Джин Макин
Бросить вызов Коко Шанель
4
Когда я проснулась на следующий день – на самом деле день был тот же, – птицы, сидевшие на каштанах, уже закончили свой утренний ритуал пения, а соседские домохозяйки звали детей на обед. Едва открыв глаза, я сразу погрузилась в тревогу и чувство вины, что заставило комнату закружиться еще сильнее, чем при похмелье. Я пропустила первый урок, Джеральд непременно разозлится.
Медленно, ощущая сердцебиение, бьющее по вискам, словно молоток, я села на кровати и вспомнила, где нахожусь. Париж. Никаких уроков. Никакого Джеральда. Свобода охватила меня. Мне не придется бояться ненавидящего взгляда Джеральда или перешептываний школьниц, превративших историю Аллена и Лили в трагедию, которую рассказывали друг другу поздно ночью, в темноте.
Под дверью лежала записка.
Увидимся, – писал Чарли. – Заеду за тобой в шесть. Мне нужно посетить лекции в Сальпетриере. Оставшийся день проведем вместе.
Целый день, в котором не нужно ни перед кем отчитываться, в котором нет ни работы по дому, ни уроков, ни скучных посиделок с преподавателями школы. Этот день был чистым холстом, который я могла раскрасить сама. Однако за удовольствием тут же тянулось чувство вины, словно бродячая собака, которая не хотела уходить.
Я была одна.
Я надела свое старое платье и покинула отель, чувствуя на себе подозрительные взгляды разодетых парижанок, которые с первого взгляда могли распознать вышедший из моды наряд. В кафе я выпила чашечку кофе и съела булочку с маслом. Прогулялась вдоль книжных киосков, притаившихся под платанами, после чего заглянула в другое кафе на берегу реки за еще одной чашечкой кофе, с самого начала зная, куда я на самом деле направляюсь, но желая отложить и просмаковать это, как предвкушают рождественские подарки и объятия в темных комнатах.
Сена искрилась серебром в ярком послеполуденном свете. В саду Тюильри было полно нянечек, толкающих детские коляски, молодых влюбленных, прогуливавшихся в обнимку. Клумбы под кронами деревьев были усеяны розами такого же цвета, как на одном из платьев в салоне Эльзы Скиапарелли. Шокирующий розовый. Но сейчас мне хотелось увидеть не розовый, а голубой: «Мону Лизу» Леонардо, с разноцветным небом и рекой на заднем плане.
В то лето в Париже эта картина больше всего поразила мое воображение своими золотыми, красными и синими оттенками, где синева была выполнена из драгоценного азурита и ляписа с гор Афганистана. На скамейке перед ней я влюбилась в Аллена, который обожал эту картину за ее таинственную геометрию.
– Здесь нет прямых линий, – с восторгом отмечал он. – Никаких намеков на начало или конец или на движение. Никакой борьбы.
Я вошла в переполненный Лувр в крыле Денон, поднялась по парадной лестнице, вновь влюбившись в мозаичные полы, величественные сводчатые потолки, толпу людей.
Улыбка Моны Лизы отражала концепцию картины Леонардо: счастье. Лиза была женой Франческо дель Джокондо, и само это имя означало улыбающаяся, счастливая, беззаботная – все то, что было полной противоположностью несчастливой, печальной, отчаявшейся. Когда ты впервые влюбляешься, Мона Лиза улыбается, соглашаясь с вашей радостью. Когда ты остаешься без возлюбленного, ее улыбка становится напоминанием о вашей потере.
Многие наблюдающие за «Моной Лизой» не понимают, что цвета, эти приглушенные коричневые, красновато-коричневые, золотые и голубые оттенки, были изменены временем. Лак добавил слой желтого всей картине. Первоначально небо и озеро за спиной Лизы были невероятного голубого цвета, а рукава – ярко-красными. Увидеть Мону Лизу означало увидеть сразу две картины: ту, что существовала раньше, и ту, что есть сейчас. Она стала символом того, что украдено временем.
Я села на полированную деревянную скамью, погружаясь в эти меняющиеся синие тона, красный цвет дороги позади Лизы, темноту ее одежды, которая в те времена, когда да Винчи писал картину, считалась очень стильной. Даже вечная Мона Лиза хотела быть модной.
Это всего лишь картина, сказал бы Джеральд. Но спокойствие синего и приглушенный оттенок красного навеяли воспоминания. Я тихонько заплакала, слезы текли по моим щекам. Я плакала так, как не плакала со времени похорон. Люди проходили мимо меня на цыпочках, и я вспоминала, что мой отец сказал мне однажды после целого дня катания на коньках в центральном парке, за год до того, как в город вторгся испанский грипп: когда пальцы ног отморожены, они немеют, но когда кровь вновь начинает течь по ним, что сигнализирует о возвращении жизни, появляется боль и ужасное жжение.
Я сидела перед любимой картиной Аллена, и меня пронзало жаром от горечи потери.
Чарли с Аней пригласили меня на ужин в кафе «Доум», где мы могли недорого поесть и сидеть столько, сколько захотим. У Ани под глазами пролегли фиолетовые круги, она утратила прежнюю непринужденную жизнерадостность. На ней был костюм от Шанель с приталенным жакетом и эполетами в стиле милитари и браслет из пяти нитей идеально подобранного жемчуга. Чарли скрестил руки на груди. Казалось, они были в разгаре ссоры, поэтому я какое-то время мысленно говорила за троих, задавая вопросы и отвечая на них сама. Как прошел день? Отлично. А твой? Удалось ли выспаться? Не особо.
Может, сплетни?
– Любопытно встретить Коко Шанель, – начала я.
Это пробудило к жизни хотя бы Аню.
– Любопытно, – повторила она. – Такое незначительное слово для нее. Ты же знаешь, что она родилась в бедности. В большой бедности. Где-то на юге. Ее мать умерла; отец бросил ее, сестер и братьев. Она научилась шить в приюте, хотя и рассказывает людям, что ее воспитывали тети. Детство, – вздохнула Аня. – Сколько историй мы придумываем сами для себя.
– Нас с Чарли воспитывала тетя, – сказала я, вспоминая, как потеря родителей еще сильнее привязала нас с братом друг к другу. – У Шанель есть близкие?
– Где-то есть сестра, – сказала Аня. – Кто-то рассказывал, что у Коко, возможно, есть и ребенок, которого она представляет своим племянником, но я так не думаю. В ней мало материнской любви.
Ее голос стал тихим, что, как я потом поняла, было признаком того, что она думала о собственной дочери.
– Какие истории придумывала ты? – спросил Чарли, положив руки на стол, надежные сильные руки. Но, возможно, Аня еще не знала, что он вот так рассматривает свои руки, когда ему плохо.
– О прекрасном принце, который приедет за мной. У него светлые волосы и голубые глаза. Дай-ка посмотрю. Он выглядел прямо как ты!
– И вот я здесь. – Не в силах сопротивляться ей, не в силах продолжать эту ссору, в чем бы она ни заключалась, он взял ее руку, ту, на которой не было обручального кольца, и поцеловал ее.
– Коко знала, как использовать свою внешность, – выдохнула Аня. – Она знает, как доставлять удовольствие мужчинам. Я доставляю тебе удовольствие, Чарли?
– Ты ведь уже знаешь ответ.
Аккордеонист занял свое место в углу и заиграл печальный мюзетт парижских улиц. Там, за нашим маленьким столиком в кафе «Доум», я потянулась за багетом, а официанты в черных костюмах и белых фартуках суетились вокруг, Аня начала плакать, две крупные хрустальные слезинки скатились по ее щекам.
– О боже, – простонал Чарли. – Я не могу это выносить.
Он встал – стул заскрипел по полу, как коробка передач в плохо оборудованной машине, – и тихонько направился в сторону бара. Я села рядом с Аней и накрыла ее руку своей. Ее плечи затряслись, и она спрятала лицо в кружевной накидке. Мы сидели так довольно долго, пока накидка не упала на стол. Аня поморщилась и выпрямилась, одергивая изумрудное болеро, надетое поверх платья.
– Хочешь поговорить? – предложила я.
– Все так ужасно, – сказала она своим глубоким, красивым голосом. – Все так ужасно и так трудно. Чарли этого не понимает.
Она не стала объяснять, что именно не понял бы Чарли, но, учитывая, что у нее был муж, ребенок и любовник и она, похоже, была также влюблена в моего брата, я подумала, что ситуация вполне объяснима.
Долгий летний день подошел к концу, и вечер украл все краски. Мы с Аней сидели в серости сумерек, перемежаемых мерцанием свечей, тлеющих кончиков сигарет и фар проезжающих машин. Мы сидели снаружи, и я слышала, как Чарли спорит с кем-то в баре. Он не вернулся к нам, и когда в десять за Аней приехала машина, она наскоро обняла меня и отправилась к водителю, который уже открыл для нее дверь. Ее плечи обреченно поникли. Кто-то ждал ее на заднем сиденье: мужчина сидел, отвернувшись от кафе. Фон Динклаге.
– Аня! – крикнул Чарли, выбегая на улицу, когда машина уже отъехала.
– Ты опоздал, – сообщила я. – Присядь со мной. Выпей чего-нибудь. Чарли, что ты вообще о ней знаешь?
– Она из Варшавы. Вышла замуж совсем юной, по договоренности. Думаю, это помогло оплатить какие-то долги ее отца. Ее муж – торговец антиквариатом. Мебелью. Другими вещами.
– Антиквариат? – Она носила драгоценности, о которых герцогини могли только мечтать, и, казалось, одевалась исключительно от-кутюр. Ее мужу пришлось бы продать много стульев времен Людовика XVI, чтобы оплатить все это. Мне стало интересно, не придумала ли Аня, как и Коко, собственную историю.
Чарли отвернулся и провел своим длинным крепким пальцем по декоративной лепнине на черном железном стуле кафе.
– Кем мы были вчера, не имеет значения.
В нем говорил врач. Прошлое можно было отрезать, как поврежденную ткань, как сломанную конечность.
Следующий день мы с Чарли провели вместе, от завтрака до отхода ко сну, и по его полной самоотдаче я поняла глубину его ссоры с Аней. Они держались друг от друга подальше.
– Просто позвони ей, – посоветовала я. Мы поднялись на Эйфелеву башню, побывали в Версале. – Слишком много садов, слишком много роз. Я устала быть туристом, да и ты на самом деле витаешь где-то вдали от меня.
– Прости, – вздохнул он. – Но я не могу просто так позвонить ей.
Нет, конечно, нет. Неизвестно еще, кто может ответить на этот звонок.
Мы сидели в тени платанов на площади Дофина, наблюдая, как старики играют в боулз. Чарли, устроившийся рядом со мной на скамейке, наклонился вперед, чтобы я не могла видеть его лица.
– Я хочу, чтобы она ушла от мужа. Поехала со мной в Бостон. Возможно, она неидеальный выбор для врача. Жениться на разведенной женщине…
– Если она вообще сможет получить развод…
– Разведенная женщина не была бы первой в моем списке, но я люблю ее, Лили. И ничего не имею против ее дочери. Я виделся с ней однажды. Ей около семи, выглядит точь-в-точь как Аня, милейший ребенок.
Чарли, мальчик, который учился на отлично и преуспевал в спорте; который встречался с девушками, чьи отцы владели банками, а матери устраивали благотворительные балы, которые занимали видное место на страницах светской хроники; Чарли, который планировал открыть частную клинику, рискнул бы всем этим ради Ани.
– Она чудесная, – согласилась я, – но…
– Стой, – прервал он. – Никаких нотаций.
Мы сидели в тишине и наблюдали, как пожилые мужчины играют в боулз с таким ожесточением и соперничеством, которые заставили меня задуматься, на какие поступки они были готовы в прежние годы ради своих любимых.
– Я очень сожалею о случившемся с Алленом, – сказал Чарли. – Не могу представить, как трудно тебе пришлось. Хотя, может, теперь и смогу, после всей ситуации с Аней. Если я потеряю ее…
– Понимаю. Тоска по Аллену – единственное, что у меня осталось.
– Тебе нужен кто-то, кто будет заботиться о тебе, кто будет здесь, рядом.
– Думаешь? Знаешь, я ведь никогда по-настоящему не оставалась одна дольше чем на месяц или два. Мой шурин не проявлял ко мне особой снисходительности после смерти Аллена, но, по крайней мере, он убедился, что у меня есть крыша над головой. Теперь я понятия не имею, на что я способна.
Он не выглядел уверенным.
– Разве сейчас не лучшее время проверить? Скоро может начаться война.
– Если и так…
Война – это что-то, что случается с другими людьми, так ведь? В течение двух лет я чувствовала неприкосновенность, непроходимое ощущение, что самое худшее уже случилось. Во всяком случае, в Париже это ощущалось сильнее всего. Ничто не способно было затронуть меня. Ничто, кроме печали моего брата.
5
Коко и Скиап
В пятом акте тучи сгустились. Бури, убийства, слезы и, наконец, победа.
Коко сидела в своей личной ложе в опере, стараясь не обращать внимания на пустое сиденье рядом. Снова одна. Но ненадолго, пообещала она себе.
«Гамлет» был любимой французской оперой фон Динклаге – по крайней мере, он так сказал. Другие – «Беатриче и Бенедикт», «Кармен», «Жизнь парижанки» – отличались некой фривольностью, которая годилась для танцевальных залов, но не для большой сцены. Опера должна была возвышать и вдохновлять душу, а не наполнять ее интимной эфемерной романтикой, которая улетучивается так же быстро, как пузырьки из открытой бутылки шампанского. Но вот «Гамлет»… Вагнер одобрил бы партитуру Амбруаза Томаса и либретто Барбье. Они позволили себе несколько вольностей: не было никакой финальной многолюдной сцены, где все, включая Гамлета, умирают. В этой версии, заканчивающейся на кладбище, Гамлет убивает фальшивого короля и слышит возгласы призрака своего отца: «Живи для народа! Бог сделал тебя королем!»
Это был прекрасный момент, по мнению Коко, блестящий момент, но каких же трудов стоило добраться в эту точку! Что ж, в следующий раз, когда она встретится с фон Динклаге, она сможет упомянуть об этой постановке, о прекрасном голосе Офелии – кто ее играл? Коко тайком надела очки и, посмотрев в программке, запомнила имя.
У нее болела спина, затекли ноги, и больше всего на свете хотелось оказаться в своей маленькой мрачной спальне в дорогом маленьком номере отеля «Ритц», чувствуя, как сон наконец подкрадывается к ней, овладевая нежнее, сладостнее, чем любой любовник. Этому могла помешать лишь бессонница, которая мучила ее с тех пор, как умер Ирибе. Независимо от того, насколько Коко уставала, ей никогда не хотелось спать.
Скоро, пообещала она себе. Скоро ее кровать, ее маленькие помощники, так она называла маленькие таблетки, или, может быть, даже шприц, помогут ей уснуть. И когда-нибудь после этого, через день, неделю, месяц, фон Динклаге приедет к ней. Власть мадам Бушар над ним не продлится долго, и она, Коко, могла подождать, потому что знала, что он придет. Он должен. Она так повелела!
Но сначала нужно выйти из театра. Это оказалось настоящим испытанием, потому что Скиапарелли, эта итальянка, тоже была там в этот вечер, сидела не в ложе, а в партере, так что вся публика будто бы расположилась вокруг нее. Такое умение выступать напоказ, такая потребность быть в центре внимания. Коко слышала, что эта женщина была в Нью-Йорке со своим мужем, фальшивым польским графом, который бросил ее, они появились вместе на сцене в дешевом представлении о чтении мыслей и гипнозе, и нью-йоркская полиция довольно спешно попросила их покинуть город, пригрозив выдвинуть обвинения в мошенничестве. Ха! По крайней мере, нью-йоркская полиция сумела распознать бездарную мошенницу.
Коко рассчитала наилучший момент, чтобы покинуть ложу и спуститься по левому крылу величественной мраморной лестницы. Слишком рано – и ее никто не увидит. Слишком поздно – и все уже уйдут или, того хуже, соберутся вокруг этой Скиапарелли.
Сосчитать до ста. Медленно подняться, позволить помощнице накинуть ей на плечи накидку. Медленно подойти к парадной лестнице, на минутку задержаться на самом верху в эффектной позе, а потом…
Они окружили ее. Фотографы, журналисты, поклонники, клиенты, неизвестные женщины, которые хотели стать клиентками и мечтали о частных показах, но не знали ничего лучше, чем носить тяжелые меха теплым вечером, мужчины, которым нужен был совет по поводу гардероба для своих любовниц, мужья, которые выбирали особенный подарок, чтобы компенсировать особенный «проступок», обнаруженный их женами.
Это была опера, а не мюзетт, так что они были вежливы, не толкали и не кричали, но все равно выражали свое обожание.
Она притворялась безразличной, усталой, даже немного скромной, отвечала «да», «нет», «да», «да», «нет». «Может быть».
Там был фон Динклаге, стоявший далеко за пределами круга ее поклонников и наблюдавший за происходящим, под руку с этой белокурой шлюшкой, мадам Бушар. В платье от Скиапарелли. Другом. Сколько она их купила?
На лице Коко застыла улыбка. Она помахала рукой. Фон Динклаге с большого расстояния отвесил ей легкий поклон, не отрывая взгляда от ее лица, пробегая глазами по фигуре. Ему нравилось то, что он видит, Шанель читала это по его глазам. Его вежливость и внимание на вечеринке у Элси не были вынужденными или наигранными. Ее улыбка стала искренней. Она почувствовала, как между ними пробежала дрожь общей страсти. Скоро.
Раздался взрыв громкого смеха. И вот позади фон Динклаге и мадам Бушар появилась она, Эльза Скиапарелли, вырядившаяся в нелепый белый крепдешин с серыми полосками и в развевающуюся накидку из гусиных перьев. «Тонущая утка» – так назвал бы ее Бендор, герцог Вестминстерский. Он ненавидел ее и ее большевистские наклонности.
Скиапарелли шла вместе с испанским художником Сальвадором Дали, одетым еще более вызывающе – в изумрудный атлас. Черные усы художника были слишком длинными и слишком уложенными.
Дали поклонился фон Динклаге, эффектно обернув плащ вокруг руки, и театрально поцеловал руку мадам Бушар. Втроем они начали серьезный разговор, вероятно, о голосе маленькой сопрано в душераздирающей версии Офелии. Но итальянка держалась слегка в стороне, глядя на Коко сверху вниз.
Ни одна из них не помахала и не кивнула. В этот момент в огромном фойе существовали только два человека Эльза Скиапарелли и Коко Шанель – и энергия, струящаяся между ними, готова была воспламенить все вокруг.
«Скучно, – подумала Скиап. – Неужели она никогда не носит ничего, кроме черного, неужели в ней нет ни капли чувства юмора или остринки?» Но это был хороший трюк – спуститься по парадной лестнице в одиночестве, даже ее помощница держалась позади. Торжественный выход. Скиап все это видела, внимательно наблюдая и делая все возможное, чтобы отвлечь мадам Бушар и ее немца как можно дольше, чтобы они не смотрели вверх, на эту лестницу из белого мрамора, на эту женщину в черном и жемчугах, на продуманный черно-белый костюм и лицемерную чопорность.
Это сработало. Шанель была уже на последней ступеньке, когда фон Динклаге наконец поднял глаза и заметил Аню. Его взгляд задержался на ней, и Скиап не могла прочитать выражение лица своей новой клиентки. Испугалась ли мадам Бушар конкуренции или почувствовала облегчение? Не каждая любовница мечтала, чтобы ее любовник всегда был рядом, и мадам Бушар, казалось, сильно увлеклась этим американским мальчиком. Муж, богатый, как Крез, хотя никто точно не знал, откуда он берет деньги, красивый покровитель, считающийся одним из самых влиятельных людей в правительстве Германии, и мадам угораздило влюбиться в мальчика, которому пришлось торговаться из-за стоимости платья.
Что ж, так устроен мир. L’amore domina senza regole. У любви нет правил. Или здравого смысла, если уж на то пошло. «Молодец, Аня, – подумала Скиап. – Прикоснись к железу на удачу, она тебе понадобится».
Картина маслом: Коко и фон Динклаге смотрят друг на друга, мадам Бушар смотрит вдаль, Скиап наблюдает за всем этим. Мгновение прошло. Коко отвела взгляд, поговорила с мужчиной, который только что похлопал ее по плечу, и теперь Дали тянул Скиап за руку; он хотел уйти прямо сейчас, чтобы спуститься к реке, в одно из матросских питейных заведений, где, как предполагалось, был человек, способный проглотить ножи длиной в два фута.
Люди, которые мгновение назад казались застывшими, как на фотографии, начали двигаться, разговаривать, направляясь к многочисленным арочным проходам оперного театра, на улицу Скриб, где их ждали такси и лимузины.
– Фрицы скоро двинутся в Чехословакию, помяни мое слово, – услышала Скиап слова мужчины позади нее, сказанные в разгар спора, который она, будучи слишком сосредоточенной на Коко, заметила только сейчас. – Любитель нацистов Генлейн завернет ее в подарочную упаковку на день рождения Гитлера.
– Даже если и так, – сказала его спутница. – Чехословакия так далека от Франции. Какая разница? – Она пожала плечами, так что ее меховая накидка слегка соскользнула с плеч.
«Какая разница? – Скиап почувствовала приступ паники. – Неужели я единственная, кто это видит? Кто что-то понимает? Нужно придумать путь к отступлению. Я должна знать, что смогу вывезти дочь из Франции, когда придет время. Нужны связи. Больше связей. Хороших связей. Аня может помочь с этим». Повинуясь импульсу, Скиап крепко обняла Аню, ее маленькая темноволосая голова едва доставала девушке до плеч.
Фон Динклаге, не улыбаясь, взял Аню за руку и увел ее. Он даже не взглянул на Скиап, и она знала почему. Два года назад он пришел в ее салон с одной из своих любовниц, и Скиап отказалась здороваться с ним, этим воплощением нацистской пропаганды. Учтивый и холодный, как московская зима, он был из тех людей, кто менял тему, как только поднимался еврейский вопрос, кто отказывался признавать наличие трудовых лагерей, которые Гитлер начал строить, едва взойдя на трон канцлера. Из-за вещей, которые он отстаивал, Скиап и отказалась приветствовать фон Динклаге, и это было большой ошибкой. Держи друзей близко, а врагов еще ближе.
Конечно, Коко видела все, это пренебрежение в глазах фон Динклаге, и была удовлетворена, заметив, что Скиапарелли была так же смущена, как и она. Их взгляды встретились, вспыхнули, и обе отвели глаза.
– К шпагоглотателю! – весело сказала Скиап сердитому Дали, который был зол на то, что последние несколько минут ему уделялось так мало внимания. – Пойдем быстрее, потому что как только моя дочь будет здесь, я не хочу, чтобы она знала, что я хожу смотреть на такие ужасы.
Скиап и Коко развернулись спиной друг к другу и ушли через разные выходы.
Следующие несколько дней мы с Чарли и Аней практически все время проводили вместе. Было в нашей веселости что-то вынужденное, и маленькая морщинка на лбу Чарли стала постоянным атрибутом. Мы с Алленом были счастливы вместе, в отличие от Чарли и Ани, которые метались между ссорами и отчаянием. Однако нам с Алленом не требовалось прятаться, лгать и притворяться.
Однажды днем, когда Чарли нужно было отправиться на очередную операцию, я повела Аню в Лувр, и мы сидели в задумчивом молчании перед «Моной Лизой», Аня изучала ее лицо, по-детски сложив руки на коленях, ее красный лак на ногтях перекликался с красными цветами дороги в пейзаже, ее голубое платье вторило синеве реки.
– У тебя такие же медно-карие глаза, как у нее, – сказала я ей.
– Скажи это Чарли. Он хотя бы посмеется. Боюсь, сейчас он делает это слишком редко. – Она встала, и ее каблуки застучали по паркетному полу. В ее сторону развернулись сразу несколько голов; охранник у двери небрежно пожал руку у запястья – тот самый парижский жест, являющийся эквивалентом посвистыванию. Она ничего не замечала, погруженная в собственные мысли.
Мы вышли на улицу, между зеленью садов Тюильри и оловянной Сеной.
– Я должна вернуться в Англию через пару дней, – сказала я.
Аня застыла, в ее глазах пробежала паника. Она взяла мои руки и прижала их к своей шее. Мы были похожи на двух персонажей сцены готовящегося убийства, настолько драматичным было выражение ее лица.
– Не уезжай, – попросила она. – Пожалуйста, Лили. Чарли намного счастливее, когда ты здесь. – Она опомнилась и отпустила мои руки, улыбнувшись одним уголком рта. – Да и что там делать в этой Англии? Париж же лучше, правда?
Я подумала о своей комнате над гаражом, обо всех местах, где я встречала напоминания об Аллене: каждый поворот, лестничная клетка школы, сад, лесные тропинки. Я подумала о том, как Джеральд смотрел на меня, о своей студии, где два года не могла начать рисовать, о чистилище, на которое было похоже мое существование там. Орфей и Эвридика. Живи в подземном мире со своим возлюбленным или оставь его позади и возвращайся к свету.
– У меня скоро закончатся деньги. – По исполнении двадцати одного года мне перестали платить пособие, и я жила на ту небольшую сумму денег, которую мы с Алленом скопили для покупки дома.
– Что-нибудь придумается. Я чувствую. Пожалуйста, пожалуйста. – Аня снова взяла меня за руки, на этот раз с радостью, потрясла их и потянула в направлении офиса «Американ Экспресс» рядом с отелем «Де Вилле».
Задерживаюсь в Париже, – написала я в телеграмме Джеральду. – Надеюсь, у тебя все хорошо.
Джеральд ответил на следующий день. Хорошо. Отнесу твои вещи на склад. Ни единого дружеского слова, ни намека на то, что моя работа все еще будет ждать меня, когда я вернусь.
В моем воображении это стало с грохотом захлопнувшейся перед моим лицом дверью, и вот я уже стояла в офисе «Американ Экспресс», трясясь от сомнений и уже скучая по воспоминаниям, которые хранились там, в школе. Сколькими еще способами ты можешь потерять любимого человека? Казалось, каждый день предлагал что-то новенькое.
– Ты выглядишь бледной, – сказал Чарли на следующее утро.
– Я в порядке. Знаешь, решила чуть задержаться в Париже. До той большой вечеринки, о которой ты мне рассказывал.
– Бала, – поправил Чарли. – Это самый крупный светский бал сезона. Спасибо, Лили.
– Никогда бы не подумала, что ты так увлечешься костюмированными вечеринками. Понимаю, что там будет много потенциальных покровителей, но ведь дело не только в этом?
Мы пили кофе и ели бутерброды в одной из безымянных кафешек на углу, которые раскиданы по всему Парижу; заведение находилось напротив чайной «Кадор Андре». Витрины были заполнены розовой, зеленой, голубой и желтой выпечкой, живописно имитирующей витражи в виде роз.
– Аня обещала принять решение к тому времени. По крайней мере, ее муж обещал сообщить, сможет ли она получить развод или нет.
– Ты хочешь сказать, что она действительно рассматривает этот вариант? Уйти от мужа и…
– Да. Она всерьез думает об этом.
– А ребенок?
– Она никуда не поедет со мной, если не сможет взять с собой дочь. Боже, Лили, что я могу ей предложить? Я все еще студент медицинского факультета, без денег, без ничего.
– У тебя есть все, о чем может мечтать влюбленная женщина, – сказала я. – Этого достаточно.
– Я так сильно ее люблю. Боже, я даже не могу позволить заплатить за ее одежду.
– Не думаю, что это решающий фактор, Чарли. Кроме того, она будет хорошо выглядеть в чем угодно, даже в бумажном пакете.
Красавица Аня носила одежду от кутюр с утра до вечера и, вероятно, даже в постели. Одежда может стать своего рода броней, талисманом на удачу. Я ношу Шанель, говорит женщина. Кто может обидеть меня в костюме от Шанель? Я ношу Скиапарелли. Кто посмеет оскорбить меня? Если бы все было так просто. Но, может, даже иллюзорное чувство спокойствия не будет лишним, когда на самом деле никто не в безопасности.
– Куда сегодня отправимся? Где Аня? – спросила я Чарли.
Было около одиннадцати. Деревья отбрасывали на тротуар короткие рваные тени, вокруг пестрели летние краски: девушки в ярких платьях, ящики с цветами на окнах, голубое небо, переходящее в серебристый цвет, прямо над головой.
– Мы встретимся с Аней в салоне Коко Шанель.
– Я думала, она решила предпочесть Скиапарелли?
– Я тоже. Видимо, нужно угождать обеим сторонам. Тут все сложнее, чем в политике. – Чарли засунул руки в карманы и сгорбился. В тот день дул горячий ветер, поднимая пыль и пепел с дороги и бросая волосы мне в глаза, когда мы пересекали оживленную улицу Сент-Оноре. Нужно подстричься, подумала я, устав заправлять волосы за уши, как делала это раньше.
Салон Шанель находился на улице Камбон, сразу на углу Вандомской площади. Они были в двух шагах друг от друга, Коко и Скиап. Вандомская площадь считалась самым изысканным торговым районом Парижа, поэтому, конечно, бутикам следовало открываться именно там, чтобы быть в центре внимания, но двух законодательниц мод, скорее всего, раздражала вероятность постоянно сталкиваться друг с другом.
С улицы в знаменитый магазин Шанель вела зеркальная лестница. Умно, подумала я. Ни одна женщина не посмотрит в зеркало и не подумает: «Как же хорошо я выгляжу! Мне вообще не нужна никакая новая одежда!» Нет. Она посмотрит, нахмурится, одернет жакет, подтянет юбку, поправит шляпку и подумает: «Пришло время для нового образа, нового гардероба». Они проделывали весь путь по этой длинной лестнице в магазин Коко Шанель в ожидании того, чтобы заглушить недовольство своей внешностью новым платьем, новой кофточкой, новыми украшениями.
В салоне Коко не было той дружелюбной атмосферы, характерной для магазина Скиап; продавцы, все одетые в черное-белое, стояли по стойке смирно, сложив руки на талии, как школьницы, готовые рассказать домашнее задание. Комнаты пугали своим великолепием: сверкающие зеркала, позолоченная мебель, толстые ковры. В тот день было многолюдно. Светские дамы выбирали летнюю одежду, смелые наряды для яхтинга и купальники из знаменитого трикотажа, который сделал Шанель такой популярной.
Мы с Чарли сидели на бежевых диванах в ожидании, пока Аня закончит примерку, и в это время я наблюдала, как модели расхаживают по комнате, надевая и снимая легкие пальто и свитера, теребя нити искусственного жемчуга. Элегантная одежда, почти вся в черном, белом и бежевом цветах. Я вспомнила, как Аня рассказывала мне, что Шанель выросла в приюте, которым управляли монахини, носившие черно-белые одеяния.
Мы проносим наше детство через всю свою жизнь, независимо, как сильно мы выросли и сколько нам лет. Внутри меня сидела маленькая девочка, которая всегда будет помнить красные шарфы фигуристов в Центральном парке в тот последний день, который я провела с отцом, перед тем как испанский грипп забрал его и мать. Обеспеченное католическое детство Эльзы Скиапарелли отражалось в ее коллекциях, эти безумные цвета были такими же яркими, как полосатая оранжево-синяя униформа швейцарских гвардейцев Ватикана, а ультраженские формы бюстов и корсетов она подглядела в сундуке на чердаке. Детство Шанель также прослеживалось в ее работах: трикотаж, который она сделала модным, был тканью рабочих, приглушенные цвета отражали аскетичную жизнь в детском доме.
Чарли стало не по себе, он сидел на бежевом диване среди всей этой женской суеты, ерзая и поглядывая на часы.
– Сколько примерок нужно для одного платья? – пробормотал он. – Что за пустая трата времени.
– Ты даже не представляешь, – сказала Аня, подкрадываясь к нему сзади и закрывая ему руками глаза. – И почему сразу трата времени? Вспомни, как красиво Аня выглядит в своих нарядах.
– Аня прекрасно выглядела бы и в мешке из-под муки. – Чарли убрал ее руки и посмотрел на нее снизу вверх.
