Джин Макин
Бросить вызов Коко Шанель
2
Коко
Коко Шанель сидела за столом, закипая от злости. Очки в черной оправе съехали с носа, придавая ей совиный вид, а левой рукой женщина накручивала на палец бусы из явно поддельного жемчуга. Под ними скрывался настоящий жемчуг, подаренный князем Дмитрием. Ей нравилось смешивать подлинник и подделку. Все как в жизни, говорила она себе. Все как с мужчинами.
В закрытую дверь постучали.
– Да-да?
Коко быстро сняла очки. На людях она старалась, насколько это возможно, избежать того, чтобы ее видели в них: очень толстые линзы увеличивали морщинки под глазами. Она выпрямила спину. Как у всех детей, выросших под слишком большим авторитетом взрослых, которые убеждали ее проводить как можно больше времени, склонившись над книгой и убегая в другие миры, ее спина округлялась, если не держать ее в тонусе.
– Войдите.
В комнату вошла администратор салона, высокая строгая женщина, которую нелегко напугать, отчего произрастало ее умение находить контакт с Шанель, известной своим трудным характером.
– Звонок из другого офиса, – сказала она. – Леди Мендл хочет убедиться, что вы получили приглашение.
– Элси знает, что я его получила. Она любит поворчать. Пусть немного поволнуется. Это хорошо для бизнеса. Передай, что я не могу подойти к телефону, у меня примерка с… – Коко сделала паузу. Надо придумать что-то стоящее. – Скажи, что с принцессой. Пусть гадает.
– Хорошо, мадемуазель. – Дверь вновь закрылась.
На самом деле принцесса, о которой она подумала, но не назвала имени, не была у нее ни на этой неделе, ни даже в этом месяце. Она пошла в салон той итальянки. Она сбежала, как и некоторые другие клиенты. Бизнес по-прежнему процветал. Мадемуазель была одной из богатейших женщин в мире, именем нарицательным в народе, поставщиком не только одежды, но и образа жизни, мечтаний современной женщины, стройной, свободной, подтянутой, независимой. Коко Шанель перенесла женщин в двадцатый век, освободив их от корсетов и двойных стандартов. Я, подумала она. Я сделала это. И даже больше.
Но теперь эта итальянская переселенка превращала женщин в клоунов. Платья с дурацкими пуговицами размером с теннисные мячи, натыканные повсюду перья, шлейфы длиной в три ярда, вышивки в виде животных и блестки, как на цирковых костюмах. Пальто из плетеной меди весом по меньшей мере сто фунтов. Кто такое наденет? Шляпа в форме ботинка… просто шутка, конечно. Но та, другая шляпа, то ужасное изделие, которое она называла головным убором идиотки, продавалось тысячами… Это была вязаная шапочка, плотно натянутая на голову. Даже у американской наследницы Дэйзи Феллоуз хватило наглости надеть такую для похода в салон Шанель!
Так не пойдет, сказала себе Коко. Отнюдь. Она только недавно начала обретать покой и сумела убедить себя в том, что Скиапарелли была лишь модным веянием на пару сезонов, как Аня выкинула этот трюк.
– Мне пора, – сказала она, вставая так быстро, что уронила записку, которую ей принесли минуту назад, – сообщение, оставленное по телефону в бутике внизу. Аня выбежала, не взглянув ни на одно платье, не сделав ни единого заказа. Скрывшись от глаз, Коко наклонилась, чтобы поднять записку. Встречаемся у Скиапарелли, а не у Шанель – гласила она.
Эта итальянка, опять.
Одно или два платья не имели значения: Коко могла уйти на пенсию и по-прежнему зарабатывать на своих духах «Шанель № 5» больше, чем большинство людей могло заработать за несколько жизней. Но Аня имела вес. Она была тем типом покупательниц, которые благодаря своей красоте заставляли всех вокруг оборачиваться, куда бы они ни пришли, и она появлялась везде. Все мужчины хотели ее. Все женщины хотели быть похожими на нее. Если она начнет носить Скиапарелли, захотят и другие. Это был вопрос репутации, известности. Так не должно было случиться.
Снова раздался стук. На этот раз Коко не потрудилась снять очки – ассистентка видела ее в них уже тысячи раз.
– Да-да? Что теперь?
– Леди Мендл настаивает на разговоре с вами.
– Скажи ей, что я перезвоню позже. Занята.
Вновь оставшись одна, Коко коснулась стоявшей на столе статуэтки: маленькая мужская фигура работы Арно Брекера, любимого скульптора Гитлера. Фигура была сродни Аполлону в своем неоклассическом почитании мужских форм. Ее друг Сальвадор Дали, увидев статуэтку, упал на пол в притворном припадке. Он хотел выкрасить ее в лимонно-зеленый цвет и вбить в нее гвозди не потому, что придерживался твердых взглядов относительно политики Германии, а потому, что ненавидел, всей душой ненавидел неоклассицизм.
Дали был красив, будучи смуглым испанцем, но слишком странен, чтобы заняться с ним сексом. Коко сдвинула свои прямые густые брови. Как давно она последний раз была влюблена, по-настоящему влюблена? Да, у нее были мужчины. Так, игрушки. И бывшие любовники, теперь ставшие старыми друзьями, все еще иногда делили с ней постель.
День выдался грустный, а от воспоминаний о своей спальне, обо всех одиноких ночах, ей стало еще грустнее. Ни один из ее любовников не мог сравниться с Боем Кейпелом, первым среди первых. Он был самым красивым, самым щедрым, самым понимающим. Он помог ей начать бизнес, а его красивые английские блейзеры вдохновили ее на новые образы. Как ей нравилось рыться в его гардеробе: накрахмаленные рубашки и плиссированные брюки, дюжины шелковых галстуков, пальто для верховой езды и ботинки – все сшито на заказ, продумано до мельчайшей детали.
Она так до конца и не оправилась после его смерти, случившейся двадцать лет назад. Прошло уже два десятилетия? Представить невозможно. Казалось, что только вчера; и каждый раз, когда она вспоминала об этом, ощущался ножом в сердце. Бой погиб в автокатастрофе, когда ехал к ней на рождественские каникулы.
А затем три года назад умерла вторая ее большая любовь, Поль Ирибе, художник, который использовал лицо Шанель для стольких прекрасных картин. И снова внезапно, играя в теннис у себя дома на юге в Ла-Пауза. Коко любила физические упражнения, верховую езду, плавание и теннис, но каждый раз, беря в руки теннисную ракетку, снова видела его, падающего на землю. Так много смертей. Они преследовали ее с тех пор, как ей исполнилось одиннадцать и ее мать умерла, оставленная мужем в бедности. Однажды ночью в крошечной арендованной комнате на чердаке, где она спала с матерью и сестрой, Коко – в то время еще носившая имя Габриэль – услышала, как хриплое, астматическое дыхание матери замедляется, становится все тише, а затем исчезает совсем.
Слишком давно это было, сказала себе Коко, подойдя к зеркалу, чтобы нанести помаду. Зачем вспоминать об этом сейчас? Она увидела себя, смотрящую в ответ: красные блестящие губы, большие темные глаза.
Она не влюблялась со дня смерти Ирибе. Много секса, много вечеринок. Но она всегда чувствовала себя одиноко, не только после, но и во время, когда шелковые простыни все еще путались и извивались, когда все еще хлопали пробки от шампанского, она как будто была одна. И это заставляло ее чувствовать себя старой.
Нет, так не пойдет. Она встала, одернула юбку, расправила плечи и направилась к двери.
– Шарлотта! – крикнула она одной из своих ассистенток. – Позвони леди Мендл. Скажи ей, что я могу говорить. У меня к ней вопрос.
Будет ли там сегодня барон Ганс Гюнтер фон Динклаге? Они виделись на нескольких званых ужинах, но поговорили лишь мельком. Как и Бой Кейпел, он был мужчиной необычайной красоты и культуры. На скачках в Лонгчампе она чувствовала на себе его взгляд, и его желание грело ей сердце. Она не проявляла никаких знаков внимания. Не встречалась взглядами, не коснулась его руки, принимая от него сигарету, не вставала ближе, чем все остальные, во время вечеринки.
Она чуяла, что он не тот мужчина, с которым можно просто развлечься, не тот любовник, который хотел бы провести с ней только выходные. Если она планировала ответить ему взаимностью, это должно было что-то значить. Если бы он сделал шаг. Если бы… Шанель все еще могла выбирать из огромного списка любовников, но она достигла того возраста, когда больше не принимала свою привлекательность и способность удержать кого-то рядом с собой как должное.
Он был моложе. Он был влиятельным и важным лицом в абвере, немецкой разведке. По силам ли ей удержать в руках такого мужчину, который мог выбрать себе любую из красавиц Парижа?
Она проверит. Коко чувствовала, как прежняя энергия наполняет ее, и от мыслей о трофее и борьбе, ведущей к нему, желание растеклось по венам. Сегодня она выйдет из офиса немного раньше обычного, зайдет в свой номер в «Ритце» и будет долго принимать ванну, потом тщательно выберет себе наряд и позаботится о том, чтобы макияж был идеальным.
Сегодня вечером.
– Никаких ужинов в следующем полугодии, – наигранно проворчал Чарли, когда мы вышли на улицу. – Хотя признаю, что платье тебе идет. Скиапарелли, ха? Неплохой дизайн, я считаю.
– Да что ты понимаешь в дизайне и одежде, – поддразнила его Аня.
– Только то, как ты в ней выглядишь. – Он пожирал ее глазами. – Эти новые вещички мне нравятся.
– А старые нет? – Аня притворно надула губки, но ее глаза искрились весельем.
– Думаю, эти нравятся мне больше. И ты выглядишь в них гораздо счастливее.
– Тогда сегодня вечером я надену новое атласное платье с блестками. Для тебя. Скуплю все у Эльзы Скиапарелли.
– И как итальянку могут звать Эльза? – спросила я, напоминая о своем присутствии.
– Ее родители так сильно хотели сына, что, когда она родилась, отдали медсестре право назвать ребенка. – Аня посмотрела в голубые глаза Чарли и наклонилась к нему. – По крайней мере, так она рассказывает. А где уж тут правда – кто знает.
Ее шофер в форме появился из-за угла, посмотрел на часы и выбросил недокуренную сигарету на обочину. Он шел размеренно, без капли угодничества. Я решила, что это потому, что он работает на мужа, а не на жену. Чарли и Аня виновато отпрыгнули друг от друга на расстояние вытянутой руки. Шофер открыл пассажирскую дверь.
– Увидимся вечером? – спросила Аня у Чарли прохладным тоном.
– Почему бы и нет. – Он наскоро поцеловал ее в щеку, и я поняла, что эта отчужденность, эта публичная беспечность были всего лишь спектаклем. После того, как Аня села в машину и шофер отъехал от тротуара и влился в поток машин, Чарли взял меня за руку и мы пошли на угол ловить такси.
– Где вы познакомились? – спросила я.
– Здесь, в Париже. После того несчастного случая, когда ты попала в больницу…
– И Аллен умер, – закончила я.
– И Аллен умер, а ты никого не хотела видеть, тогда я подумал, что, вместо того чтобы вернуться в Нью-Йорк, мне стоит остаться здесь на некоторое время, чтобы быть ближе к тебе, просто на всякий случай. Я провел лето в медицинском колледже Сорбонны, подтягивая свой французский и анатомию. И однажды я увидел Аню в парке, эту прекрасную девушку, от которой у меня перехватило дыхание. Мы разговорились. Слово за слово… Потом, когда я вернулся в Нью-Йорк, она не выходила у меня из головы. Так что этим летом я вернулся и начал искать ее. И нашел. В том же самом парке.
– Спасибо, что был рядом, хоть я этого и не знала. И спасибо за платье, Чарли.
– Теперь я не буду есть несколько недель и не смогу купить книги для следующего семестра. Абсолютно ничего страшного. Скиапарелли все-таки дала нам очень хорошую скидку. Это суперспособность Ани.
Подъехало такси, и мы забрались внутрь.
– Дочь Скиапарелли училась в нашей школе, – сказала я.
– Это объясняет, почему она решила подарить тебе шляпу.
Чарли назвал водителю адрес моего отеля.
В такси он снова обнял меня за плечи.
– Тебе пришлось нелегко, – сказал он. – Я рад, что ты приехала. Посмотрим, получится ли у меня снова заставить тебя улыбаться. Я правда скучал по тебе, Лили. Сама жизнь уже тоже соскучилась. Ты исчезла. Возвращайся. Время пришло.
Мой номер был самым дешевым в отеле: почти что детская кровать, стул с прямой спинкой, комод с тремя выдвижными ящиками и порванная шелковая ширма, скрывающая раковину. Комната располагалась на четвертом этаже, под карнизом, так что я едва могла встать в полный рост, но окно выходило на восток, и я могла видеть, как солнце встает над красными крышами левого берега.
Я распаковала вещи и развесила ту немногочисленную одежду, которую взяла с собой, положила расческу на умывальник, а фотографию Аллена – на маленькую прикроватную тумбочку.
На улице Бо Ар под моими окнами женщины подметали ступеньки, мимо проносились студенты из Латинского квартала, а дети в синей школьной форме гоняли мяч и играли в пятнашки. Выглянув из окна, я могла увидеть Нотр-Дам и витражи на окнах в виде розы, переливающейся всеми цветами.
На улице было так много цвета: красный полосатый тент кондитерской, витрины с розовой геранью и зелеными папоротниками, розовые и желтые летние платья женщин, пыльно-угольные береты мужчин. Я заснула под ржавый ритм скрипящих пружин кровати, то погружаясь, то выпадая из цветового пространства, как пчела, потягивающая нектар.
Меня разбудил шум с улицы и крик ребенка, которого успокаивала мать. Проснувшись лишь наполовину, я подумала, что снова нахожусь в больнице и зову Аллена и что этот крик – мой собственный; мне казалось, что я чувствую гипс на своей сломанной ноге и бинты на обожженной левой руке.
Болезненная обстановка аскетичных белых палат, подобных бесцветной пустыне, бесплодной и перегретой, место, где люди ходят на цыпочках по высохшему бетону вины и горя, где никто никогда не повышает голоса. Чтобы перебить всю эту белизну, в больнице мне снились очень яркие сны, все оттенки синего, красного и желтого, кружащиеся, переходящие во все остальные цвета, а затем снова разделяющиеся.
Синий. Цвет болезни, обреченности, цвет одновременно воздуха и воды, дня и ночи. Будучи прикованной к постели, я могла достаточно сконцентрироваться, чтобы белая униформа медсестер стала синей в моих глазах, и я чувствовала себя живой от этого простого акта творения, а затем память снова окрашивала все в белый. Я заставляла себя вспомнить секрет основных цветов – их никогда нельзя получить путем смешивания.
Синий, красный и желтый нельзя подделать или намеренно воспроизвести, они существуют сами по себе, меняясь, как настроение, но всегда по собственному желанию. Всегда будучи идеальными.
Аллен был человеческим эквивалентом основного цвета.
Проснувшись несколько часов спустя, я потянулась к Аллену, моя рука искала знакомого утешения на его плече, спине. Паника охватила меня, когда я вспомнила, где я и что я теперь одна. Смерть – тот факт, который усваивается крайне медленно. Каждый день случалось три или четыре ситуации, когда я забывала и, следовательно, должна была снова осознавать, что Аллен мертв. Момент пробуждения был одной из них.
Мгновение спустя раздался стук в дверь, и голос портье через замочную скважину произнес:
– Вам посылка, мадам.
Скиапарелли сдержала свое слово. Я нехотя открыла коробку и разложила несколько слоев ткани. Даже в коробке платье выглядело великолепно. Какая бездумная трата! Скорее всего, я надену его от силы раз. Я плеснула водой на лицо и руки, натянула платье через голову и зачесала волосы назад, не взглянув в треснувшее зеркало над умывальником.
После этого я повернулась и посмотрела на себя. Платье село идеально, подол из белого шифона развевался в районе икр, вышитые красные розы обрамляли плечи и шею, будто рама для картин. Розы на белом шифоне придавали моей оливковой коже розовый оттенок. Вырез открывал плечи и шею.
Мне хотелось, чтобы Аллен мог увидеть меня такой.
– Шикарно, – сказал Чарли, увидев меня позже в лобби отеля.
– Я думала, что должно быть великолепно, – поддразнила я.
– Близко к этому. Кстати, ты здесь надолго? Возможно, мне следует записаться на тренировки, чтобы спасать тебя от настойчивых ухажеров. – Чарли поднял кулаки и нанес удар невидимому противнику.
– Не смешно, – сказала я. – Ухажерам меня не заинтересовать.
– Когда-нибудь, Лили, ты все-таки должна позволить себе вернуться к нормальной жизни. Ты должна начать все сначала.
– Я здесь на неделю.
– И только? Я буду тут до конца месяца, и я надеялся, что ты составишь мне компанию. Мне бы хотелось, чтобы ты осталась подольше. Ну пожалуйста.
– Я поняла. Ты хочешь, чтобы я сопровождала тебя и твою девушку.
– Это было бы неплохо. Мы могли бы проводить больше времени вместе без лишних пересудов. И мне бы хотелось, чтобы ты узнала ее получше. Подумай об этом. Ну то есть куда тебе спешить?
Чарли взял меня под руку, и мы вышли в бледные июньские сумерки. Он был в смокинге, весь в черно-белых тонах, с красной гвоздикой в петлице, со сдвинутым набок цилиндром, и все прохожие глаз не сводили с этого красивого молодого человека в вечернем наряде.
– Ты выглядишь так, будто тебе нужно побыть вдали от этой школы, – заметил он. – Я никогда не пойму, почему ты решила остаться там после смерти Аллена, вместо того чтобы вернуться в Нью-Йорк.
– Там я чувствую себя ближе к Аллену. – Как я могла покинуть место, где мы с Алленом были так счастливы, где каждый столик, каждая комната, каждая садовая дорожка напоминали о нем?
Чарли словно прочел мои мысли.
– Его там больше нет, Лили. Он ушел навсегда. Я знаю, что твое сердце разбито, я знаю, что ты любила его. Но это своего рода эмоциональное самоистязание, и я не позволю тебе продолжать. Живи с разбитым сердцем, но главное – живи. Не отгораживайся от всего и всех, кто может принести в твою жизнь немного счастья. И, честно говоря, будущее Европы сейчас выглядит не столь уж радужно. Франция может оказаться втянутой в войну, и если туда вступит Франция, то Англия сделает то же самое. Кто знает, где и когда остановится Гитлер.
– Теперь ты похож на паникера. Никто в это не верит, Джеральд уж точно. – Те несколько разговоров, которые случались у меня с братом Аллена за последние два года, были такими же безликими, как статьи в газетах.
– Что ж, мне кажется, что Джеральд вполне может даже немного восхищаться Гитлером, его законами и порядками и поездами, ходящими вовремя. Довольно многие в Англии, включая герцога Виндзорского и его жену, кажется, откровенно симпатизируют ему. Но ты, Лили… Ты чересчур похудела, а твоим волосам нужен хороший уход. Держу пари, ты даже перестала рисовать.
– Я пытаюсь. Время от времени.
Мы остановились у реки, Чарли облокотился на перила, а я на него. Где-то под нами, в темноте, после дневной работы женщины стирали белье, и мы слышали, как они переговариваются между собой, и чувствовали запах отбеливателя. Раздался лязг и грохот, в реку полетела бутылка.
– Думаю, они расслабляются, выпивая немного вина. Мне бы тоже не помешало, – сказал Чарли. – Лили, мне становится грустно оттого, что грустишь ты.
– Ты – единственный, кого я люблю в этом мире, мой младший братик. И прямо сейчас я сильно беспокоюсь о тебе.
Мы продолжили нашу прогулку, повернув в другую сторону от реки и направившись к Вандомской площади, чувствуя нотку стеснения от признания во взаимной любви. Любовь может быть чем-то само собой разумеющимся, но, когда о ней говорят вслух, она наполняет тебя, улицу, город; она становится конечным пунктом, за которым всегда следует типичная светская беседа, так как все самое важное уже было сказано.
– Почему мы идем пешком, Чарли? Где машина?
– В такой час уже занята.
Как и Аня, подумала я, но не сказала вслух.
– Выше нос. Ты прекрасно выглядишь, – заверил меня Чарли, когда мы оказались у входа в «Ритц». Вандомская площадь уже была освещена десятками уличных фонарей, круглые пучки света от которых танцевали в сгущающихся сумерках. Днем шел небольшой дождь, отчего тротуар блестел. Прожектор, направленный на статую Наполеона на высокой колонне, был включен и буквально пронзал темноту ночи, будто упавшая звезда, которая оставила вечное напоминание о своем падении.
Огромный отель с колоннами и сводчатыми окнами был столь велик, что мог вместить целое поселение. Его нельзя было охватить взглядом полностью; приходилось поворачивать голову влево и вправо, чтобы осмотреть его от начала до конца. Позже Аня рассказала, что там работало по меньшей мере пятьсот человек.
Я посмотрела на один из балконов второго этажа и увидела женщину, стоявшую там, слегка облокотившись на перила, и накручивающую на палец жемчужное ожерелье. Она была одна, и дело было не в том, что рядом с ней никого не было; она была одна во всех смыслах этого слова. Одиночество отражалось в ее позе, во взгляде, устремленном вдаль. Это был первый раз, когда я увидела Коко Шанель, одинокую женщину, которая казалась такой же одинокой, как и я.
Должно быть, она почувствовала мой взгляд. Она посмотрела на меня сверху вниз, после чего повела плечом и скрылась внутри.
– Ну что, готова? – Чарли галантно согнул руку, чтобы я взялась за нее.
Рука об руку мы поднялись по ступеням отеля «Ритц».
Будущее всегда на два-три шага впереди нас. Мы шагнули в это будущее с его радостями, опасностями и множеством воспоминаний. Я чувствовала, что Аллен рядом, я ощущала легкое прикосновение его руки к моей шее, которая затекла после целого дня рисования. Тебя нет уже два года, сказала я ему. Две минуты, две секунды. Все одно.
Скиап
Был уже вечер, когда Эльза Скиапарелли сбросила свои туфли на каблуках, потерла затекшие пальцы и вытянула ноги на заваленный бумагами стол. Ей уже пора было одеваться, но она хотела насладиться победой, одержанной днем.
Настоящий переворот – именно так можно было назвать полдень с мадам Бушар, ни больше ни меньше. Одна из самых известных и почитаемых клиенток Шанель только что заказала сезонные наряды от Скиапарелли. Одна из последних парижских противниц пересекла модную границу и сегодня вечером будет блистать в платье, которому не требуется переделка, так как у мадам Бушар была идеальная фигура, такая же, как у американской богини Беттины Баллард, для которой изначально и было сшито это платье. Беттина не особо переживала из-за того, что платье продали, по крайней мере, после того, как узнала, кто его приобрел.
– И она наденет его сегодня вечером, – рассказала ей Скиап.
– Это сведет Шанель с ума! Ее лучшая клиентка придет в одежде от Скиапарелли! – Они с Беттиной немного потанцевали, после чего Беттина ушла на ужин с мужем.
В узком холле своей студии Скиап – так она называла себя и того же просила от друзей – могла слышать, как гризетки носятся взад и вперед с рулонами тканей, убирая дневные рабочие принадлежности и готовясь к вечеру, к походу в различные кафе и танцевальные залы, а также к отходу в постель, где они заканчивали свой долгий день.
Она платила им столько, сколько могла; слухи о ее большевистских наклонностях имели под собой прочную основу. Но в парижских швейных мастерских была традиция, согласно которой гризетки увеличивали свой доход за счет платных вечерних клиентов, и кто мог их осуждать? Коко начинала как гризетка; скорее всего, у нее были платные клиенты, которыми она занималась после долгих часов, проведенных за швейной машинкой.
Скиап же вышла замуж. Замужество было полной катастрофой во всех аспектах, кроме одного: это дало ей Гого, дочь, которую она любила больше всего на свете.
Она работала не покладая рук, чтобы разбогатеть ради своей дочери. Она заискивала перед самыми известными, самыми влиятельными людьми Европы, чтобы обрасти нужными связями, полезными дочери, и теперь хотела убедиться, что сможет вывезти Гого из Европы до того, как разразится катастрофа.
Солнце опустилось за крыши и шпили городских зданий, отчего в темной студии стало еще темнее. На Вандомской площади, дом двадцать один, комнаты были больше и светлее, но Скиап предпочитала эту, отсюда она могла видеть и слышать все, что происходило на улице.
Несколькими часами ранее красивый мальчик-американец и его сестра стояли там с мадам Бушар, ожидая появления водителя мадам.
– Чудесные! – сказала мадам Бушар о своих новых платьях. – Почему я не приходила сюда раньше? Я скуплю всю коллекцию. – Скиап вслушивалась в каждое слово. Вслушивалась и ликовала.
Впрочем, она знала, почему мадам Бушар не появлялась здесь раньше: ее возлюбленный… не этот американец, а другой, немец… не любил Скиапарелли. Скиапарелли, которая во время всеобщей забастовки два года назад вела переговоры со своими рабочими, а не пыталась вышвырнуть их на улицу, как это сделала Шанель. Что ж, лучше уж большевизм, чем фашизм.
«Я всем им покажу, – подумала она. – Мадам Бушар наденет платье от Скиапарелли на вечеринку у Элси сегодня вечером. Пусть Муссолини подавится своей трубкой». Муссолини, который думал, что сможет напугать ее, подослав своих головорезов и шпионов в квартиру ее матери в Риме.
Та американка, учительница, способствовала появлению мадам Бушар, так что нужно как-то ее отблагодарить. Услуга должна быть большей, чем просто снижение цены на платье. Она одевала некоторых женщин бесплатно, потому что они появлялись везде и хорошо смотрелись в ее одежде, чего нельзя было сказать об этой американке. Она, словно Атлант, удерживала на своих плечах тяжелую ношу печали, а печаль не была чем-то привлекательным.
Скиап встала, потянулась, закурила сигарету и от радости станцевала небольшую джигу в центре студии. Она позвонила в колокольчик. Вошла ассистентка, уже одетая в повседневную одежду, красную юбку и жакет, и встревоженно всплеснула руками.
– Мадам! Неужели! – Языческий танец Скиап закончился посреди студии рядом с грудой отвергнутых идей и экспериментов, буйством цвета и фактуры – красный атлас, плетеная золотая тесьма, коричневая фланель, оранжевый шелк, изделия из которых хорошо выглядели на бумаге, но не сгибались, не висели и не складывались так, как она хотела, в реальности. Огромная куча испорченных тканей заставляла ее выглядеть еще миниатюрнее, чем обычно, делая похожей на непослушного ребенка, что усиливалось озорной улыбкой на лице.
Ассистентка погрозила пальцем и забрала у Скиап сигарету, двигаясь аккуратно, чтобы не просыпать пепел на какие-нибудь ткани до того, как она найдет пепельницу.
– Что же надеть на сегодняшний вечер? – спросила Скиап у стен, зная, что ее помощница точно не сможет ответить на столь сложный вопрос. – Это должно быть что-то особенное и привлекающее внимание, но не слишком броское. Ты же знаешь, как консервативны эти люди.
Скиап знала это не понаслышке. Она знала, что многие люди считают ее одежду подходящей скорее для костюмированных вечеринок, чем для более практичного гардероба, и описывают ее вещи как странные и сюрреалистичные. Но мода – это же искусство, а не ремесло. Почему бы ей не быть сюрреалистичной? У Дали, Ман Рэя и Магритта это сработало. Конечно, они были мужчинами, а следовательно, творцами. То есть если она была женщиной, то могла рассчитывать лишь на звание портнихи? Ну уж нет!
– Что-нибудь непромокаемое на случай, если пойдет дождь, – посоветовала ассистентка.
– Ты считаешь мои платья нелепыми?
– Миру всегда необходимо немного смеха, не так ли?
Скиап взяла книгу со стола рядом с собой и сделала вид, будто собирается кинуть ее в девушку. Ассистентка, уже зная ее довольно хорошо, не дернулась и не подняла руки.
– Положите на место, иначе завтра утром вас не будет ждать чашка кофе.
– Сегодня вечером, – сказала Скиап, опуская книгу. – Сегодня вечером я раз и навсегда покажу миру, кто является дизайнером номер один. Сегодня вечером большинство женщин придет в платьях от Скиапарелли, а не от Шанель. Ох, вот бы Гого была здесь.
– А где сейчас Гого? – Ассистентка задернула занавеску, готовясь запирать помещение.
– Думаю, в Лондоне. – Скиап надвинула шляпу на один глаз, пристально разглядывая себя в зеркале. – Или это было на прошлой неделе. Может, в Каннах? Ты же знаешь Гого. Она не любит подолгу находиться на одном месте. – Именно благодаря этому она с детства получила свое прозвище: еще толком не научившись ходить, Мари уже всегда пребывала в движении, передвигалась по полу, карабкалась на стулья и диваны.
А потом настало время делать первые шаги, но когда Скиап навещала свою малышку, отправленную к сельской медсестре вместо шумного болезненного Нью-Йорка, она увидела, что ее дочь не только не ходит, но и не ползает так, как следовало бы.
Полиомиелит. Муж разбил ей сердце, бросив ее, но это чувство было иным. Вина, страх, отчаяние. Да, отчаяние.
Болезнь дочери не сломила ее так, как может сломить дурацкая любовь к мужчине. Напротив, это закалило ее сердце, сделало невероятно уверенной в том, что она сможет вновь сделать Гого здоровой. И она смогла. Но какой ценой! Врачи, операции, терапия, специализированные школы, еще операции. Было время, еще когда Гого была совсем маленькой, Скиап замечала, как лицо дочери омрачалось страхом, когда та видела приближающуюся к ней мать, так как это всегда означало какую-то новую терапию, нового врача, новое упражнение, возможно, даже еще одну операцию.
Это была цена, которую мать обязана была заплатить, цена любви, которую она дарила.
– Ну так что? – Скиап поправила свой жакет. – Может, я надену сегодня новое горчично-желтое платье. Тебе не кажется, что в нем моя кожа кажется слишком оливковой, с таким зеленоватым оттенком?
– Нет. Этот цвет отлично подходит для брюнеток. Вы будете сиять как свеча, как огонь.
Эльза притворно плюнула три раза. Тьфу, тьфу, тьфу.
– Не упоминай про огонь, когда надеваешь что-то красное. Это не к добру. Иди вызови такси. И если Гого позвонит…
– Я запишу номер и скажу, что вы перезвоните ей позже.
Когда дверь кабинета закрылась за ней, Скиап легонько похлопала по ней, на удачу и в знак любви.
– Не забудь запереть все двери и окна, – сказала она.
– Никогда не забываю, мадам.
– Да, знаю. Но у меня предчувствие.
– У мадам часто бывают предчувствия. Все будет заперто.
Скиап коснулась двери еще три раза, чтобы в итоге получилось четыре, ее счастливое число.
