Джавид Алакбарли
Пенелопа
Трудно было найти место, более неподходящее для такого ярко выраженного брюнета с Южного Кавказа как я. Весь уклад жизни этого городка был таков, что лишь появившись на его улицах, я нес на себе яркую печать чужака. Я бы с удовольствием надел бы на себя шапку-невидимку и был даже согласен на любой эксперимент в рамках фантазий Герберта Уэльса. Увы, к сожалению, я не мог реализовать ни одно из этих своих глупых мечтаний.
Мое внутреннее состояние предопределялось общей атмосферой, царящей вокруг меня. Я так хотел быть «серой мышкой», что не понимал желания Пенелопы привлечь внимание к себе. Конечно же, я не был круглым идиотом и понимал, что красивой женщине простят всё. Но её желание очаровывать всех и вся просто раздражало меня. Явно высокий интеллект и незаурядная внешность делали ее душой любой компании. И она ловила кайф от этого. Я же научился здесь целиком уходить в свою скорлупу и человека, ищущего приключений на свою голову и задницу, не понимал.
Для того чтобы понять, о чем я говорю, надо, прежде всего, точно представить себе атмосферу того местечка, где я жил и учился. Здесь всем было известно, в котором часу, скажем, фрау Шнайдер пьет кофе, когда владелица гостиницы госпожа Хабермайер отправляется за покупками и кого из друзей господин Вассерман на этой неделе собирается пригласить на праздничный ужин в ресторан в пешеходной зоне. Словом, здесь ничто и никогда не нарушает раз навсегда установленного порядка. Наверное, последние пятьдесят лет городок неукоснительно жил по таким правилам. Я понимал это так: либо ты играешь в эту игру, либо собираешь свои манатки и уезжаешь.
Порядки в школе были логическим продолжением всего этого чинного распорядка. Скажем, педагог математики почти весь урок решает какое-то тригонометрическое уравнение с помощью всего класса, но если ты заикаешься, что здесь достаточно применить такую-то общеизвестную формулу или теорему, чтобы через минуту получить ответ, то ты сразу начинаешь выглядеть идиотом. Дело не в том, чтобы решить уравнение, его надо решить именно таким образом, как тебя учат. Важен не результат, а твоя степень вовлеченности и мера усвоения тобой именно того, чему тебя учат. Короче говоря, все прелести прусской системы образования, благополучно перекочевавшие в XXI век, мне пришлось испытать на собственной шкуре.
Наблюдая все это, я начинал понимать, почему жители Кёнигсберга сверяли свои часы по расписанию пеших прогулок Иммануила Канта. От всего этого устоявшегося порядка слегка подташнивало и до меня начинал доходить скрытый смысл фразы о том, что немцу – рай, русскому – смерть. Как же быть тем, кто и не немец, и не русский? Когда я все это в лицах пересказывал фрау Инге, она смеялась. Получалось так, что я чуть ли не придумываю эти сценки из жизни нашего городка и мои школьные приключения. Она меня упрекала, что я все утрирую. Однажды в разгар наших дебатов рядом с нами оказалась Пенелопа и вынесла свой вердикт.
– Всё просто малыш. От тебя пахнет страхом. Ты стал жертвой потому, что ты их боишься. Это плохо.
Фрау Инга тут же её прервала:
– Подожди. Не утрируй. Ему просто нужно многое объяснить. Попытайся помочь ему.
Я сомневался в том, что она готова была мне помочь. Ей не то что помочь, даже понять меня было трудно. Она же всегда была в центре событий и для неё главным было желание очаровывать. Хотя она и родилась такой же брюнеткой, как и я, но постоянно, всегда и везде хотела выделяться. Конечно же, в отличие от меня, она жила в Мюнхене, где такой калейдоскоп лиц, что никому ни до кого нет дела. Но даже с учетом этого, я не мог понять ее совершенно сумасшедший драйв и безбрежное стремление к тому, чтобы эпатировать всех и вся. Для меня это было совершенно непонятно.
Вначале я думал, что её имя Натали, видимо то ли испанское, то ли французское и удивлялся тому, насколько оно резко контрастирует с простой русской фамилией его обладательницы. Я замечал, что обычно, не очень образованные люди дают такие имена детям под влиянием какого-то сильного эмоционального впечатления. Но позже, в группе она всем объяснила, что песня «Натали» была любимой песней ее родителей, и поэтому ее так и назвали. Наш яйцеголовый Сергей, который знает все на белом свете, тут же сказал: «А, Иглесиас!». Но я точно знал, что у Иглесиаса нет такой песни. Мои друзья-испанцы, живущие в общежитии в соседней комнате, смогли мне объяснить, что эта песня не Энрике Иглесиаса, а его отца Хулио.
Я, конечно же, нашёл и послушал эту песню. Это был полный отстой. Такая сладкая бормотуха с примесью русско-цыганских мотивов. Чем тут можно было восторгаться, мне было непонятно. Однако Натали своим именем была очень довольна, хотя иногда и ворчала:
– И на этом спасибо. Ведь могли бы назвать и просто Натальей. Пойди потом доказывай, что ты не одна из этих Наташ.
На мой закономерный вопрос, кто такие эти «Наташи» и почему их надо классифицировать почти по линнеевской шкале, она громко и долго смеялась. Позже она мне все популярно объяснила, назвав при этом чудиком. И только тогда я понял, чем был вызван ее гомерический смех. Короче говоря, все то время, что я катался из своей провинциальной дыры в Мюнхен на занятия по русскому языку, Натали открывала для меня все новые и новые истины. Для меня же она изначально была почти «вещью в себя». Не просто нечто отличное от всего и вся, но и не подлежащее пониманию и изучению.Она же, в свою очередь, оказывается, со дня нашей первой встречи, вбила себе в голову, что меня, всего такого из себя беспомощного, она обязана опекать. И при этом она еще была на целую голову выше меня плюс каблуки, напоминающие мне орудия пытки и помогающие ей выглядеть фантастически высокой. Догадывалась она об этом или нет, но для меня Натали была еще и моим личным психотерапевтом. При встрече она обычно целовала меня в щёчку, и я всю неделю хранил вкус и запах этого поцелуя. Сама того не ведая, она лечила меня от депрессии, в которую я впал с самого первого дня, когда родители оставили меня в общежитии немецкой гимназии.
Здесь вроде всё было хорошо, но причин для пессимизма и хандры было сверхдостаточно. Мне не хватало солнца, простых радостей жизни, вкусной еды и, конечно же, любви. Хотя я попал в Германию в то время, когда уже более десятка лет тому назад распался Советский Союз, именно мне адресовалась шпилька педагога, сообщавшего аудитории, что великий философ Иммануил Кант родился в советском городе Калининграде.
Я очень быстро понял, что я отвечаю за то, что под Сталинградом был убит отец моего педагога по музыке. А ещё я отвечал за то, что учительница по немецкому языку впервые увидела своего отца в подростковом возрасте, выпущенным из советского плена. Подразумевалось, что я был виноват даже в том, что в годы войны беспощадно бомбили такой прекрасный город, как Дрезден. Хотя даже из нашего учебника все хорошо знали, что это были бомбы, сброшенные с американских самолетов. Словом, вина моя была безгранична и не поддающаяся логическому объяснению.
А все началось с того, что в первые дни моей учёбы мне задавали какие-то вопросы, и я честно пытался на них отвечать. Когда меня спрашивали, что делали мои родственники во время Второй мировой войны, я сдуру рассказывал всё то, что знал и помнил. Источником моих сведений были рассказы бабушек и все это я добросовестно пересказывал. Выслушали и хорошенько запомнили. А потом напомнили мне всё это в весьма иезуитской форме. Ни прошедший сквозь Аджмушкайский ад в Крымской компании брат моей бабушки, ни погибший под Сталинградом брат моего деда, ни оставшийся после войны инвалидом мой собственный дед- никто и ничто не осталось без внимания.
Спустя месяц, два, три, а иногда и год все эти детали возвращались в мою размеренную немецкую жизнь различными упрёками. Каждая моя неудача или плохо выполненное тестовое задание сопровождались вроде безобидными, но весьма язвительными замечаниями на тему о том, что же сделал каждый из этих моих родственников всему немецкому народу. А народ этот, между прочим, несмотря на всё это, бесплатно обучает меня в одной из лучших гимназий Баварии. Дурацкая фраза, над которой я всегда посмеивался, – «я отвечаю за все», –превратилась в какой-то дефективный слоган всего моего существования.
