Джин Макин
Бросить вызов Коко Шанель
Полчаса спустя я пила уже третью чашку кофе. Где же Чарли? Неужели он забыл? Это было совсем на него не похоже, хотя, возможно, он изменился. Я вот определенно изменилась.
Но стоило мне начать волноваться, как у тротуара перед кафе остановилась голубая «Изотта» с откидным верхом. Машина цвета пачки сигарет «Голуаз», того самого оттенка синего, который Гоген использовал, чтобы нарисовать лагуны Таити. Водитель, лицо которого было прикрыто шелковым шарфом и солнечными очками, подъехал вплотную к деревянной тележке, так что продавец овощей, вздрогнув, отскочил к обочине.
– Эй! Красотка! – крикнул водитель.
Я уставилась в книгу, из которой не прочитала еще ни строчки, и притворилась, что не слышу.
– Лили, – произнес голос более мягко.
– Чарли? Чарли! – Все краски улицы засияли еще ярче, когда я узнала его голос. – Где ты взял эту машину? – крикнула я в ответ. На таком автомобиле ездили кинозвезды вроде Гэри Купера или Фреда Астера, но явно не студенты-медики из Гарварда.
– Одолжил у друга, – подмигнул Чарли.
Он снял солнечные очки и начал внимательно изучать мое лицо. В его глазах было так много… любви и беспокойства и чего-то еще, чему я не смогла бы дать точного названия. Ожидание, торжественность. Он выглядел так, будто за спиной у него спрятан какой-то подарок.
– Залезай! – пригласил он. Его рука лежала на дверце машины, я уцепилась за нее, крепко сжав, будто меня вытаскивали из опасного места.
– Так давно не виделись, – сказал он.
Мы еще немного постояли так, наслаждаясь воссоединением. Спустя какое-то время он рассмеялся.
– Что это на тебе? – Я опустила глаза и стряхнула несколько ворсинок со своего платья. Талия начиналась под линией груди, длинная юбка доходила почти до лодыжек.
– А что не так?
– Ничего, но выглядит просто отвратительно.
– Одежда не имеет значения.
– Поверь мне, еще как имеет.
– Итак, твой друг с машиной. Это женщина?
– Если быть откровенным, то да, женщина.
– Если ты так не хочешь о ней рассказывать, то могу предположить, что замужняя.
Чарли перестал улыбаться.
– Ох, Чарли, а ее муж знает, что ты одолжил у него и жену, и автомобиль?
Мой брат имел особую… репутацию, и в этом была не только его вина. Женщины находили его неотразимым, и, по словам тети Ирэн, уехав из Нью-Йорка в Гарвард, он оставил далеко не одну дебютантку с разбитым сердцем.
– Нет, не знает, но мы ведь ему не скажем?
– То есть мы с ним встретимся?
– Надеюсь, что нет, но этого нельзя исключать. Ты надолго? Уже забронировала номер в отеле «Регина»?
Респектабельный отель «Регина», расположенный в нескольких шагах от Лувра, был тем самым отелем, который наша тетя выбрала много лет назад. «Прощай, прощай, черный дрозд», – пропела она, когда впервые увидела его.
– Нет. Я решила остановиться в гостинице «Париж». Она дешевле.
– И расположена на левом берегу, где живут все художники, – кивнул он. – Меня не проведешь. Ты сняла комнату Оскара Уайльда? Интересно, там остались те же обои? «Либо эти обои уйдут…» – Чарли ткнул меня под ребра.
– «Либо я», – закончила я. Предполагается, что это были последние слова несчастного Оскара Уайльда перед его смертью. Он ушел, обои остались.
Чарли крутанул руль, и автомобиль отъехал от тротуара. Я вздрогнула, как только он нажал на педаль газа.
– Все в порядке, Лили, – сказал он.
С момента аварии прошло два года, но у меня все еще кружилась голова от страха всякий раз, когда я садилась в автомобиль, все еще ощущался тот внезапный крен, утянувший автомобиль с дороги в густые заросли.
– Куда мы едем?
– За подарком на твой день рождения. Чем-то, что можно надеть на вечеринку.
– На вечеринку. Как мило с твоей стороны, Чарли. – Я попыталась придать голосу энтузиазма, но он все равно почувствовал мое нежелание. Я усилием воли расслабила руки и опустила их на колени ладонями вверх.
– Когда ты последний раз веселилась, Лили? Думаю, давно. Но сегодня мы это изменим, и да, для меня в этом есть своя выгода. Если сегодня все пройдет хорошо и всем понравится, позже меня пригласят на еще более роскошную вечеринку. Ту, на которую ходит много богачей. Ты должна выглядеть как можно лучше, так что мы купим тебе платье. У тебя есть с собой наличные? Мне может не хватить.
– Немного есть. И мой день рождения только через два месяца.
– Это неважно. Итак, мы едем к Шанель!
– Коко Шанель? Высокая мода? Может, купим что-то в обычном универмаге?
– В этот раз мы не экономим. Ты должна выглядеть шикарно. Даже лучше, чем шикарно. Великолепно.
– Это так не работает, Чарли. Даже если мы найдем шикарное… великолепное платье, которое будет стоить всех денег, которых у нас нет, на подгонку уйдут недели. – Кроме того, великолепная, да даже шикарная, – не те прилагательные, которыми можно описать женщину в трауре, женщину, которая, взглянув в зеркало, видела отражение трагедии, которую сама и сотворила.
– Ну пожалуйста, Лили, – начал он тоном, который использовал, когда мы были маленькими и я не разрешала ему играть с моими бирюльками, пусть сейчас ему и шел уже двадцать второй год, а мне стукнуло двадцать три.
Я стянула с него водительскую кепку и взъерошила волосы.
– Твоя взяла. Но только не Шанель. – Я хотела купить платье в другом месте. Аллен иногда заглядывал в модные журналы, которые я читала, и ему не нравились изделия Шанель, он считал их слишком строгими, почти маскулинными.
– Ты шутишь? Каждая женщина хочет иметь вечернее платье от Шанель.
– А эта женщина в данный момент хочет Скиапарелли. Давай поедем туда. Ее дочь училась в нашей школе. Интересно, помнит ли она меня.
Моя ученица Мари Скиапарелли – она использовала фамилию матери, а не отца – имела акцент, который свойственен тем, кто везде является одновременно и чужим, и своим. Она родилась в Нью-Йорке, училась во Франции, Германии и Англии. У нее был полиомиелит, и Аллен с его братом Джеральдом были очарованы ее историей болезни, длинным списком методов лечения и операций, которые сумели превратить ее искривленные полиомиелитом тонкие ноги в ноги красивой молодой женщины, которая плавала и каталась на лыжах.
Иногда по воскресеньям из Парижа приезжала ее мать, закутанная в меха, обвешанная тяжелыми украшениями и в невероятно стильных платьях и костюмах, чтобы отвести дочь на воскресный обед.
– И повидаться с британским любовником, – прямо заявила мне Мари. – На самом деле с двумя. Братьями.
В одно унылое ноябрьское воскресенье, когда небо было затянуто серыми облаками, мадам Скиапарелли пригласила нас с Алленом присоединиться к ним.
– Гого говорит мне, что ей нравятся ваши уроки рисования, – сказала она, стоя в коридоре школы, ее крошечная голова еле выглядывала поверх огромной соболиной шубы. – Так что присоединяйтесь. Ростбиф и салат. Никакого хлеба и пудингов. Из-за этой школы моя дочь растолстеет! – Даже в полутемной комнате благодаря драгоценностям и золотым вышивкам мадам светилась, словно райская птица, забредшая в голубятню.
Мы поехали в Лондон, шофер мадам лавировал между велосипедистами и прогуливающимися священниками, и в столовой отеля, щедро уставленной сверкающим серебром и белыми скатертями, мы наелись ростбифа – больше мяса, чем мы обычно съедали за две недели в школе.
Мари – я все еще не могла называть ее этим странным прозвищем Гого, которое использовала ее мать, – вела себя застенчиво и редко поднимала глаза от своей тарелки. Мадам Скиапарелли сыпала шутками и историями. Даже суровый официант улыбнулся, когда мадам рассказывала историю о том, как в молодости поехала на Кубу с певицей Ганной Вальской. В перерыве ей пришлось тайком выводить Вальскую через задний ход, так как гаванская публика начала бунтовать из-за ужасного голоса певицы.
– На улицах Гаваны меня приняли за Анну Павлову. Мы были так похожи, – вздыхала мадам. – Так жаль. Мне не очень-то нравятся танцоры.
Мари вскинула голову и со знанием дела приподняла одну бровь.
– Они склонны красть мужей у других женщин, – добавила она.
Мать проигнорировала ее.
Эльза Скиапарелли в своем нескончаемом монологе, перемежаемом шутками, поведала, что она родилась в Риме; затем сбежала – именно это слово она использовала – из строгой семьи в Нью-Йорк вместе, как я предположила, со своим мужем, который вскоре ушел; после, снова одна, отправилась туда, куда устремлялись все творческие люди и искатели приключений, – в Париж.
– Я езжу в Рим только навестить мать, и стараюсь делать это как можно реже. Рим полон коричневых рубашек. – Она вздрогнула. – Ужасный человек этот Муссолини. Что он сотворил с моей страной! Увидев его фотографию с Гитлером в газете, я села на бордюр и заплакала.
– Муссолини и итальянский модный совет запретили печатать там мамочкины дизайны, – пояснила Гого. – Она отказалась от приглашения на ужин с дуче.
– Позвольте раз и навсегда заявить, что я не буду иметь ничего общего с фашистами и, боже упаси, не хочу, чтобы они носили мою одежду. Ну что, по чашке кофе? Пора возвращаться.
– Разве она не очаровательна? – спросила я Аллена, когда лимузин мадам отъехал от школы. – Такая уверенная в себе и одновременно простая в общении. Утонченная. А эта великолепная меховая шуба!
– Неплохо для пожилой леди, но мне нравятся мадам помоложе. – Он поцеловал меня в шею, как раз в то место, где колючий шерстяной воротник платья касался кожи.
– Ну что ж, – сказал Чарли, забирая кепку и надвигая ее на лоб. – Пусть будет Скиапарелли. Выбор за тобой. Но мне нужно сделать один звонок. Мы должны были кое с кем встретиться в салоне Шанель. – Он зашел в кафе и через минуту снова вышел, смущенно улыбаясь.
Чарли на голубом автомобиле встроился в плотное движение Сен-Жерменского квартала. Мы пробирались по переулкам и проспектам, уворачиваясь от тележек с фруктами и овощами, конных полицейских, переходящих дорогу пешеходов и других автомобилей. Переехали через Сену.
– Мост Руаль, – закричал Чарли. – Тюильри, – снова воскликнул он, когда мы пронеслись мимо пастельных садов. – Помнишь?
Мы играли там в детстве. Чарли увидел, что я вцепилась в дверь так, что побелели костяшки, и притормозил.
Прозрачная Сена, деревья в листве, горшки с красной геранью на каждом крыльце и окнах, ряды школьников в форме, следующих за черно-белыми монахинями, красивые жандармы, и над всем этим незримо нависало ощущение, что это лучшее место на земле. Даже я, равнодушная ко многому, чувствовала это. Июнь в Париже.
– Вандомская площадь. – Чарли притормозил у обочины.
Огромная открытая площадь переливалась в лучах солнца, раскрашивая тротуары и каменные фасады.
– Вон там, наверху, Наполеон, – сказал он, указывая на центральную колонну, украшенную бронзовым орнаментом, выплавленным из пушек времен битвы при Аустерлице. – Они продолжают снижать высоту колонны, расплавляя бронзу, и переделывают его наряд.
– Не думаю, что императору понравились бы голуби, сидящие у него на плечах.
– А вот, кажется, – он махнул рукой, – и бутик Скиапарелли. Ты уверена? Посмотри на эту дурацкую витрину.
Позолоченные бамбуковые стебли обрамляли стекла так, что окно походило на музейную экспозицию, или на дворец с закрытыми ставнями, или… на тюрьму? За окном, позади позолоченного бамбука, стояли соломенные фигурки, склонившись над подносами с землей и держа в руках кувшины, как будто ухаживали за летним садом. Но вместо цветов из земли торчали лобстеры, некоторые наполовину вкопанные, с красными клешнями, выступающими на фоне неба. Фигуры были одеты в платья, которые свисали с плеч до самых колен, красочные, с множеством различных пуговиц разных цветов и форм. Некоторые пуговицы были в форме рыб, другие представляли собой большие квадраты или цветочные горшки.
– И правда странновато, – согласилась я. Однако цвета платьев были прекрасны – глубокие, насыщенные оттенки оранжевого, синего, красного.
– Скиапарелли шила приданое для герцогини Виндзорской. В журнале «Вог» был целый разворот.
– Бьюсь об заклад, она бы не носила то ожерелье из позолоченных шишек. – Чарли указал на украшение.
– Полагаю, что нет, – хмыкнула я.
Первый этаж бутика был заполнен готовой одеждой: шляпами, шарфами, сумочками, свитерами, перчатками – вещами, которые можно было носить без многочисленных примерок, необходимых для пошива одежды на заказ. Консультанты в элегантных черно-белых костюмах скользили по залу, показывая изделия и отвечая на вопросы. Я примерила летнюю шляпку с широкими полями.
– Такую же шляпку купила Марлен Дитрих, – сообщила консультант. – Вам идет.
– Не сегодня. – Чарли снял ее с моей головы и прошептал: – Никаких аксессуаров. Мы не в «Мэйсис», и есть причина, по которой на этих вещах нет ценников.
– Верно, – сказала я, придя в восторг от перчаток, которые только что заприметила. Они были цвета запеченного лосося, с оборкой по центру, которая напоминала рыбьи плавники.
Женщины оборачивались на нас, холодно оценивая меня и мою одежду; судя по презрению на лицах, они записали меня в побирушки. Эти женщины, богатые и стильные, никогда бы не появились нигде в вещах, купленных по скидке, или в обносках. Но их взгляды задерживались на Чарли, они смотрели на него так, как дети смотрят на витрины с тортами и конфетами. Высокий и подтянутый, он был похож на летчика Лаки Линди. Чарли, с его густыми белокурыми волосами, сапфировыми глазами и привычкой застенчиво переминаться с ноги на ногу и прижимать шляпу к груди, словно нуждаясь в защите, должно быть, считался самым красивым мужчиной в Париже. Намек на уязвимость мужчины тут же подстегивает кокетство женщин.
Чарли проигнорировал их, что заставило женщин уставиться на него еще пристальнее, и мы поднялись по лестнице в выставочный зал. Мы сели на маленькие позолоченные стульчики. Чарли положил ключи от машины на чайный столик между нами.
– Могу я вам чем-то помочь, месье? – спросила молодая женщина, ее глаза сузились от удовольствия.
– Да, пожалуйста. Платье для моей сестры. Что-то… – Он не мог найти подходящее слово. – Что-то струящееся, если понимаете, что я имею в виду.
– Сестры? – Она искоса бросила на меня коварный взгляд. Чарли был светловолосым мужчиной скандинавского типа, в то время как я была темненькой. Каштановый цвет волос, карие глаза, оливковая кожа – наследие дедушки из Италии. – Конечно, – сказала она в той манере знатока, которая свойственна всем продавцам.
– Синий по-прежнему твой любимый цвет? – спросил меня Чарли.
– Наверное.
Я никогда не задумывалась. Это был любимый цвет Аллена.
– Синее платье, – сказал он девушке. – Вечернее.
Через несколько минут перед нами появился манекен с подведенными черными глазами, в темно-синем платье в пол, обтягивающем до колен, а затем расходящемся до щиколоток. На розовом жакете, надетом поверх, были вышиты слоны.
– Нет, – отрезал Чарли.
Он был прав. Я, не привыкшая к вечерним платьям, совершенно точно споткнулась бы в подобной одежде, хотя мне и показалось, что слоны добавляли нотку необычности.
– Что-нибудь покороче, – попросил Чарли.
У следующего платья был вырез практически до талии. Чарли поморщился. Следующее платье шло вместе с фиолетовым болеро в стиле матадора, расшитым танцующими лошадьми с перьями.
Когда перед нами появился четвертый манекен, уложенные локоны девушки уже слегка растрепались, а в глазах появился нетерпеливый блеск, и мы с Чарли оба с интересом подались вперед. Платье из белого шифона с принтом в виде синих линий нотной тетради и с красными розами в качестве нот. Узорчатый вырез, подчеркнутая талия.
– Это оно, да, Лили? Сколько стоит? – спросил Чарли, что было еще одним свидетельством его обаяния, так как никто другой не смог бы задать столь грубый вопрос в салоне высокой моды и остаться безнаказанным. Девушка наклонилась к нему и что-то прошептала на ухо. Платье зашелестело от ее движения, красные розы затрепетали.
Его пальцы забарабанили по деревянному подлокотнику кресла.
– Как трехмесячная зарплата стажера, – прошептал он мне на ухо. Внутри меня все оборвалось, желание заполучить это платье ускользало из-под ног, как будто бы говоря, я так и знала. Как ты могла желать вообще хоть что-либо?
Около арочного входа возникло движение. Все повернулись, чтобы посмотреть на только что подошедшую женщину, высокую, величественную, в светлом летнем платье, развевающемся у колен, как будто бы она несла с собой свой собственный ветерок. Это была женщина, которая заставляла всех обращать на себя внимание благодаря своей внешности и чувству стиля. У нее были светлые волосы, но без того бронзового оттенка, который давала латунь; ее глаза были цвета меди, длинные и узкие, так что казалось, что она улыбается всегда.
– Чарли. Как я рада тебя видеть! – Она подошла к нам и наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку. Была ли я единственной, кто заметил, что она тактично взяла со стола ключи, которые он туда положил? И сунула их в сумочку.
– Я приехала, как только смогла. Столько дел! Чарли, что ты сказал этой женщине? У Коко истерика, что я ушла, не сделав заказ.
– Только то, что мы встречаемся в салоне Скиапарелли, – заявил Чарли.
– Боже мой. Ну немудрено. Коко и Скиап ненавидят друг друга. Она, как бы так сказать, вне себя от ярости.
– Они же занимаются одним и тем же. Я думал, они коллеги, – смутился Чарли, краснея.
– Это врачи могут считаться коллегами, но не дизайнеры. – Она рассмеялась, продемонстрировав неровный зуб – изъян, делавший ее еще более очаровательной. – Но почему мы здесь? Ты же знаешь, что я люблю Шанель.
– Выбор моей сестры. Аня, это моя сестра Лили.
– О. Как ваши дела? – официальным тоном спросила она. – Мне кажется, я немного тебя побаиваюсь. Чарли так много рассказывал о своей старшей сестре.
Продавец придвинула к нашему столику третий стул, и Аня села между мной и Чарли. Я заметила, как их пальцы соприкоснулись под столом, а затем переплелись так крепко, что костяшки пальцев побелели. Я отвела взгляд, ошеломленная подобной близостью.
– Какое странное место, – прошептала Аня. – И эта витрина! Они показали вам что-то стоящее?
– Да, но вот цена…
– Внушительная, конечно. И что понравилось? – Чарли описал ей платье, и одна из ее длинных бровей, бледных, как крыло мотылька, взлетела вверх. – Я видела его. Оно из коллекции, которую Скиапарелли демонстрировала перед «Цирковой коллекцией».
Тон, с которым она произнесла словосочетание «Цирковая коллекция», указывал на то, что мы все должны были знать, о чем идет речь. Но я, учительница рисования в школе для девочек, и Чарли, студент факультета медицины, не имели ни малейшего понятия. Аня заметила тень невежества на наших лицах.
– «Цирковая коллекция», – повторила она. – Пуговицы в форме скачущих лошадей, платья, расшитые слонами, барабанами. Скиапарелли представила коллекцию в феврале, когда Гитлер возглавил немецкую армию и его стали назвать директором манежа.
– Этот сумасшедший, – пробормотал Чарли. – И почему немцы от него не избавятся?
– Он пообещал им работу, – тихо сказала Аня. – Он обещает, что сделает Германию великой. И они ему верят.
– Он уже заставил работать коммунистов. В трудовых лагерях, – хмыкнул Чарли.
Последовало долгое молчание. Упоминание о Гитлере всегда переходило в нечто подобное, прекращая разговор и превращая слова в бессмысленные звуки. Никто не знал, что делать с ним и с тем, что происходило в Германии и в Австрии, никто не понимал, что будет дальше. До нас уже доходили новости о лагерях, о том, как Гитлер отменил все немецкие законы и оставил заключенных на милость охранников и администрации. Мы сидели, ведя светскую беседу о погоде, последних голливудских фильмах, о том, вернется Мэй Уэст на экраны или нет. Ее последний фильм провалился, и «Голливудский репортер» внес ее в список провальных для кассы актеров наряду с Гретой Гарбо, Фредом Астером и Кэтрин Хепберн, о ком, как они уверяли, мы никогда больше не услышим.
Аня наклонилась над Чарли, чтобы обратиться непосредственно ко мне, и я заметила, как он вдохнул запах ее духов, на мгновение прикрыв глаза и наклонив голову, как будто солнце внезапно осветило его лицо.
– Как твоя поездка? – спросила она. – Переправа через Ла-Манш была не слишком плоха? У меня случается эта, как она там называется, Чарли, mal de mer? Морская болезнь?
– Если смотреть прямо перед собой, а не вниз, укачивает не так сильно, – сказал он, открывая глаза.
– Твой брат такой умный.
– Да, – согласилась я. – Он такой.
Чарли был старостой своего курса на медицинском факультете Гарварда, но не любил этим хвастаться.
Разговор зашел в тупик. Бронзовые часы тикали, стоя на мраморном камине.
Продавцы перешептывались по углам, уныло поправляя изделия на витринах и раскладывая свитера… самые странные свитера с бантами, сюрреалистично вписанными в плетение.
– Мадам не хочет что-нибудь примерить? – Девушка, которая одарила меня таким взглядом, будто я пробралась сюда через задний вход, теперь чуть ли не пресмыкалась перед красавицей Аней.
– Нет, думаю, нет. Слишком все странное! – Она рассмеялась.
– Давай же, Аня, – предложила я. – Раз уж мы здесь.
И зачем я это сказала? Зачем я решила заговорить, поощряя эту великолепную Аню примерить платье, которое было смехотворным и не обязательно красивым?
– Что ж, у нас есть немного времени, – согласилась Аня.
Парад начался снова, модели с важным видом демонстрировали одно платье за другим, пока Аня в задумчивости наклоняла голову и прикладывала палец с красным камнем к подбородку с ямочкой. В ее обручальное кольцо был вставлен огромный бриллиант, который сверкал каждый раз, когда она двигала рукой.
– Это! – воскликнула Аня, когда принесли манекен в длинном облегающем платье из черного атласа с белой блузкой в крестьянском стиле из органзы, подвязанной на талии. Полчаса спустя она также выбрала коричнево-желтый утренний костюм с пуговицами большого размера, коктейльное платье, расшитое блестками и сияющее, как чешуя русалки, и экстравагантные широкие шелковые брюки в четырех разных цветах.
– Такая шалость! – умилялась Аня. – У Коко я покупаю красивые костюмы и платья, но, возможно, ей не хватает щепотки юмора? У нее такая серьезная одежда.
Я взглянула на Чарли, который начал ерзать, как ребенок, которого задерживают после школы. Его девушка была богатой. Или, по крайней мере, ее муж. Я почувствовала глухой удар внизу живота, который был дурным предзнаменованием.
Аня как раз вставала, чтобы пойти в примерочную, когда атмосфера в комнате вдруг наэлектризовалась.
– Она здесь, – пробормотал кто-то, и было такое ощущение, что даже вешалки, на которых висела одежда, вдруг выпрямились.
Эльза Скиапарелли, маленькая и стройная, с оливковым цветом лица и глазами с нависшими веками, была скорее привлекающей внимание, чем красивой, но она оставалась в точности такой, какой я ее и запомнила. Со своим торжественным древнеримским лицом она могла бы сойти за святую, готовящуюся к мученической смерти, столь суровым было ее выражение. На ней был простой черный костюм, подпоясанный на талии, на запястье – огромный браслет с трижды обернутой золотой змеей, а на голове – маленькая шляпка с завитком в виде черного пера, которое почти закрывало один глаз.
Она вошла в зал и бросила злобный взгляд на застывших продавцов. Те разбежались по разным сторонам, вернувшись к своим стойкам и примерочным. Затем хозяйка салона направилась прямиком к нам, расплывшись в улыбке. Точнее сказать, к Ане.
– Мадам Бушар? Точно, это вы. Как чудесно наконец встретить вас в моем салоне. С вами хорошо обращались? Что-нибудь приглянулось?
– Я давно хотела прийти, – соврала Аня. – Да, самое восхитительное платье, жакет и костюм. Для пляжа…
– Я сама проконтролирую примерку, – объявила мадам Скиапарелли.
– Моя подруга тоже нашла себе платье. Только вот… – Аня, которая была на восемь дюймов выше Скиап, наклонилась и прошептала что-то на ухо дизайнеру. Скиапарелли нахмурилась, а затем прошептала что-то в ответ. Они переговаривались так в течение нескольких минут.
– Лили Саттер, – сказала я, прерывая их и протягивая руку. Я ждала, вспомнит ли она наш совместный ужин в Лондоне с Алленом и ее дочерью, как Аллен позабавил ее, пытаясь объяснить парадокс стрелы Зенона, связанный с изменением и временем.
– То есть их не существует? – кричала она на Аллена. – Ничего никогда не меняется? Это очень плохо для моды.
Но она не вспомнила, и было бы невежливо упоминать о знакомстве с ее дочерью в тот момент, когда мы торговались о цене платья.
Скиапарелли и Аня продолжали шептаться еще несколько минут, после чего Аня улыбнулась мне.
– Ты можешь купить это платье за полцены. Оно из заказа, который так и не забрали. Идет?
– Да! – Я схватила платье со стула, на который оно было положено, и подошла к зеркалу, приложив его к себе спереди.
Позади меня в зеркале отразилась мадам Скиапарелли. Ее деловое выражение лица сменилось любопытством.
– Я ведь знаю тебя, – сказала она. – Учительница рисования Гого в той отвратительной школе. Она из-за нее так потолстела!
– Да, – отозвалась я, испытав облегчение от того, что она заговорила об этом сама. – Однажды вы пригласили меня на ужин. Ростбиф и салат, никакого хлеба и пудинга.
– И вашего мужа, который заявил, что ничего не меняется, и нес ту бессмыслицу про Зенона. Как он?
Я отложила платье и почувствовала, как все краски этого дня тут же померкли. Чарли положил руку мне на плечо и крепко прижал к себе.
– Он умер, – тихо сказал Чарли. – Два года назад.
– О, моя дорогая. Мне так жаль. Вы двое так любили друг друга. Это было заметно. – Она слегка развернулась, задумавшись, затем подошла к стеклянной витрине и достала шляпку из голубого атласа, похожую на матросскую фуражку. – Это тебе, к платью. Подарок. – Она бросила недовольный взгляд на мою потрепанную соломенную шляпу, лежащую на столе рядом с кофейной чашкой Ани.
– Я не могу… – запротестовала я, потеряв интерес к платьям и шляпам.
– Это ерунда, – настаивала она. – Будучи ребенком, в Риме я раздала все мамины шубы и вечерние платья. Выбросила их из окна людям на улице, как Екатерина Сиенская. После этого меня лишили сладостей на неделю, но оно того стоило. Иногда полезно отказываться от вещей. И от людей тоже, – добавила она.
Я обняла ее: по ощущениям это все равно что обнимать ребенка, такой она была крошечной. Словно одетый с иголочки ребенок.
– Как мне вас благодарить, мадам Скиапарелли?
– Я подумаю над этим, – сказала она. – Но называй меня Скиап. Все мои друзья так делают, и с тобой мы тоже подружимся. – Она посмотрела на Аню. – Мы ведь подружимся, верно? Примерь платье, и, если нужно будет что-то переделать, я отправлю его в отель сегодня вечером. Ты ведь идешь на званый ужин к Элси? Пойдешь в нем.
– Переделать за сегодня? Вы с ума сошли! – пожаловалась продавщица.
Скиап хлопнула в ладоши. В арку вбежала швея, розовая подушечка для булавок на ее запястье подпрыгивала, а несколько рулеток, обернутых вокруг шеи, покачивались. Поразительно быстрыми и точными движениями она измерила меня от плеч до талии, от талии до колена, вокруг груди, плеч, ее руки двигались так четко, словно у яванской танцовщицы, проводящей ритуал.
Аня втолкнула меня в примерочную и переодела из выцветшего хлопкового платья в платье от Скиапарелли, прежде чем я успела вымолвить хоть слово. Пришла швея и сняла повторные мерки, пока платье было на мне. Ткань была такой легкой, что вздымалась и закручивалась при малейшем движении.
– Хорошие плечи, – заявила Скиап. – Тонкая талия. Сняли все мерки правильно? – спросила она швею, которая все еще стояла на коленях с булавками во рту. – Хорошо. Оно должно сесть идеально.
Затем настала очередь Ани. Зеленое платье с блестками разгладили по груди, бедрам и ногам. Оно сидело идеально, даже по длине. Аня имела идеальные формы для модели.
– Я бы с удовольствием надела его сегодня, – сказала Аня.
– Обязательно наденешь это самое платье. – В глазах Скиап блеснул огонек. Он предвещал грядущую победу, но об этом я узнаю лишь спустя время.
Когда мы выходили из магазина, Скиап еще раз обняла меня. Она повернулась и посмотрела в окно на колонну, на вершине которой позировал Наполеон, возвышаясь над Вандомской площадью.
– Ты, скорее всего, года на четыре старше Гого? Ты напоминаешь мне о том времени, когда моя дочь была школьницей и все еще нуждалась в своей мамочке. Дети так быстро растут, – вздохнула она. – А потом уходят. Его маленькие солдатики, – пробормотала она. – Это наше с Гого выражение. Она говорит «Наполеон», а я отвечаю «и все его маленькие солдатики». Для нас это способ сказать «я тебя люблю».
Как раз в тот момент, когда мы перешагивали порог магазина, внутрь зашла компания, говорившая по-итальянски. Мы с Чарли достаточно хорошо знали школьную латынь, чтобы понять их речь. Они обсуждали парады в Риме, прошедшие несколько недель назад, когда туда приехал Гитлер, и ликующее величие Муссолини, показавшего ему город.
– Не весь город, – тихо сказала Эльза Скиапарелли. – Папа римский запер двери музеев Ватикана и выключил свет.
Итальянцы ее не услышали, да и не должны были. В конце концов, они были ее клиентами. Эти слова предназначались только нам с Чарли.
– Судя по тому, что я слышал о творческих амбициях сэра Гитлера, это был мудрый шаг, – заметил Чарли.
Когда я немного споткнулась, выходя за дверь, Скиап сказала:
– Быстро. Коснись чего-нибудь железного – на удачу. – Она направила мою руку к металлической форме шляпы на столе.
