживая слезы и прижимая к груди листочки вытребованных направлений.
Я записываю ее в дебилки, а она меня в яжематери. Мы расстаемся, искренне надеясь, что больше никогда друг друга не увидим.
«Патологий не обнаружено, – отчитываюсь переживающим родственникам – Так бывает…»
Где мое место?
Я никогда не понимал тех, кто отчаянно хватается за жизнь. Смирись! Уйди достойно, не паразитируй на любви родных и близких.
Я осуждал тех, кто пытается спасти своих детей, отдавая последнее.
Зачем? Откажись. Родишь новых.
Я разглядываю потолок. Он всегда одинаков. Я знаю на нем каждую трещину и даже пытаюсь найти в них смысл. Может там зашифрован ответ за что меня сделали узником тела? Я хочу освобождения, но боюсь его. Каждый раз, когда ко мне подходят родные глаза, я вижу, что они ищут меня и не находят.
Я слышу бесконечные приглушенные разговоры о том, что может уже пора, зачем мучить себя и меня и я кричу: «Я здесь, я живой, я не устал, я выкарабкаюсь, поверьте мне!».
Жена перевезла меня к матери. Ей сложно: дети, работа. Маме тоже сложно, и я паразитирую на их любви. Я понимаю их всех. Я прошу прощения за каждую мысль о ненужных винтиках и сломанных отбросах.
У меня много времени: умолять Бога о прощении и ежедневно отрекаться от него, но сегодня все оживленно. Я слышу, суету и шуршание распаковываемой коробки. «Это поможет, – говорит жена, – он живой, я чувствую». Я готов заплакать, но слез нет. Я не чувствую тела, но душа обостренно воспринимает все вокруг.
Они посадили меня. Какое счастье увидеть комнату и окно, и небо, облака и свет, которой сочится через них и бьет по глазам. Я рад этой боли.
Жена одевает мне какое-то приспособление и, о чудо, я смотрю в монитор и читаю текст. Я должен выбрать ответ да или нет и колонки пищат, озвучивая мой выбор. Айтрекинг. Жена выбила его в бесчисленных кабинетах фондов и чиновников. Мир не без добрых людей…
Мама обнимет Катю и плачет. Ей стыдно. Она постоянно высказывала отцу, что эта бросила меня. А Катя искала мужа в этой зловонной пролежневой груде.
Надежда затеплилась во мне, я все еще могу сделать родных счастливыми и бесконечно благодарен тем, кто всегда знал: у каждого есть свое место. Свое право на жизнь.
Царица всея благотворительности
Она восседала на офисном кресле как на троне и обращаясь ко мне возмущенно заметила: «Как достала эта попрошайка» и осеклась, ведь я тоже попрошайка.
Каким ветром ее занесло на место директора благотворительного фонда мне доподлинно неизвестно. Поговаривали, что она потеряла ребенка и с подвигло её помогать/мстить остальным мамам, к которым судьба была более благосклонна, наградив ребенком-инвалидом.
Работая сначала журналистом и таким образом помогая фонду, она в один прекрасный момент заняла место его директора, заменив собой основательницу, тихую и милую женщину, заболевавшую страшной болезнью.
На улице с кипой документов в руках, стояла еще одна попрошайка, с которой мы виделись на одном из благотворительных мероприятий:
– К Халде ходили?
– Да, документы сдала.
– Ну удачи вам!
– и вам.
В целом, в фонде работали прекрасные люди, которые помогли огромному количеству детей, практически вытаскивая их с того света, либо помогали уверенно держаться в привычные для России, бесконечные смутные времена.
Халда же, будучи лицом фонда, напрямую работала с замученными собственной отвагой родителями и прессой, отчитываясь перед камерами. Она цвела, распространяя ароматы благотворительности, упуская тот факт, что почва ее роста обильно полита слезами и потом.
Она восседала на своем троне, наблюдая как усердные мамки драют ее кабинет в рамках благодарность на благотворительность, забывая о том, что сама не является денежным потоком, а лишь сидит на нем. Перекрой его нефтяные спонсоры и обычные прохожие и все, кем останется Халда?
Доставалось от Халды и сотрудникам, желающим отдать свое сердце на благое дело. Каждое утро она стимулировала их к работе лавиной мата, после которого «тупая» было практически похвалой. Они слушали краснели и терпели, ради приходящих на мероприятия глазенок, радующихся каждому выходу в мир.
Возможно она была прекрасным управленцем, но какая нечистая сила допустила ее до людей, оставалось большой загадкой. Она не терпела пререканий и при малейшем указании на ее неподобающее поведение, тут же изгоняла возмутившихся попрошаек со словами: «Знаете сколько вас таких, пачками по всей области…»
Попав в изгнанники защищая одну из мам, я сначала возмутилась, а затем, подумав о предстоящих операциях сотни ожидающих, заставила себя не мутить воду.
И все же неприглядная гримаса изнанки благотворительности, время от времени возмущает мою совесть, особенно когда выводы о Халде вновь подтверждаются, а я надеюсь на чудо.
