Джавид Алакбарли
Она и он
ОНА
Это был очень долгий и весьма нелёгкий проект. Ведь многое было просто утеряно. Забыто. Предано забвению. Всё это она наиболее остро ощущала после встречи с одной столетней старушкой. Та, правда, упорно не желала признаваться, что ей уже перевалило за сто лет, и с немалой долей кокетства утверждала, что ей всего-навсего девяносто девять. Она поражалась не только тому, что эта женщина смогла сохранить своё здоровье, ясный ум и живость движений. Больше всего её удивляло то, что её небольшой, звучащий, как серебряный колокольчик, голос мог выводить совершенно немыслимые мелизмы. Разве такое возможно в этом возрасте?
– Для того, чтобы хорошо петь, не обязательно иметь прекрасный голос. Ведь поёт душа. Мне не совсем повезло в жизни. У меня было гораздо больше печальных, порой даже трагичных страниц в жизни, чем счастливых. Честно говоря, радости там было совсем чуть-чуть. Поэтому у меня изначально душа лежит к тому, что я пою лишь два вида песен: это песни-плачи и песни-жалобы. Я оплакиваю всех тех, кто раньше времени оставил меня и ушёл в мир иной. Я не жалуюсь Богу на свою судьбу. Принимаю её как данность. Но я должна излить свою душу хоть в каких-то словах. Я жалуюсь журавлю и говорю ему о том, что я бы тоже хотела летать, как он. Я жалуюсь ручью и объясняю тому, что мне тоже хотелось бы так же беззаботно струиться по земле, даря свою влагу всему тому, что способно зеленеть и цвести. Я жалуюсь седым вершинам наших гор на то, что не способна, как они, выстоять перед любыми ударами стихии. А ещё рассказываю им всем о том, насколько же я слаба и беззащитна.
Она никогда и не подозревала о том, что чужая боль способна вылечить твою собственную. Особенно, если этой боли много. Она сама лично встречалась с людьми, которые в народе считались истинными плакальщицами. Ведь не в каждой семье есть женщины, способные найти достойные слова, чтобы проводить в последний путь своих близких. Тогда и приглашают этих женщин-плакальщиц. Как правило, все они имеют за плечами очень непростой жизненный путь. Когда-то их постигла, видимо, очень тяжёлая утрата. И она была столь велика, что боль оказалась непреходящей. По существу, появляясь на всех этих траурных церемониях, они оплакивают свои собственные потери.
Звучащая в их песнях печаль убаюкивает всех тех, кто слушает их. Конечно же, они не засыпают. Они просто слушают эти песни как некую колыбельную, заставляющую их забыть о том, как же им плохо. Каким-то магическим способом эти плакальщицы добиваются того, что вся эта печаль утраты куда-то исчезает. Боль притупляется. И появляется желание жить. Продолжать тот путь, который рано или поздно приведёт всех нас к тому дню, когда может быть именно эти, а может быть и какие-то другие плакальщицы будут провожать нас в последний путь.
А потом она стала в своём офисе собирать семинары. Приглашала специалистов из разных стран. Проводила обсуждения и дискуссии. Выработала чёткую концепцию того фундаментального труда, который она намеревалась издать. Маститый американский профессор написал предисловие к этому многотомнику. В нём было указано на чрезвычайно важную роль того, чтобы в общественном сознании могли возрождаться ростки той культуры, которая была уничтожена атеистическим прошлым постсоветских стран.
А потом прошла презентация этого многотомника. На его базе она выпустила два однотомника. Один на русском, а второй – на английском языке. Наряду с текстами, наконец-то, в распоряжение исследователей поступило огромное количество музыки, записанной в различных регионах. Там, фактически, не звуча ли музыкальные инструменты. Было лишь пение а капелла всех тех, кто мастерски умел исполнять эти песни-жалобы и песни-плачи. Когда в этом проекте была поставлена последняя точка, она поняла, что боли больше нет. Что она свободна. И от добра, и от зла. И, что в её душе нет больше места для любви к нему. И для него. Есть она и её сын. И её удивительный талант, позволяющий ей так остро чувствовать душу и дух своего народа. Вот именно тогда в их село вихрем ворвался он.
ОН
Страсти улеглись. Пустота осталась. Пустота рядом с ним и пустота внутри него. А потом он совершенно случайно встретил одного из своих приятелей, который участвовал в том самом проекте, в рамках которого они с женой и познакомились. И тот говорил очень странные вещи. Вначале ему показалось, что всё, что он слышит, это просто какой-то бред. А потом этот приятель сбросил ему на почту какие-то материалы. Он начал их читать и слушать. И вдруг его сознание пронзил один-единственный вопрос. Разве очень счастливый человек будет заниматься траурными песнопениями? Ответ был очевиден. Если столь глубокой, настоящей, ранящей душу и иссушающей тело, боли нет в тебе, то ты задохнёшься в море этой печали. Как она тогда говорила? Кажется, что-то о том, что какую бы дверь ни пытался бы открыть человек, он неизбежно попадает в обитель печали. Но если в душе её царит печаль, то что же это означает?
Господи боже мой! Неужели эта печаль как-то связана с их безумным расставанием? Если в этой версии была хотя бы крупица истины, то это означает лишь то, что у него есть надежда на то, чтобы выжить, не превратиться в робота без чувств и эмоций, не сгореть дотла от сжигающего чувства вины, не задохнуться от горечи, которой пропитан каждый миг его теперешнего существования.
И с первых же строк этого труда, уже выставленного в интернете, он понял, что такое могла написать только она. Это была мощная зацепка. Сначала он вышел на типографию, потом на издательство, а следом на звукозаписывающую компанию. Прошло меньше суток, а он уже въезжал в это село. Подъезжал к дому, в котором она, видимо, сейчас жила.
Его сердце готово было выскочить из груди. А потом просто остановилось. Остановилось оно тогда, когда он увидел, что на крылечке этого дома сидит малыш, являющийся его точной копией. Один в один. И точно так же, как это делал он сам много лет тому назад, этот малыш ковыряется в носу. Что-то достаёт из носа, а потом долго и внимательно разглядывает. Он сделал всего лишь шаг ему навстречу, как был тут же остановлен. Вопрос малыша прозвучал, как выстрел:
– А ты кто?
– А как ты думаешь?
– Наверное, ты – это я. Но уже тогда, когда я вырасту. Так?
