Джо Аберкромби
Холодное железо. Трилогия: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна
Рогонт надул губы.
– И мне придется продолжить свой утомительный танец с новым партнером. Я выигрываю всего лишь весьма короткую передышку.
– Верность этих троих Орсо не простирается дальше собственного кармана. Их достаточно легко было уговорить предать Коску в моих интересах и меня в интересах Карпи. Главное – сойтись в цене. Если она их устроит, после убийства Карпи я смогу вернуть Тысячу Мечей себе, и служить она станет вам, а не Орсо.
Воцарилось молчание. Ишри подняла тонкие черные брови. Рогонт, вскинув голову, обменялся с ней долгим взглядом.
– Начало пути к уравниванию шансов.
– Вы уверены, что сможете их купить? – спросила гурчанка.
– Да, – без заминки солгала Монца. – Я никогда не рискую. – Эта ложь была еще беззастенчивей, поэтому она постаралась говорить максимально уверенно. Знала, что ни за Тысячу Мечей ручаться на самом деле нельзя, ни тем более за мерзавцев, которые ею командуют. Но у нее может появиться шанс, сумей она убить Верного. Лишь бы Рогонт помог, а там будет видно…
– И какова цена?
– За то, чтобы выступить против побеждающей стороны? Выше, чем я могу себе позволить заплатить, это уж точно. – Даже будь у нее под рукой все оставшееся золото Хермона, которое по-прежнему погребено в тридцати шагах от развалин отцовского сарая. – Но вы, герцог Осприи…
Рогонт печально усмехнулся:
– О, бездонный кошелек Осприи!.. Я в долгах по уши и выше. Задницу свою продал бы, дай мне кто за нее больше пары медяков. Нет, от меня, боюсь, вы золота не дождетесь.
– А от Южных сил? – спросила Монца. – Я слышала, в Гуркхуле горы состоят из золота.
Ишри потерлась спиной об одну из колонн.
– Из грязи, как и везде. Но в них можно найти немало золота, если знаешь, где рыть. Каким образом вы планируете прикончить Верного?
– Лирозио сдастся, как только подойдет армия Орсо.
– Разумеется, – сказал Рогонт. – Он столь же сведущ в капитуляции, как я – в отступлении.
– Тысяча Мечей двинется на юг, к Осприи. Вычищая страну, талинцы пойдут следом.
– Это ясно и без объяснений военного гения.
– Я найду местечко где-нибудь по дороге и заманю туда Карпи. Чтобы убить его, хватит отряда человек из сорока. Оба вы при этом ничем не рискуете.
Рогонт прокашлялся.
– Если вы сможете выманить старого пса из конуры, то людей, чтобы покончить с ним, я для вас найду.
Ишри разглядывала Монцу, как сама она могла бы разглядывать муравья.
– И после его кончины, если вы сможете купить Тысячу Мечей, я предоставлю вам деньги.
Если, если, если… Но Монца, в общем-то, идя сюда, и на это рассчитывать была не вправе. С той же легкостью ее могли вынести с этой встречи вперед ногами.
– Тогда, считайте, дело сделано. С нежданными спутниками…
– Действительно. Бог вас воистину благословил. – Ишри вызывающе зевнула. – Пришли искать одного друга, уходите с двумя.
– Везет мне, – сказала Монца, не испытывая ни малейшей уверенности, что уходит хотя бы с одним.
Она повернулась к выходу, скрипнув каблуками по истертому мрамору. Только бы удалось выйти, не пошатнувшись…
– Еще одно, Меркатто!
Монца оглянулась. Рогонт стоял возле стола с картами уже в одиночестве. Ишри исчезла так же внезапно, как и появилась.
– Ваши позиции слабы, и поэтому вы вынуждены заигрывать с сильными. Я понимаю. Вы такая, какая есть, – человек безрассудно храбрый. Мне подобного не дано. Но и я такой, какой есть. Чуть больше уважения в будущем, думается мне, пойдет на пользу нашему союзу отчаявшихся.
Монца изобразила реверанс.
– Ваше великолепие, я не только слаба, но и совершенно ничтожна.
Рогонт медленно покачал головой:
– Надо было этому моему офицеру все-таки вытащить меч да и проткнуть вас.
– Вы на его месте так бы и поступили?
– Увы, я – нет. – Он снова уставился в свои карты. – Я бы напросился на еще один плевок.
Ни богат, ни беден
Беззвучно ступая по обшарпанному коридору, Шенкт тихонько мурлыкал себе под нос. Почему-то все никак не удавалось точно вспомнить мелодию. Ту песенку, что пела ему сестра, когда он был маленьким. Он еще помнил солнечные блики, игравшие у нее в волосах, окно за спиной, лицо, сокрытое тенью. Хотя это было так давно, что картинка успела выцвести, как дешевые краски на солнце. Сам он петь никогда особо не умел. Но песенку эту все же напевал, представляя, что сестра вторит ему, и на душе становилось теплее.
Шенкт убрал на место нож, спрятал в карман деревянную птицу. Та была почти готова, только клюв ему не слишком нравился. Но не хотелось в спешке испортить все окончательно. Терпение… Для резчика по дереву оно столь же важно, как и для наемного убийцы. Он остановился перед дверью из светлой, мягкой сосны, с множеством сучков. Сквозь щели между плохо пригнанными досками виднелся свет. Иногда ему хотелось, чтобы работа приводила его в места получше. Подняв ногу, он одним ударом выбил замок.
Шестнадцать рук метнулись к оружию, когда дверь слетела с петель. На Шенкта вызверилось восемь лиц – семь мужских, одно женское. Большинство из них он узнал. Поскольку видел их среди коленопреклоненного полукруга в тронном зале Орсо. Убийцы, посланные за убийцами принца Арио. Собратья, в некотором роде, по ремеслу. Если можно назвать мух, ползающих по трупу, собратьями настигшего добычу льва. Не думал он, что они сумеют опередить его в поисках, но его давно уже перестала удивлять прихотливость жизненных поворотов, сходных с корчами змеи в предсмертных муках.
– Я пришел не вовремя? – спросил Шенкт.
– Это он.
– Тот, что не встает на колени.
– Шенкт.
По имени его назвал детина, который загородил ему дорогу в тронном зале. Тот самый, кому он посоветовал молиться. Шенкт надеялся, что совет был принят, хотя не слишком верил в это.
Остальные, кто узнал его, расслабились и, считая Шенкта своим, вернули в ножны наполовину вытащенные клинки. Женщина лука не опустила.
– Ну, ну. – Мужчина с рябым лицом и длинными волосами, который, похоже, был здесь за старшего, пригнул пальцем ее лук к полу. – Меня зовут Мальт. Ты как раз вовремя, чтобы помочь нам до них добраться.
– До них?
– Тех, за кого нам платит герцог Орсо, а ты что думал? Они вон там, в курильне.
– Все?
– Главарь ихний уж точно.
– Как вы узнали, что это именно тот человек?
– Женщина она… ее Пелло знает. Верно, Пелло?
У Пелло были торчащие усы и глаза, полные тоски.
– Это Меркатто. Та самая, что возглавляла армию Орсо под Душистыми соснами. С месяц назад она была в Виссерине. Сам ее арестовывал, сам допрашивал. Тогда и северянин остался без глаза.
– Северянин… Трясучка, так назвал его Саджам, – припомнил Шенкт. – Дело было во дворце Сальера. Через несколько дней она убила там Ганмарка, генерала Орсо.
– Сама Змея Талина, – гордо сказал Мальт, – живая, оказывается. Как оно тебе?
– Я потрясен. – Шенкт неторопливо подошел к окну, глянул на улицу. Убогое местечко для прославленного генерала. Но такова жизнь. – С ней есть мужчины?
– Только этот северянин. Ничего такого, с чем нам не справиться. У черного хода караулит Счастливица Ним с двумя своими парнями. Мы зайдем, когда начнут бить часы на башне, с переднего. Им не выскользнуть.
Шенкт медленно заглянул в лицо каждому и каждому предоставил шанс.
– Вы точно готовы это сделать? Все?
– Черт, да, конечно. Трусов ты тут не найдешь, дружок. – Мальт поглядел на него, прищурясь. – Хочешь с нами?
– С вами? – Шенкт глубоко вдохнул, выдохнул. – Великие бури приводят нежданных спутников.
– Понимаю это как «да».
– На кой нам этот говнюк? – снова выступил, поигрывая демонстративно кривым ножом, тот, кому Шенкт посоветовал молиться. Парню явно не хватало терпения. – Я считаю – перерезать ему глотку, и делиться не надо.
Мальт спокойно пригнул его нож к полу.
– Кончай, нечего жадничать. Случалось мне уже работать в таких компаниях, где больше думали о деньгах, чем о деле, и каждому приходилось караулить собственную спину. И для здоровья вредно, и для работы. Мы или действуем все культурно, или вовсе не действуем. Что скажешь?
– Скажу – действуем культурно, – ответил Шенкт. – Уж, пожалуйста, давайте убивать, как порядочные люди.
– Именно. Того, что обещал Орсо, хватит на всех. Поделим поровну и будем богаты.
– Богаты? – Шенкт покачал головой, печально улыбнулся. – Мертвый ни богат, ни беден.
Лицо Мальта только начало приобретать удивленное выражение, когда указательный палец Шенкта распорол его почти надвое.
Трясучка сидел на засаленной постели, привалившись спиною к облезлой стене, слушая тихое дыхание Монцы, чья голова лежала у него на коленях. В перевязанной левой руке Монца сжимала трубку, из которой еще струился коричневатый дымок. Трясучка хмуро следил за тем, как он прокрадывается в луч света, колышется, расползается по комнате, заполняя ее дурманящим туманом.
Хаска – хорошее средство против боли, думал он. Слишком хорошее. Такое хорошее, что достойным предлогом покурить скоро делается какой-нибудь ушибленный палец. Человек лишается твердости, становится слабым. Может, в Монце твердости было больше, чем ей надо, но Трясучка хаске не доверял. Дым щекотал ноздри, вызывая тошноту и одновременно желание затянуться. Глаз под повязкой зудел. Так легко было прекратить зуд. И что плохого?..
Внезапно накатила паника, словно он похоронен заживо, и Трясучка рванулся прочь с кровати. Монца недовольно пробурчала что-то, приоткрыв на миг глаза, когда голова ее скатилась с его колен. Он выдернул оконную задвижку, распахнул ставни. Глазам открылся чудесный вид на грязный переулок за домом, в лицо пахнуло холодным ветром и мочой. Но этот запах, во всяком случае, был честным.
У задней двери стояли двое мужчин и женщина с предостерегающе поднятой рукой. На высокой башне с часами, стоявшей на соседней улице, прозвонил колокол. Женщина кивнула, один из мужчин вытащил меч, второй – тяжелую булаву. Затем она открыла дверь, и все ринулись внутрь.
– Дерьмо, – прошипел Трясучка, не веря своим глазам.
Трое – с заднего хода, и, судя по тому, что они явно чего-то дожидались, с переднего наверняка зашло еще сколько-то. Бежать было поздно. Да и тошнило уже Трясучку при мысли о бегстве. Разве у него не осталось гордости?.. В конце концов, бегство с Севера в эту чертову Стирию и привело его к тому, что он лишился глаза.
Он шагнул было к Монце, но остановился. Толку от нее в таком состоянии никакого. Поэтому, решив не трогать ее, Трясучка вытащил нож, который она дала ему в день первой встречи. И крепко сжал рукоять, уверенно легшую в руку. Пусть враги вооружены посолидней, но большое оружие в маленьких комнатках неудобно. На его стороне неожиданность, а это – лучшее оружие, какое может иметь человек. С колотящимся сердцем он затаился в тени за дверью, не испытывая ни страха, ни сомнений, одну только воинственную готовность.
С лестницы донеслись тихие шаги, и Трясучка с трудом удержался от смеха. Хихикнул все же разок, сам не зная почему, поскольку ничего смешного тут не было. Потом послышались скрип и приглушенная брань. Не самые хитроумные убийцы Земного круга. Он закусил губу, пытаясь унять рвущийся наружу смех. Монца пошевелилась, вытянулась на засаленном одеяле.
– Бенна, – пробормотала с улыбкой. И открыла затуманенные глаза, когда дверь вдруг распахнулась и в комнату ворвался человек с мечом. – Эт-та что…
Влетел еще один, по-дурацки наскочил на мечника, чуть не сшиб его с ног и верхушкой воздетой над головой булавы процарапал низкий потолок, вызвав небольшой обвал штукатурки. Со стороны это выглядело так, будто он предлагает свое оружие в жертву небесам. Казалось неучтивым опустить булаву вниз, поэтому Трясучка выхватил ее у него из руки, вонзив в то же самое время нож в спину мечнику.
Выдернул и снова вонзил, по самую рукоять. Стиснул зубы, зарычал, борясь со все еще рвущимся на волю смехом, нанес еще удар и еще. Противник всякий раз изумленно ухал, не понимая, видно, что происходит, потом дернулся, и нож, вырвавшись из руки Трясучки, остался у него в спине.
К Трясучке повернулся, выпучив глаза, второй убийца.
– Что…
Он стоял слишком близко – не размахнешься, поэтому Трясучка треснул его по носу нижним концом булавы, заставив отшатнуться к пустому очагу. Тем временем ноги у первого подкосились, и он, угодив острием меча в стену над кроватью, упал на Монцу. За него можно было не беспокоиться. Трясучка, сделав шажок вперед, упал на колени, чтобы не зацепить булавой потолок, и с ревом взмахнул тяжелой железякой. Та глухо стукнула своего прежнего хозяина в лоб, проломила череп, и потолок усеяли брызги крови.
За спиной раздался боевой клич, и Трясучка быстро развернулся. В дверь вбежала женщина, державшая в каждой руке по короткому клинку… И споткнулась о брыкнувшую в это самое мгновение ногу Монцы, барахтавшейся на кровати и пытавшейся выбраться из-под мечника. Счастливая случайность… Боевой клич захлебнулся, женщина неуклюже рухнула прямо на руки Трясучке, но попыталась все же достать его одним из ножей. Он схватил ее за другую руку и, скользнув под нее, оказался лежащим на трупе хозяина булавы, треснувшись при этом головой о стенку очага так, что на миг ослеп.
Но хватку не разжал, чувствуя, как ногти ее рвут повязку на его лице. Оба зарычали. Она нависла над ним, щекоча его свесившимися волосами, прикусила кончик языка от усердия, стараясь воткнуть нож ему в горло и помогая себе собственным весом. Изо рта у нее пахло лимоном. Трясучка, изловчившись, ударил кулаком ей в челюсть, отчего голова ее откинулась и зубы глубоко вонзились в язык.
В тот же миг по руке ее рубанул меч, едва не задевший острием плечо Трясучки. Сверху замаячило бледное лицо Монцы, глаза ее таращились несфокусированно. Женщина взвыла, пытаясь вырваться. Второй блуждающий удар мечом пришелся ей по голове, плашмя, и повалил на бок. Монцу отнесло к стене, где, споткнувшись о кровать, она чуть не проткнула саму себя выпавшим из руки мечом. Трясучка вырвал нож из обмякшей руки женщины и вонзил его ей в горло по рукоять. Кровь брызнула фонтаном, оросив рубаху Монцы и стену над кроватью.
Кое-как выбравшись из-под чужих рук и ног, он подхватил булаву, выдернул нож из спины мертвого мечника, сунул его за пояс, метнулся к двери. В коридоре было пусто. Трясучка вернулся за Монцей, поднял ее на ноги. Она оцепенело уставилась на свою мокрую от крови одежду.
– Что… что…
Закинув ее безвольную руку себе на плечи, он вытащил Монцу за дверь, сволок вниз по лестнице. Вывел через открытую заднюю дверь в переулок. Там Монца успела сделать всего шаг, и ее вырвало. Потом она застонала и натужилась снова. Трясучка тем временем сунул булаву в рукав, окровавленным навершием вниз, чтобы выпала легко, коль понадобится. И понял вдруг, что опять смеется. Почему – неведомо. Смешного по-прежнему ничего не было. Как раз наоборот. Но смех все равно рвался наружу.
Монца сделала, пошатываясь, еще несколько шагов, согнулась пополам.
– Все, курить брошу, – пробормотала, сплевывая желчью.
– Ага. Как только глаз у меня вырастет заново.
Схватив ее за локоть, Трясучка двинулся в конец переулка, к людной, залитой солнечным светом улице. На углу остановился, быстро глянул в обе стороны, потом опять забросил руку Монцы себе на плечи и повел ее прочь.
За исключением трех трупов, в комнате было пусто. Шенкт приблизился к окну, осторожно обойдя пятна крови на полу, выглянул. Ни Меркатто, ни одноглазого северянина. Но лучше уж пусть сбегут, чем кто-нибудь другой найдет их раньше его. Этого он допустить не мог. Привык доводить до конца работу, за которую взялся.
Шенкт присел на корточки, положил руки на колени. То, во что он превратил Мальта с его семью дружками, вряд ли выглядело хуже сотворенного Меркатто и ее северянином с этими троими. Кровью были залиты стены, пол, кровать, потолок. Череп мертвеца, лежавшего возле очага, являл собой кашу. Пропитанная кровью рубаха второго, валявшегося вниз лицом, вся была в ножевых прорехах. На горле женщины зияла глубокая рана.
Счастливица Ним, предположил он, глядя на нее. Которую покинуло счастье.
– Теперь – просто Ним.
В углу возле стены что-то блеснуло. Шенкт наклонился, поднял и поднес к свету золотое кольцо с большим кроваво-красным рубином. Вещица была слишком хороша, чтобы принадлежать кому-то из этого отребья. Кольцо Меркатто, стало быть. Еще теплое от ее пальца… Он надел его на собственный. Потом ухватил тело Ним за лодыжку, перетащил его на кровать и, тихо напевая себе под нос, принялся раздевать.
На бедре правой ноги виднелась какая-то чешуйчатая сыпь, поэтому он предпочел левую. Надрезал ее у ягодицы тремя быстрыми, ловкими движениями мясницкого серпа. Легко выломал кость из бедренного сустава, еще двумя взмахами кривого клинка отсек ступню, затем сложил ногу вдвое, перевязал поясом Ним, чтобы не разогнулась, и сунул в мешок.
Толстый кусок вырезки, обжаренный на сковороде. С особой смесью из четырех сулджукских специй, которая у него всегда с собой. На местном пурантийском масле, имеющем чудесный ореховый аромат. Да, еще соль и молотый перец. С приправами будет вкусным любое мясо. Розовое внутри, но без крови. Людей, которые любят мясо с кровью, Шенкт не понимал. Ему сама мысль была противна. Под конец добавить лук. Можно еще порубить кубиками мякоть голени и сделать жаркое, с грибами и кореньями, а из костей сварить бульон, добавив капельку выдержанного мурисского уксуса, который придаст…
– Смак.
Кивнув сам себе, он тщательно вытер от крови серп, перекинул мешок через плечо, шагнул к двери и остановился.
Вспомнил вдруг о булочной, мимо которой проходил сегодня, о чудесных, хрустящих, только что испеченных хлебцах, выставленных в витрине. О запахе свежего хлеба. Восхитительном запахе самой добродетели, простом и честном. Ему бы очень хотелось быть пекарем, если бы он не был… кем был. Если бы он не предстал никогда перед своим старым мастером. Не принял никогда дороги, предложенной ему, и никогда против нее не восставал.
«Как будет этот хлеб хорош, – подумал он теперь, – нарезанный ломтями, щедро намазанный рубленым паштетом. Или айвовым вареньем. Со стаканчиком доброго вина».
Он снова вынул нож и вернулся к Счастливице Ним.
Ей, в конце концов, печень была уже без надобности.
Героические усилия и перемены к лучшему
Дождь прекратился, над полями выглянуло солнце, и на серых небесах повисла радуга. Что там, подумала Монца, где конец ее касается земли. Эльфийская полянка, как рассказывал когда-то отец? Или просто дерьмо, как и всюду?.. Потом наклонилась с седла и сплюнула в пшеницу.
Возможно, эльфийское дерьмо.
Откинула мокрый капюшон и хмуро посмотрела на восток, на дождевые тучи, откатывавшиеся к Пуранти. Была бы на свете справедливость, обрушились бы они ливнем на Карпи Верного и Тысячу Мечей, чей авангард находился уже не более чем в дне езды. Но справедливости не было, и Монца это знала. Тучи прольются там, где им заблагорассудится.
Мокрое поле озимой пшеницы пестрело пятнами красных цветов, как земля лужами крови. Близилось время жатвы, только некому здесь было снять урожай. Рогонт делал то, что умел лучше всего, – отступал. И с ним, забирая все добро, какое можно унести, отступали к Осприи фермеры. Они знали, что приближается Тысяча Мечей. И знали, что лучше ее не дожидаться. Во всем мире не нашлось бы фуражиров с более дурной репутацией, чем люди, которыми некогда командовала Монца.
«Фуражировка, – писал Фаранс, – это грабеж столь грандиозный, что он переходит границы простого преступления и вступает на политическую арену».
Она потеряла кольцо Бенны. И то и дело проводила теперь большим пальцем по среднему, убеждаясь всякий раз с горечью, что его там нет. Бенна умер, и красивый камушек этого обстоятельства не менял. Но все же чувство было такое, словно она потеряла какую-то последнюю, крохотную частичку брата, за которую цеплялась. Какую-то из последних частичек себя самой, стоивших того, чтобы их беречь.
Впрочем, ей повезло, что в Пуранти она потеряла только кольцо. Могла и погибнуть из-за собственной неосторожности. Следовало бросить курить. Изменить жизнь к лучшему. Следовало… и тем не менее она курила больше обычного. Пробуждаясь от сладкого забвения, говорила себе, что этот раз уж точно был последним, но всего через несколько часов начинала сходить с ума. Желание накатывало, как прибой, тошнотворными волнами, одна выше другой. Сопротивление стоило героических усилий, а Монца героем не была, пусть жители Талина и собирались чествовать ее как таковую. Однажды она выбросила трубку и тут же в приступе паники купила другую. Столько раз перепрятывала постепенно уменьшавшийся комок хаски, что сбилась со счета. И поняла в конце концов, что прятать какую-то вещь собственными руками смысла нет.
Поскольку ты всегда знаешь, где она.
– Мне здесь не нравится. – Морвир, привстав с облучка, огляделся по сторонам. – Подходящие места для засады.
– Что нам и требуется, – рыкнула в ответ Монца.
Множество живых изгородей, тут и там небольшие рощицы, одинокие домишки с сараями, разбросанные по полям, – есть где затаиться. Никакого движения вокруг. Никаких звуков, не считая карканья ворон, хлопков фургонного полога на ветру, скрипа колес и плеска воды, когда на дороге изредка попадались лужи.
– Вы уверены, что это благоразумно – довериться Рогонту?
– С благоразумием войн не выигрывают.
– Конечно, но без него не планируют убийств. Рогонт крайне ненадежный партнер, даже для великого герцога, и к тому же – ваш старый враг.
– Я могу доверять ему в том, что затрагивает его собственные интересы. – Вопрос Морвира вызвал у нее раздражение, поскольку именно его она задавала себе все время после отъезда из Пуранти. – В убийстве Карпи Верного риска для него никакого. Но одному дьяволу известно, что будет, если я не смогу привести ему Тысячу Мечей.
– И это вряд ли станет вашим первым просчетом. Что, если нас попросту бросили здесь, на пути армии? Вы заплатили мне за то, чтобы убивать одного человека зараз, а не сражаться в одиночку с…
– Я заплатила вам за убийство одного человека в Вестпорте, а вы убили пятьдесят разом. И не вам учить меня осторожности.
– Не больше сорока, и то из чрезмерной осторожности, чтобы только не упустить вашего человека, а вовсе не по недосмотру! Разве ваш список убиенных в Доме досуга Кардотти был короче? А во дворце герцога Сальера? А в Каприле, коли на то пошло? Уж простите мне, если я питаю некоторые сомнения относительно вашей способности сокращать число жертв!
– Довольно! – прорычала она. – Разблеялись, как баран! Исполняйте работу, за которую я плачу, и не суйтесь не в свое дело!
Морвир, натянув поводья, так резко остановил фургон, что Дэй чуть не выронила яблоко и вскрикнула.
– Такова ваша благодарность за то, что я спас вас в Виссерине? После того как вы нарочито пренебрегли моим мудрым советом?
Витари, привольно раскинувшаяся среди поклажи в фургоне, выставила наружу длинную руку.
– Я тоже спасала, не только он. И меня никто не поблагодарил.
Морвир пропустил ее реплику мимо ушей.
– Наверное, мне надо поискать более благодарного нанимателя!
– А мне – более послушного отравителя, к черту!
– А мне!.. Нет, постойте. – Морвир поднял палец, зажмурился. – Погодите.
Он сложил губы трубочкой, сделал глубокий вдох, задержал дыхание на миг и медленно выдохнул. Трясучка подъехал к ним, поглядел, подняв бровь, на Монцу. Морвир снова вдохнул и выдохнул, потом сделал это еще раз. Открыл глаза наконец и до отвращения фальшиво хихикнул.
– Мне надо… перед вами самым искренним образом извиниться.
– Что?
– Я понимаю, со мной… не всегда легко. – Витари язвительно хохотнула, Морвир поморщился, но договорил: – Если я кажусь порой чересчур упрямым, то это потому только, что я всеми силами хочу помочь вам в вашем рискованном деле. Непреклонность в стремлении к наилучшему всегда была моим недостатком. Для человека же, который поневоле должен быть вашим покорным слугой, самым важным качеством является гибкость. Смею ли я просить вас… совершить героическое усилие? Забыть вместе со мной об этом печальном недоразумении? – Он тряхнул поводьями и, когда фургон снова двинулся по дороге, тускло улыбнулся через плечо. – Я уже чувствую ее! Перемену к лучшему!
Монца встретилась взглядом с Дэй, сидевшей с ним рядом. Белокурая малышка, вскинув брови, в последний раз прошлась зубами по яблочному огрызку и швырнула его в поле.
Витари стащила с себя плащ, подставила лицо солнцу.
– Солнце выглянуло. Перемена к лучшему. И… – Она прижала руку к груди, другую протянула к небу. – О-о-о, радуга! Вы слышали, что там, где она упирается в землю, находится эльфийская полянка?
Монца проводила фургон хмурым взглядом. Наткнуться на эльфийскую полянку казалось более вероятным, чем дождаться от Морвира перемен к лучшему. И внезапная покорность с его стороны нравилась ей еще меньше, чем бесконечное нытье.
– Может, он просто хочет, чтобы его любили, – послышался рядом тихий голос Трясучки, когда она стронула коня с места.
– Если бы люди могли меняться вот так. – Монца щелкнула пальцами у него перед лицом.
– Только так они и меняются. – Он уставился на нее единственным глазом. – Когда меняется все вокруг. Мужчины, думается мне, хрупкие существа. Не прогибаются в новую форму. Ломаются. Крошатся.
Сгорают… возможно.
– Как твое лицо? – буркнула она.
– Зудит.
– Больно было – там, у мастера?
– Коль мерить между болью в ушибленной ноге и выжженном глазе, то ближе к заднице.
– Как почти все.
– А падение с горы?
– Не так уж страшно, пока лежишь неподвижно. Вот когда встать пытаешься, ноет маленько. – Слова ее вызвали у него улыбку, хотя в последнее время улыбался он куда реже, чем раньше. Удивляться, правда, было нечему, после всего, что он пережил. Что она заставила его пережить… – Мне… надо, наверное, поблагодарить тебя за спасение. Еще одно. Похоже, это уже входит в привычку.
– За что вы мне и платите, верно, начальник? Хорошо выполненная работа – сама по себе награда, так отец мой говорил. Дело в том, что это я умею. Как боец, я человек, которого уважают. Как все остальное, я здоровенный, никчемный придурок, который провоевал дюжину лет, ничего не заработал, кроме кошмарных снов, да еще и глаз потерял. Только гордость у меня и осталась. Мужчина должен быть тем, что он есть, думается мне. Что-то другое – всего лишь притворство, верно? И кому охота провести всю оставшуюся жизнь, притворяясь тем, кем он никогда не был?
Хороший вопрос… К счастью, они добрались до вершины холма, и Монца была избавлена от необходимости думать над ответом. Поля впереди прорезала коричневой, прямой, как стрела, полосой имперская дорога, которая вот уже восемь веков оставалась лучшей дорогой в Стирии. Что наводило на печальные мысли обо всех правителях, сменившихся с тех пор.
Неподалеку виднелся фермерский дом – каменный, в два этажа, с закрытыми ставнями, с крышей из красной черепицы, побуревшей от старости, с покосившимся флюгером в виде крылатой змеи. Рядом – небольшая конюшня, напротив – деревянный сарай с просевшей кровлей. Захламленный двор, где рылась в мусоре парочка тощих птиц, окружен был каменной стеной высотой по пояс, поросшей лишайником.
– Вот подходящее место! – объявила Монца, и Витари выставила из фургона руку в знак того, что слышит.
Позади фермерских угодий протекала речушка, на берегу которой, примерно в миле от дома, стояла мельница. Поднявшийся ветерок колыхал листву живой изгороди, гнал волны по пшенице, облака по небу. Тени их скользили по земле.
Монце вспомнился дом, в котором она родилась. Маленький Бенна среди зрелых пшеничных колосьев – только макушка и видна. Его звонкий смех. Тогда еще жив был отец… Она встряхнула головой, нахмурилась. Все это дерьмо, слезливое, пробуждающее жалость к себе, затягивающее в прошлое. Родную ферму она ненавидела. Бесконечная пахота, пот, грязь, усталость… и ради чего? Не много найдется на свете дел, требующих столь тяжкого труда и приносящих так мало.
И единственное, что пришло ей на ум сразу, – месть.
Сколько Морвир себя помнил, он с младых ногтей, кажется, обладал сверхъестественной способностью говорить что-то не то. Намереваясь помочь, обнаруживал вдруг, что жалуется. Выказывая решительность, в результате оскорблял. Горячо стремясь поддержать, слышал в ответ, что обескураживает. Все, чего он хотел, – чтобы его ценили, уважали и принимали в компанию. Но каждая попытка укрепить дружеские отношения их только разрушала.
После тридцати лет подобных неудач мать его покинула, жена покинула, ученики покидали, грабили и пытались убить, обычно при помощи яда, но в одном памятном случае даже и топором. Он начинал уже верить, что попросту не умеет ладить с людьми. В любом случае ему следовало радоваться, что мерзкий пьяница Никомо Коска умер. И поначалу он действительно испытывал некоторое облегчение. Но вскоре тучи опять сгустились, и душой завладело привычное уныние. Он вновь и вновь ссорился со своей неугомонной нанимательницей, желая при этом всего лишь помочь делу.
Наверное, ему стоило бы удалиться в горы и жить там отшельником, не раня более ничьих чувств, но хрупкому сложению его был вреден разреженный воздух. Поэтому он решил еще раз совершить героическое усилие во имя дружеских отношений. Стать более уступчивым, более мягким, более терпимым к недостаткам других. И первый шаг сделал, сославшись на головную боль, дабы не принимать участия вместе с остальными в осмотре окрестностей, и приготовив им приятный сюрприз в виде грибного супа по рецепту матушки – единственному, пожалуй, материальному наследству, которое оставила она своему единственному сыну.
Шинкуя овощи, он порезал палец, потом обжег локоть о раскаленную печку, и оба эти случая чуть не заставили его в порыве непродуктивного гнева отказаться от мысли о переменах к лучшему. Но к тому времени, когда солнце опустилось к горизонту, тени во дворе удлинились, и послышался топот лошадей, возвращавшихся на ферму, стол все-таки был уже накрыт, две буханки хлеба нарезаны, два свечных огарка излучали приветливый свет, и аппетитно благоухал котелок с готовым супом.
– Великолепно. – Реабилитацию себе он обеспечил.
Но оптимизму его не суждено было продержаться долее прибытия сотрапезников. Едва войдя, не сняв сапог, между прочим, и нанеся грязи на отмытые до блеска полы, они уставились на любовно вычищенную им кухню, на старательно накрытый стол, на котелок такими трудами сваренного супа с энтузиазмом преступников, подведенных к плахе.
– Что это? – Меркатто выпятила губы и сдвинула брови. Вид у нее стал еще угрюмей и подозрительней, чем обычно.
Морвир приложил все усилия, чтобы ответить спокойно:
– Это – мои извинения. Поскольку наш одержимый цифрами повар вернулся в Талин, я решил занять освободившееся место и приготовил обед. По рецепту моей матушки. Садитесь, пожалуйста… садитесь!
