Данир Дая
Порождение сына
– Я, Коэн Руона, – кричал он нападавшим, – ответственный за медицинское обследование «Целом» на территории аномальной зоны, требую прекращение огня.
Удивительно, но грозный тон подействовал: в нашу сторону перестал лететь свинец.
– Кто? – спросил стрелявший осипшим голосом у своего напарника.
– Коэн… Коэн…
Он повторил имя несколько раз, елозя по своей памяти.
– Коэн Руона? – переспросил стрелявший.
Для убедительности Коэн встал из укрытия с поднятыми руками.
– Коэн, твою мать! – кричал неизвестный.
Мы наконец могли не бояться получить пулю в жопу и встали, осмотрев нападавших. Ими являлись старички в забавных нарядах. Те же белые халаты, что из-за недостатка стиральных машин и условий стали коричневыми с оттенком зелёного, с поясом из каната и разного рода партизанскими приблудами.
Такая встреча единомышленников позволила нам спокойно сесть в укрытии первого этажа и наполнить животы тушёнкой, чего мне не хватало со вчерашнего дня.
– Велки-Велки, – был недоволен старший из наших новых друзей. – Не думал, что сяду с тобой за одним столом.
– Такое время, – отвечал односложно с набитым ртом.
– Ты бы хоть предупреждал, – говорил младший Коэну. – Так бы и полёг.
– Не было времени.
– Так значит, – обращался младший к Ани-Мари, – почила?
Ани-Мари кивнула. Урна стояла рядом с ней.
– Даже под страхом смерти не отпустит, – сказал я.
– Вот так да, – удивлялся старший, – соболезную утрате. Она часть лучшего из нас, – успокаивал Ани он.
– Суки, – негодовал младший, – даже проститься нормально не дают. А ты чего, – обратился он ко мне, – жалость проснулась?
– Ваш командир позвонил, – невзначай ответил.
– Кто?
Сказали они хором, искренне удивляясь, что у них есть командир. Я смотрел на них в том же непонимании.
– Матус. Лидер вашего крыла.
– Матус?
Непонимание усилилось вдвое.
– Лидер террористов «Целом». Вы смеётесь?
Они переглянулись.
– Что за хрень у вас там, в Злитчении, творится?
– В общем, неважно. Главное, не благодарите, когда выйдут материалы и вся правда о вас.
– Наговорил ты уже правды, – явно в плохом ключе имел в виду старший.
– Я тебе расскажу всю правду, ‐ обозлился младший. – Террористы, срать те в рот. Какие мы террористы? Мы в Бога верим! В единство с такими порождениями сына, как ты!
– Ну есть в моей религии Иисус, – насмехался я от нелепости, – и что с того? Сколько я вас не изучаю, всё понять не могу.
– А мы тебе не крысы лабораторные изучать нас, – буркнул старший.
– Иисус твой неправильно Бога представлял.
– Как неправильно? – откровенно хохотал над ними. – Вам часть с «не убий» не по душе? Или что?
– Макс, – вступился Коэн, – закрой рот.
– Да что? Я дискуссию хочу, узнать точку зрения. Ну не признаёте вы другие веры, детей вам заводить нельзя, в «Пороге» хотите бэдтрипы ловить, я осуждаю ли? Гнобить вас за это? Вас же не за веру гонят, а за радикализм.
– Да что ты? – уже готов был влезть в драку младший. – А то, что с самого начала за нами государство гонится? За тобой, кстати, тоже. За всем Милосердием шлейф из говна несут, подонки. Ошибки свои признать не хотят, что авария из-за них, что гражданскую проебали, что страна в квадратных метрах сузилась. А мы-то что? Мы не Сын, что щёку подставит.
– Мы те, кто треснет, – подытожил старший. – От этого и козлы отпущения.
– С самого начала за вами гонятся за скрытую пропаганду, за криминальные схемы, за сотрудничество с бандитами и поддержкой сепаратистов, – напоминал я. – К вам за медицинской помощью приходили, а вы лапшу на уши. Деньги трясли. Думаете, все забыли? Вседозволенность – вот с чем вы не сошлись с теми «Целом», что остались в пределах Милосердия. Вы власти хотели. Вот и кусаетесь.
– Да мне, что ли, нужна власть? – принял за личное старший. – Я за честность, за стержень. Я поддаваться всяким капиталистам не собираюсь.
– Вот именно, – задумался я, – вы кусаете частный бизнес, а вот Злитчедом перестали трогать. Страшно стало?
– Ты не ставишь равно между Манном и Злитчедом, – снова закрутил шарманку Коэн.
– Не нужно продвигать свои шизофренические теории о подковёрных играх, отмывании денег и репутации, – но тут я осёкся. – Нет, кажется, я понял.
Все с удивлением посмотрели на меня, в ожидании.
– Вы пытаетесь запугать, а должны дискредитировать, – посоветовал им, посмотрев каждому в глаза. – Эпоха поменялась. Простой террор вам не поможет. Вы должны лить не кровь оппонента, а дерьмо на него. Понимаете?
– А тебе же только слабых пинать, – вспоминал мою карьерную лестницу старший. – Когда Злитчения после гражданской не могла оправиться, ты на них карьеру построил. Потом, когда Злитчедом окреп, кого ты шпынять стал, а? Правильно. Шестёрка, Макс Велки, вот кто ты.
И вроде он пытался обидеть, но попал в другую точку. Меня рассмешило осознание: Матусу не столь важно, чтобы именно я взял у него интервью.
Но именно я владею инструментами, такими необходимыми, как бы грустно это ни было. Я знаю, как работает эта система. Не та, достойная, с кодексами и правилами журналистики. А та, грязная система.
Мой опыт журналистики с перепрыгивания и программирования мнений для дегуманизации кого бы то ни было однажды пригодился Манну, а сейчас необходим Матусу.
– Да, – согласился я со своим же вердиктом. – Информационная война, где не важны факты, а важно, какие эмоции за ними.
Когда-то, ещё до того, как я рухнул под собственным весом, мне верилось, – нет, честнее сказать, хотелось верить, – что правда – это некий универсальный ключ ко всем людям.
Что она спасёт нас, освободит от оков, как любили писать в учебниках. Но вот я здесь, в полуразрушенном доме, среди тех, кого называют радикалами, причисляют к врагам народа, и понимаю: правда умерла.
Нет, не так. Её не убили, не похоронили. Она просто исчезла, растворилась в шуме. Сейчас важно не то, что есть на самом деле, а то, что кажется. Правда – или её искажённая версия – это уже не инструмент, а оружие.
Каждый раз, когда кто-то говорит, что ищет истину, на самом деле создаёт свою собственную, потому что в нашем мире не осталось объективности. Только у кого громче голос. У кого голосов больше.
Я смотрел на Ведрану, её строгий профиль напрягся, словно она почувствовала что-то раньше нас. На мгновение наши взгляды встретились, но ненадолго. Мой телефон зажужжал.
Меня даже отдёрнуло со страха: чтобы в «Пороге» ловила сеть? Я, сообразив, что это за звук, вытащил из кармана телефон. Коэн в бешенстве смотрел на меня.
– Выключи нахрен! – прорычал он мне.
– Матус.
Я повернул телефон, чтобы доказать, что не сошёл с ума. Мне звонил Матус. Его имя буквально высвечивалось на экране, хоть я и не записывал его номер. Но Коэна это не убедило.
– Вырубай.
Я встал с места, отложив еду, и резко ушёл в другой конец комнаты, к разбитой стене. Взял трубку.
– Да? – спросил я.
Коэн же поднялся за мной, топал ко мне, как бы указывая всю серьёзность своего гнева. А я лишь услышал одно:
– Манн в «Пороге». Осталось мало. Ищи меня в центре. Я останусь там. Если придёшь раньше – повезёт.
Разговор окончен. Время будто замерло вокруг. Коэн не шёл ко мне. Прогулки ветра по развалинам цивилизации не слышались. Я лишь сфокусировал взгляд на одном мелком камешке.
Камешек, что застрял между битым бетоном, трясся, изображая нелепый танец. Сначала слабо. Потом подпрыгивал. Выпал на пол. Гул нарастал. Я легонько повернул голову, чтобы рассмотреть, я ли один заметил это.
Нет. Не один. Пол едва заметно задрожал. Камни посыпались с потолка, с громким стуком ударяясь о железные листы. Ведрана, казалось, услышала это первой – её напряжённый взгляд устремился к окну.
– Танк, – сказала Ведрана тихо, но эти слова прогремели, как гром.
Гул стал громче, словно сама земля рыдала под весом гусениц. Вдалеке раздался механический голос из рупора:
– Всем, кто находится в «Пороге», немедленно покинуть территорию. Повторяю…
Голос звучал безразлично, даже скучно. Он не предупреждал, не уговаривал – просто констатировал факт: мы должны уйти, иначе…
Ведрана кивнула в сторону заднего выхода, но в тот момент, когда мы начали двигаться, старший «Целом» вышел из укрытия, вздёрнув затвор.
– Блядь, старый дурак! – кричал ему молодой, пытаясь остановить.
Но рвение, с которым старший хотел выйти и что-то там доказать воякам, стянуло их двоих, словно они выдвижные мишени.
– Враг на одиннадцать!..
Очередь. Она оборвала слова военного, как нож нитку. Тела рухнули, как марионетки.
– Чёрт! – шикнул Коэн, от страха согнувшись, лбом чуть ли не ударяясь о свои колени.
Ведрана сохраняла холод. Мы начали спускаться к чёрному ходу, стараясь не шуметь. Всё внутри меня кричало: «Беги!», но я знал, что если мы поддадимся панике, то нас настигнут быстрее, чем мы успеем сделать шаг.
Ведрана перевела автомат в боевое положение. В ужасе и быстрых действиях я пытался поймать взгляд Ани-Мари. Не выходило. Зато прекрасно видел Коэна. Он, сука, почему-то улыбался.
Мы начали двигаться вдоль здания, избегая прямой линии огня. Танк медленно перекрывал улицу, оставляя за собой глубокие следы в грязи, словно чудовище, вырвавшееся из преисподней.
Слышны были обыденные переговоры солдатиков. Приглушённые вдали, но что становились ближе с каждым их шагом.
– Да нет тут никого больше, – через зевоту говорил один.
– Проверить надо. А то глаженные пиджачки придут и пиздец, – с обидой произносил второй.
– Танк, блядь, против пукалок и палок, – гоготал третий.
– Денег много, – отвечал четвёртый. – Иди хоть сам лезь, стреляй в деревья. Хрен кто что скажет.
– А чё, думаешь, они из кабинетов в болота полезут? – сомневался первый.
– Да хрен знает. Лучше перебдеть.
– Инициатива, как говорится, – слышно, как третий отпнул тело сектанта. – С куполом своим заебали.
– А сектанты тебя не заебали? – усмехнулся второй.
– Ну а чё они сделали-то? Делиться не стали – вот и плохие. Ладно, продолжай.
– Всем покинуть территорию, – снова раздался голос из мегафона. На этот раз он был громче и настойчивее.
Я смотрел на Ани-Мари, которая отчаянно цеплялась за урну. В ней был весь её мир, всё, что осталось от неё прежней.
– Сбрось её, – прошептал я.
Она покачала головой.
– Твою мать, Макс.
– Тебя убьют.
– Тогда пусть убьют.
Слова застряли у меня в горле. Что я мог сказать? Что её жизнь важнее? Что пепел не имеет значения?
– Она потеряла всё, и я хочу ей вернуть спокойствие хотя бы так, – пыталась убедить меня Ани-Мари.
– Она сама отказалась от всего, что имела, – резко, необдуманно вырвалось из меня. – Думаешь, она отказалась только от меня? От нас двоих. От себя.
– Но ты даже не думал помочь. Она заблудилась. Ты ушёл. Я осталась. Я не брошу.
Мы продолжили идти также аккуратно, не привлекая внимание и пытаясь синхронизировать собственные шаги. Ани шла впереди, но я заметил, как напряжены её плечи. Она будто сдерживала слёзы.
Упущенный разговор с матерью только разгорался огнём внутри меня. Я не сказал всех своих обид и пытался утешить детское эго через, как казалось, единственный проводник, поэтому и бесился на сестру.
Думал, будто она виновата.
Военные перекрикивались, расчёсывая территорию на наличие «Целом», в особенности много было их в здании, где мы обедали.
– Здесь был лагерь, – предупреждал военный в рацию. – Здесь остались документы, разбросаны вещи.
Мы переглянулись. Стало понятно, что в спешке Коэн порвал рюкзак, зацепив его за арматуру.
– Твою мать, – без звука, лишь хлопая губами, читалось от Коэна.
За окном здания потрескались стёкла на полу. Кто-то, пытаясь быть незамеченным, пододвигался к нам. Ведрана рукой указала нам присесть ещё ниже и быть готовыми к старту.
Её дуло поднялось наверх, ближе к раме. Она с каменным лицом смотрела на меня. Этот взгляд для меня абсолютно не знаком, но я мог прочитать его: чуть что, прогремит выстрел без сожалений.
Шаг. Шаг. Шаг.
Бетонные ошмётки давились под весом военного. Из окна тихо вытянулась подпирающая автомат рука, а после завиднелся подбородок. Я не мог не услышать ничего, кроме кипящей в висках крови.
Видел, как легонько сжимался палец Ведраны на курке. Ещё миг. Я затаил дыхание. Если бы мог, и сердце бы остановил.
– Стоять! – окрикнули сзади.
Ведрана выстрелила в выглядывающего из окна, попав ему аккурат в просвет между шлемом и воротником бронежилета, а после, будто даже не двигаясь, а сменив слайд своего положения, ранила военного с той стороны.
Мы побежали. Я чувствовал, как земля дрожит под ногами. Скрипело дуло.
– На девять часов! – кричал раненный.
Сзади нас, всего в паре сантиметрах, прогремел взрыв и разлетелись куски стены. Ани-Мари завизжала, но крепко держала урну. Чтобы она не растерялась, Ведрана подхватила Ани и тащила за собой.
Здание заканчивалось. Пришлось поворачивать, кидаться в овраг. Коэн скинул сумку за её бесполезность – внутри всё равно ничего не оставалось. По пути он ещё и успел пошлёпать по собственным карманам.
А после разразился самой яркой улыбкой. Будто за ним по пятам сейчас не бежит смерть.
Я же оставлял сумку до последнего, пока не зацепился ей, прокатываясь задницей по грязи вниз. Сверху ухали взрывы, а снизу Ведрана целилась в подбегающих военных.
Я стянул лямки. Покатился дальше. В какой-то момент встал на ноги и бежал под склоном. Ноги не успевали. Голова потянулась вниз быстрее. Приложился. Камень, твою мать, вылез из грязи.
Острый. Прямо в лоб. Кубарем вниз. Как сосиска, сука, катился. Коэн остановил.
– Документы на месте? – первое, что он спросил.
Я шлёпнул по джинсам. Почувствовал сложенную в три раза бумажку. Кивнул.
– Быстрее.
По дуге не получалось. Соображал. Мы идём не так. Всё равно к болотам. Кровь залила глаза. Урна в руках Ани-Мари. Меня тянет за руку Коэн. Спотыкаюсь. Плохо. Голова кружится.
Мир затуманился. Теряю сознание. Последнее, что увидел, как Коэн повернулся ко мне: его губы двигались, но кроме мольбы я не мог услышать ничего.
Последнее, что я почувствовал, – это гул танка, его тяжесть, давившую на грудь, и голос мегафона, который почему-то очень знакомым голосом обращался ко мне:
– Пора, Макс.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. МИЛОСЕРДИЕ
Я тонул. Иначе состояние, в котором я пребывал, объяснить не могу. Давление вытесняло воздух, что я жадно пытался сдержать в лёгких. Чувство, будто за ноги тянула пучина, связав свои щупальца несколькими крепкими узлами на моих ногах.
А последнее, что я видел, – убегающий свет. Как только я выдохнул, как только отпустил ситуацию, всё потемнело.
И вновь разразилось светом.
Перерождение, не иначе.
Моя детская комната. Точнее, моя часть от неё, которую делили подпирающим потолок шкафом. Моя часть ближе к окну, Ани-Мари – ближе к выходу. Так решила жеребьёвка.
Иногда мы менялись, но ненадолго: я спал плохо, и меня мог разбудить любой шум, а в семье, где отец приходит с дежурства очень поздно, считай, что у тебя бессонница.
И вот я проснулся. Необычайно тихий день. Только светало. Первым, кого увидел, – накаченный мужчина с джинсовым жилетом на голое тело с постера боевика. Эталон мужества, думал.
Шипела яичница, донося маслянистый аромат, но более ничего не тревожило. Я пнул одеяло, что за ночь превратилось в мой кокон, и побрёл на кухню.
Отец увлечённо наблюдал, как булькает белок, разговаривая с ним. Яичница пыталась донести некую философию – представилось мне и показалось необычайно забавным.
Я протёр глаза и зевнул так громко, как делал отец. Когда я пародировал его басистый выкрик, я чувствовал себя необычайно взрослым. Отец заметил это. Улыбнулся, как улыбался всегда, услышав мою попытку быть его копией.
– Доброе утро, – с любовью, какая есть у отца к сыну, произнёс он.
– Не на работе? – удивился я.
– Отпустили раньше, – перевернул он яичницу.
А после, видимо, осознал, что я стою перед ним, и обернулся ко мне.
– Разбудил? – виновато спросил отец.
Я кинул взгляд на стол, где стояли электронные часы, которых в городе было всего три штуки. Они показывали четверть седьмого, а первый урок начинался в девять.
– Нет, – успокоил отца, – проголодался.
Отец похохотал, словно Санта-Клаус, и поспешил быстрее переложить порцию в тарелку. Усадил меня за своё место, возле холодильника, отдал свою порцию, с которой шла приятная дымка, и начал готовить новую порцию, для себя.
– Мама говорила, – издалека начал отец, – у вас там родительский день?
Он имел в виду открытый урок, где ты представляешь профессию отца через сочинение, однако перепутал название.
– Нет, – растянул я раздражённо, будто отец идиот. – День отца!
– Точно-точно, – обходительно он подправил самого себя, – день отца. Будешь представлять своего старика?
Я посмотрел на него: на нём всегда была форма. Парадная либо рабочая. Иногда мне казалось, что более у него нет одежды.
– Я ещё не начинал писать. На выходных, может.
Я выковырял скорлупу, от которой у меня пропал аппетит.
– Отлично, – обрадовался отец. – Возьму прогул, сходим куда-нибудь, м?
Я закатил глаза так, чтобы отец наверняка увидел недовольный взгляд.
– Но ты же не сможешь, – подловил его на лжи.
– Ради такого дня смогу, – оправдывался отец.
– Где мама? – пытался я сменить тему, чтобы не начать истерику.
– Пошла куда-то с Ани, – сократил он имя моей сестры.
Я взял в привычку также называть её от отца.
– Так что? – отец знал, что может продавить своё желание через настойчивость.
Не стал отвечать.
– Спасибо.
– Поковырялся и ни куска в рот? – обеспокоено говорил отец мне в спину.
Но я уже не отвечал – шёл прилечь перед школой. Не знаю, отчего во мне таилась обида. По моему плану, для отца должна была быть загадка, что я напишу про его профессию.
Я бы написал, как он обороняет наше спокойствие, как некий страж. Он представлялся мне именно таким: твёрдым снаружи, эмпатичным внутри, готовый рискнуть жизнью, лишь бы мы были счастливы.
Но хоть я и уважал его за выбор быть частью армии Злитчении, безмерно обижало, что он не проводил с семьёй время.
Ужины, праздники и моменты, в которых он должен был помочь, как, например, поддержать равновесие при первых оборотах колеса на двухколёсном велике, отец проводил за дежурством и бумажной волокитой.
Мне завидовали ровесники, что у меня есть отец, но я-то понимал: мы практически на одном уровне с ними. Мой отец присутствовал в моей жизни номинально.
В потоке мыслей, бурлящих в голове от гнева, непонимания и неспособности этот гнев выплеснуть и конкретизировать, я сам не заметил, что уснул снова. А проснулся потому, что меня трясла Ани.
– Тебе в школу не пора?
– А тебе? – буркнул я.
– Так я болею. А ты?
Она приложила ко лбу свою потную ладошку. Я пытался шлёпнуть по ней, но сделал хуже себе: её рука отдёрнулась, и я оставил красный след на лбу.
– Подожди, – вдруг осенило. – А сколько время?
– Который час, – подправила Ани. – Почти девять.
– Вот блин!
Следовало торопиться, но спешка вредила сильнее: нога не в той штанине, растёгнутый рюкзак, откуда всё повалилось, и куртка не по погоде. Но я бежал так, что никакой моросящий дождь или градусы на границе между плюсом и минусом не морозили.
В остальном день прошёл скучно. Только посещали мысли, что нужно извиниться перед отцом. Меня расстраивало собственное поведение, которое я не в силах обуздать.
Я не в состоянии был осознать, что отец старался не просто так, но и не мог понять, почему время на работе ему дороже. Как я его должен представлять, если даже ничего не знал о нём?
С понурым настроением я возвращался домой. Необычайно тихо. Так, изредка капли срывались с карнизов. В сердце – суматоха. Я поднимался на пятый этаж. Слева наша квартира.
Дверь красная, пухлая, мягкая. Слышал с предбанника, как резвилась Ани: прыгала вокруг мамы, рассказывала бессвязные факты о своём состоянии, прочтённое из книжки или то, что узнала в школе.
Очевидно было, что Ани симулировала болезнь: поела графита, чтобы повысить температуру, и врубила актёрскую игру. Но обиднее всего, что мать притворилась, что поверила и позволила Ани прогулять.
А когда я сделал ровно то же самое, то получил нагоняй.
Отщёлкнул замок.
– Макс? – почему-то спросила мама.
– Макс, – подтвердил её догадки.
Меня удивил вопрос – кто ещё мог прийти? Я осмотрел квартиру прежде, чем войти на кухню. Отца нигде не было. Не стоило и спрашивать, но всё же я уточнил:
– Где папа?
– Ой, – отмахнулась мама, – вызвали опять.
Мама понимала мои эмоции: неуклюжая улыбка не скрывала волнистые брови, скрученные от беспокойства.
– Кушать будешь? – заботливо спросила мама.
Я подошёл к сковороде. Тушённая курица под красным соусом разыгрывала аппетит, и мои слюни чуть не вылились на бурлящее чудо кулинарии.
– Руки мой и садись.
Приказной тон всё равно казался тёплым, любящим. Я посмотрел на возбуждённую Ани-Мари, которую мама еле усадила за стул. Я пригрозил ей кулаком, и она тут же утихомирилась.
От злости, что отца снова нет дома, я пытался смять в руках мыло, сдавить его, словно горло неведомого врага. Не получалось. Расстроенный ещё больше, я шаркал к своему месту.
– Устал? – спросила мама.
Я кивнул, не смотря ей в глаза.
– Ничего, скоро каникулы, – смотрела мама на календарь.
Середина октября. До каникул две недели. Глаза слипались. Невероятно хотелось спать. Никогда так не хотелось. И не сказать, что устал: проснулся без сил и всё.
Рядом со мной встала тарелка с аппетитными пухлыми макаронами – переваренными, как я любил. А вот рядом с Ани встал отварной рис с миксом овощей.
– Это тебе Ани сварила, – добавила мама вместо «приятного аппетита».
Я взглянул на Ани: она скривилась, как бы говоря «не благодари». А я и не собирался: знал, что она просто крутилась юлой и скорее мешала, чем добросовестно перемешивала кипящую воду.
Мама умилилась такой сценой, но мой взгляд её немного смутил.
– Ты зачем папе всё рассказала? – не стал ходить вокруг да около.
– Ты про что? – искренне, что было видно по поднятым бровям, спросила мама.
– Про день отца.
– Ой, да случайно вышло, – усмехнулась мама, чтобы как-то спасти ситуацию.
– Он же теперь точно не придёт.
– Я думала, наоборот, он тебе поможет и с радостью…
– Нет, ему просто плевать, если он узнает, – не думал я, о чём говорю.
– Макс, – нахмурилась мама. – Нельзя так.
– А что? – переходил я на крик. – Я же не вру. Если бы я ему сказал за день, то он бы точно пришёл. А так…
Логики в моих словах не было, я прекрасно понимал, ведь если бы я сказал в последний момент, то он бы точно не сорвался. Но бессвязная, эгоистичная обида рвалась за управление эмоциями.
– Ты не прав, Макс.
Мама отвернулась к плите.
– Со мной он чаще играет, – всё ещё инфантильная Ани-Мари, хоть и на год младше меня, дразнилась, как ребёнок.
Ей до моего психологического возраста не дотянуть.
– Он ведь старается для нас, – оправдывала мама отца.
– Все деньги мира не заработаешь, – бубнил себе под нос. – Мне ведь не деньги нужны.
– Ты это говоришь после того, как требовал от нас приставку? – подтрунивала меня мама.
Не стал ей отвечать. Что с ней спорить, если она меня не поймёт? Агрессивно закидывал в рот поданную еду, несколько раз поцарапав нёбо остриём вилки. Демонстративно вырвался со стола, не убрав за собой.
Залез на свою кровать. Долго просто пялился в потолок.
«Ни с кем не буду говорить!» – пугал кого-то внутри себя.
Будто кто-то способен был услышать. Представлялось, как я вдруг погибну, без ведомых на то причин, необъяснимых для современной медицины. Инфаркт в двенадцать лет, универсальный случай.
Мой пахучий труп найдут. Мама завизжит, заплачет, Ани-Мари забьётся в конвульсиях. Придёт отец, забежит ко мне, будет трясти мой труп, винить себя, что проводил со мной не так много времени.
Тогда все будут жалеть, что пропало такое будущее. А я буду смотреть на них и смеяться. И осуждать.
В ребро шкафа постучали. Мама выглянула, вошла осторожно, но я не смотрел в её сторону. Обиженный, упрямый, сложив руки на груди. Мама села на край моей кровати и, словно боясь нарушить моё личное пространство, положила руку рядом, не касаясь меня.
– Поговорим? – предложила она.
Я закатил глаза и повернулся к ней спиной. Но мягкий тон матери пробивал во мне брешь.
– Нечего обсуждать.
Её пальцы прошагали по моей ноге.
– А мне кажется наоборот, – чувствовалось терпение в каждом её слове. – Мне важно услышать, что ты чувствуешь.
– Мне иногда кажется, что если бы папы не было, то жилось намного легче.
– Ох, Макс, – слова её ранили.
– Зачем мы переехали?
– Ты же даже не помнишь, как было в Бельнусе, – шмыгнула мама со смеху. – Ты думаешь, было бы иначе?
– Не знаю, – зарычал я. – Мы здесь, как заложники: никуда не поехать, папы будто нет. Кто на такое согласится?
– Я понимаю. Но ему предложили эту работу, и он не задумывался – знал, что так сделает нам лучше. Мне тоже дороже его время, чем деньги, которые он приносит, – призналась мама.
Она немного замялась, пальцы остановились, но через секунду снова побрели по моему телу. Я молчал. Не подбирал слов.
– Он мог только мечтать о том, что имеешь ты. Ему кажется, что так сделает тебя счастливее.
Я сел, скинув ноги с кровати, чтобы посмотреть маме в глаза.
– Я не просил. Я не хочу, чтобы он был «ради нас». Мне нужен он не ради чего-то, – искренне говорил я.
Мама посмотрела на меня с грустной улыбкой, словно я сказал что-то невероятно мудрое, но в то же время болезненное.
– Ты прав. Макс, иногда… – задумалась мама, – Иногда люди не могут быть такими, какими мы хотим видеть их. Папа любит нас, поверь, просто он делает это… по-своему. Как считает это нужным. Понимаешь, правды ведь ни у кого нет. Ты считаешь так, а он так. Никто не знает, как правильно.
Я задумался. В глубине души что-то переключилось.
– Всё равно, – прошептал я.
Мама вдруг улыбнулась, а на её глазах блеснула слеза.
– Что? – нахмурился.
– Помнишь, как ты врезался в клумбу?
– Не смешно, – проворчал я, но уголки моих губ дрогнули.
– Он тогда так переживал за тебя. Стоял в стороне, потому что боялся, что его помощь тебя напугает или разозлит.
Я нахмурился. Я прекрасно запомнил тот день, хоть и сильно приложился.
– Он тебе не сказал? – удивилась мама. – А ведь он гордится, что справился самостоятельно. Без помощи.
Я не знал, что ответить, а мама разразилась смехом.
– Не без происшествий, конечно.
– Хватит, – претворился, что обиделся, но сам еле сдерживал смех.
Мы посмеялись в симбиозе и даже одновременно выдохнули.
– Почему он просто не говорит, что любит? – разглядывал я свои ноги, и почему-то ком подкатил к горлу.
– Мужчины не умеют этого делать, поверь мне. Твой папа не говорит, но пытается показать.
Мама улыбнулась, повернула мою голову к себе.
– Я скажу за него. Я люблю тебя, мой Макс, – пыталась пробасить мама.
– А мама скажет?
– И я люблю тебя, – говорила она своим голосом.
Я почувствовал необычайное спокойствие. Мама улыбалась широко. Какая же она естественно красива. Её нежные глаза. Она светилась, заменяя солнце в этот пасмурный день. Я обнял её крепко. Она обняла меня в ответ.
Ближе к вечеру, когда эмоции окончательно устаканились, вернулся отец. За стенкой я слышал, что они обсуждают наш разговор с матерью, где мама убеждает отца, – или, вернее сказать, обязывает его, – чтобы он подошёл ко мне прямо сейчас.
Требовала от него состоятельного мужского диалога, где каждый, пройдя барьер своей скованности, сказал друг другу важные слова, ведь, как говорила мама, отцу это необычайно необходимо не меньше, чем мне.
Разговор стих, а паркет поскрипывал к нашей комнате. Я же сидел за рабочим столом, доделываю ненавистную грамматику. Отец заглянул в комнату, пытаясь быть незамеченным.
Его тяжёлое дыхание опережало его, и поэтому я отложил ручку, но не поворачивался. Он опёрся об шкаф, отчего тот чуть скренился. Отец подсвиснул.
– Да, надо его укрепить, – заметил он. – Или новый купить. Что думаешь, парень?
– И этот хороший, – отвечал я на отвали.
– Как уроки?
Отец пододвигался. Хоть мы и делили комнату с Ани, но места у меня было достаточно, чтобы родители задумались о третьем ребёнке.
– Пойдёт, – выдохнул я.
Отец замялся. Понятно стало, в кого мой характер: он почесал переносицу и всё пытался подобрать нужные слова, но ничего связного не выходило. Да и я, если быть честным, не помогал ему.
– Я сегодня поговорил на работе, – откашлялся отец, – взял отгул и потребовал, чтобы меня не трогали.
– Прям потребовал? – принял за шутку я его слова.
– Да, – подхватил отец мой настрой, – сказал, если хоть звонок, я приду и всем морды набью. Пусть знают.
– Хорошо, – кивнул я.
– Ты бы что больше хотел: прокатится на колесе обозрения или покататься по городу?
– Хм, – задумался, почесав бровь. – На колесе скучно было.
– Было? – глаза отца округлились. – Его же только недавно открыли.
– Да, нас водили классом на открытие.
– Вот оно как. Как много я пропускаю.
Отец даже немного расстроился, что не смог впечатлить меня.
– Но, – протянул я, – может, во второй раз мне понравится.
Отец улыбнулся.
– А мы всё успеем, да, парень?
Я кивнул в ответ. Счастью отца не было предела.
– Что ж, – сказал отец, попятившись назад, – не буду отвлекать.
Он обернулся и практически скрылся за шкафом.
– Пап, – нежно окликнул его.
Он обернулся. Мы молча смотрели друг на друга, так и не сумев сказать нужные слова. Я кивнул ему, он кивнул мне. А после он ушёл в часть комнаты Ани.
– А вот и моя принцесса!
Ани по-детски захихикала.
***
Ночь была беспокойная. Я хотел спать весь день, но по итогу, когда лёг, сна не было ни в одном глазу. Пытался припечататься в подушку, будто снимаю слепок лица.
Пришлось использовать её не по предназначению, укрыв подушкой голову, но это не помогало.
По итогу я просто разглядывал узоры, которые рисовали фонарный столб и голые ветви дерева за окном. Они мерно покачивались, успокаивали, но не баюкали.
Как вдруг резкий, как свет маяка, свет разукрасил мою комнату в красный свет. После этого спать точно не получилось бы. Я вынырнул с постели, как ошпаренный, и прильнул к окну.
Яркий свет исчез, оставив только тёплый, фонарный, но спустя полминуты снова загорелся. Ещё ярче, чем до этого. Я пытался найти источник, но яркий свет будто лился из ниоткуда.
И гудел. Так казалось. Гудел, сдавливая перепонки. Гудел, заманивая. Пытаясь загипнотизировать. Гудел.
Я сглотнул слюну, и она поцарапала сухое горло. Появился источник. Идеально ровная сфера, которых природе не существует. Сначала она была размером с точку, как звезда, но, пододвигаясь ближе, она занимала весь простор окна.
И не сказать, что она огненная, как и что она словно прожектор. Сама она не рябила глаза, но всё окрашивалось её светом.
– Пора, Макс.
Я открыл глаза. Мои кучерявые, разбросанные в стороны волосы, подправляла мама, поглаживая мою голову подушечками пальцев.