Джо Хилл
Пожарный
Ноябрь
7
В День благодарения Харпер очнулась от сна про Джейкоба и «Плуг разрушения». Она чувствовала запах дыма, но не могла понять, что же горит, пока не сообразила, что это она сама.
Пламени на ней не было, но полоска на шее прожгла воротник футболки с изображением группы «Колдплэй» – ткань почернела и дымилась. Под футболкой все щипало, как будто спрей от насекомых попал на рану.
Харпер с криком отбросила простыню и содрала с себя футболку. По коже чернильной линией тянулась полоса с ядовито-красными крапинками. Жжение усилилось, не давая соображать.
Со всех сторон послышался шум – это женщины заворочались в постелях, напомнив Харпер о всполошившейся голубятне, полной тревожного воркования. Потом появилась Алли – обхватила талию Харпер ногами и прижалась к ее спине. Она запела тихим, еле слышным шепотом, приблизив губы к уху Харпер. Тут же рядом оказалась Рене, она нашла в темноте руку Харпер, переплетя свои пальцы с ее пальцами.
Рене сказала:
– Вы не загоритесь. Здесь никто не горит, такое вот правило. Вы хотите нарушить правила и получить взбучку от Кэрол Стори? Дышите, сестра Уиллоуз. Дышите глубоко. Давайте вместе: в-вдох, выдох, в-вдох…
Алли пела старую песню «Оазиса». Она пела, что Харпер – ее чудная неприступная стена; пела сладким, бесстрашным голосом. И даже пела голосом Пожарного, с фальшивым гнусавым английским акцентом – который обычно называют «липовым кокни».
Харпер не плакала, пока драконья чешуя не поблекла и не погасла, пока боль не начала проходить. Остался только зуд, как при солнечном ожоге, от спор на коже.
Алли умолкла, но продолжала обнимать Харпер, уютно уткнувшись ей в плечо узеньким подбородком. Рене водила большим пальцем по костяшкам рук Харпер мягкими, материнскими движениями.
Ник Стори стоял в темноте шагах в четырех от койки Харпер и смотрел с тревогой. Ник был единственным мальчиком, который спал в девчачьей спальне и делил койку со старшей сестрой. Одной рукой он прижимал к груди слайд-свисток. Слышать свист он не мог, но знал, что так можно вызвать Пожарного. Но зачем? Чтобы Пожарный принес шланг – тушить угли, оставшиеся от Харпер?
– Умница, – сказала Рене. – Вы в безопасности. Все кончилось. Могло быть хуже.
– Могло быть и лучше, – влезла Алли. – Вы только что упустили прекрасную возможность спалить ужасную футболку с «Колдплэй». Если я когда и вспыхну, надеюсь, у меня в руках будет полный набор их компакт-дисков.
Харпер то ли засмеялась, то ли всхлипнула; она и сама не могла сказать. Видимо, всего понемножку.
8
Харпер, в поджаренной футболке, шла вместе со всеми навстречу кафетерию и завтраку. Она шла, не видя пути, позволив человеческому приливу нести себя.
Сон. Ее чуть не прикончил сон. Она и представить не могла, что ночные видения могут быть не менее опасными, чем бокал вина и Джейкоб с пистолетом.
Во сне она была громадно беременной, такой здоровенной, что было страшно и смешно. Она пыталась бежать, но едва переставляла ноги. Харпер прижимала к ноющей, набухшей груди «Плуг разрушения» с липкими от крови страницами. Вся бумага была в кровавых отпечатках пальцев. Харпер казалось, что она забила Джейкоба романом насмерть и теперь пытается спрятать улики.
Она спешила через дорогу, чтобы похоронить роман, как труп. Порыв ледяного ветра вырвал рукопись из пальцев и швырнул на шоссе.
Харпер опустилась на мерзлый асфальт, хватая листы и пытаясь собрать рукопись в темноте и в холоде. По логике сна, нельзя было потерять ни единой страницы. Харпер успела собрать почти треть, когда футах в трехстах от нее на дороге вспыхнули фары. У тротуара был припаркован двухтонный «Фрейтлайнер» с плугом размером с крыло самолета.
– Ах ты сучка! – крикнул Джейкоб, сидящий за рулем. – Ты знаешь, сколько сил я потратил на него? Где твое уважение к литературе?
Врубилась передача. «Фрейтлайнер» двинулся вперед. Джейкоб включил дальний свет, пригвоздив Харпер к дороге ослепительным голубым лучом. Он поддал газу, включил вторую передачу, отчего дизель взвизгнул, а фары словно пронзили Харпер насквозь, обжигая кожу, поджаривая ее…
Даже от воспоминаний об этом сне драконья чешуя налилась нездоровым жаром.
Харпер шагала с опущенной головой, погруженная в безнадежные, мрачные мысли. И вздрогнула, неожиданно ощутив холодный легкий поцелуй в щеку. Она подняла глаза и тут же получила новый поцелуй – в правое веко.
Валил снег. Пухлые белые хлопья, как перья, появлялись из темноты – такие мягкие и легкие, что висели в воздухе, почти не опускаясь. Харпер закрыла глаза. Открыла рот. Попробовала снежинку на вкус.
В кафетерии клубился пар, пахло жареным «спамом» и белой подливой. Харпер шла сквозь крики, смех и звон посуды.
Дети вырезали из подставок под горячее индеек и раскрасили их. В тот вечер все дети работали официантами и надели сделанные из картона шляпы пилигримов.
Рене направила Харпер к одному из длинных столов, и они сели вместе. Бен Патчетт присоседился к ним, стукнувшись бедром о бедро Харпер, когда усаживался на скамейку.
– Хотите сесть с нами, Бен? – спросила Рене, хотя он уже плюхнулся на свое место.
В последние три недели Бен так и лип к Харпер. Если она шла к двери, он оказывался тут как тут – открыть и придержать. Если Харпер начинала прихрамывать, он подскакивал, непрошеный, обхватывал рукой за талию и давал на себя опереться. Его жирные теплые руки напоминали сырое дрожжевое тесто. Он не приносил вреда и хотел только помочь, а она пыталась быть благодарной, но часто ловила себя на том, что даже смотреть на него не может.
– Харпер, с вами все хорошо? – Бен, прищурившись, смотрел на нее. – Вы покраснели. Выпейте чего-нибудь.
– Все хорошо. Я уже попила воды, и вы представить не можете, сколько раз за день я бегаю в туалет.
– А я говорю – пейте. – Он подвинул ей стаканчик клюквенного сока. – То, что доктор Бен прописал.
Харпер взяла стакан – главным образом ради того, чтобы Бен заткнулся. Она понимала, что он шутит пусть и неуклюже, чтобы развеселить ее, но это раздражало еще больше. Ему-то не составляло труда входить в Свет. Бен Патчетт всегда начинал светиться в часовне, едва Кэрол брала первые аккорды на органе. Он-то не проснется в огне. Ему не страшно засыпать.
Кошмары Харпер, в которых приходилось бежать по дороге, ничуть ее не удивляли. Она чувствовала себя словно в свете надвигающихся фар по меньшей мере раз в день, когда остальные собирались петь. Она шла в часовню на службу с растущим ужасом. Вот уже месяц, как она в лагере, а войти в Свет не удалось ни разу. В часовне она оставалась одна, как перегоревшая лампочка на рождественской елке. Каждый день во время церемонии она сжимала кулаки на коленях и стискивала зубы, словно пилот самолета, попавшего в турбулентность.
В последние дни даже Бен перестал уверять ее, что нужно лишь подождать немного – и она включится, присоединится, свяжется… словно речь шла об онлайн-соединении через какой-то духовный модем. В конце службы, когда прихожане тянулись к выходу, Харпер замечала, что с ней стараются не встречаться взглядом. А если кто и смотрел в глаза, то с кривой, жалостливой улыбочкой.
По залу прокатился шумок оживления, когда Кэрол помогла отцу Стори взобраться на стул. Он поднял руки, призывая к тишине, улыбаясь пастве и сверкая бифокальными линзами в золотой оправе.
– Я… – заговорил он с трудом, потом умолк и достал изо рта белый камушек. Аудитория отозвалась взрывом восхищенного смеха.
Раздался чей-то голос, кажется, Дона Льюистона:
– Эй, отец, и это весь ужин? Господи, ну и харчи в вашем заведении!
Норма Хилд сердито зыркнула в сторону весельчака, но потом и сама не удержалась:
– Отец, не перебивайте аппетит.
Отец Стори улыбнулся и сказал:
– Я подумал, в День благодарения нужно сказать что-нибудь перед тем, как мы наляжем на еду. Можете все взяться за руки, если хотите, или возьмите за руку того, кто рядом, или слушайте не меня, а ветер.
Раздались покашливания, застучали ножки стульев. Бен Патчетт обхватил кисть Харпер своей влажной пухлой ладонью. Рене бросила косой взгляд – «Гляньте-ка, у кое-кого есть парень! Повезло!» – и взяла Харпер за вторую руку.
– Все мы – хвалебный хор спасенных песней и светом, – начал отец Стори. – Мы благодарны за возможность соединиться в гармонии, спастись нашей любовью друг к другу. У нас множество причин для благодарности. Я благодарен за бисквиты и белую подливку. Она так приятно пахнет. Мы поем слова благодарности Норме Хилд, которая из кожи вон лезет, готовя восхитительный обед на День благодарения из ограниченных запасов. Мы поем слова благодарности девочкам, которые обливались потом на кухне, помогая ей. Мы благодарим Рене Гилмонтон, которая помогала детишкам вырезать шляпы пилигримов и превратила ребят в вышколенных официантов. Мы поем благодарность Джону Руквуду, которого здесь нет, но который чудесным образом доставил нам какао и зефир… зря я об этом сказал, ведь мы не хотели, чтобы дети перевозбудились.
Радостный вопль пронесся по залу, а за ним – снисходительный приглушенный смех взрослых. Отец Стори улыбнулся, потом закрыл глаза, наморщив лоб в задумчивости.
– Когда мы поем вместе, мы поем для всех, кого мы любим, но кого с нами нет. Мы поем, вспоминая каждую минуту, которую провели с ними. У меня была дочь – прекрасная, умная и веселая, боевая, непростая и удивительная дочь – и я невыносимо тоскую по ней. И я знаю, что многие так же тоскуют по тем, кого потеряли. Я пою о том, что пережил с моей Сарой. И когда мы возвышаем голоса в гармонии, я снова ощущаю ее присутствие. Я нахожу ее дух в Свете. И слышу: она поет для меня, как и я пою для нее.
Ветер свистел под карнизами. Кто-то придушенно вздохнул. Харпер словно кожей ощущала тишину – сладкое, болезненное биение.
Отец Стори распахнул влажные глаза и обвел собравшихся благодарным и любящим взглядом.
– А остальные все еще здесь, что очень приятно. Еще один вечер на земле, немного музыки и свежих бисквитов, добрая беседа. Это почти все, о чем я мечтал. Не знаю, о чем мечтали другие. А сейчас, думаю, все запоют от радости, когда я заткнусь и мы сможем поесть.
Поднялся восторженный крик, и раздались аплодисменты. Дон Льюистон поднялся на ноги. Начали подниматься, отодвигая скамейки и стулья, остальные; все хлопали старику, сказавшему, что чувствовать радость – нормально, даже сейчас. Отец Стори слез со стула, а зрители поднимались, свистя и хлопая в ладоши, и Харпер свистела и хлопала со всеми, радуясь за отца Стори. По крайней мере, сейчас у нее не щемило сердце от страха проснуться в дыму.
Началась трапеза: жирные кубики «спама» в густой подливке, на мучных масляных бисквитах. Харпер ела безо всякого аппетита, машинально, и удивилась, обнаружив, что соскребает с тарелки остатки подливки. Пусть она и не голодна, зато ребенок всегда не прочь чем-нибудь подкрепиться. Харпер чуть задержала взгляд на половинке бисквита в тарелке Рене, и пожилая женщина, улыбнувшись, пластиковой вилкой сдвинула бисквит в тарелку Харпер.
– Нет, – возразила Харпер. – Не надо, я не хочу.
– Я бы поверила, если бы не видела, как вы едите крошки со стола.
– Господи, – ахнула Харпер. – Я просто поросенок. Все равно что сидеть со сраной свиньей у корыта.
Бен, вздрогнув, обернулся. Харпер не слишком любила бранные слова, но рядом с Беном не могла удержаться. Бен шарахался ругательств, как кошка от воды, и заменял «чертов» на «чокнутый», «говно» на «дерьмо», «сраный» на «странный»; Харпер считала это неприятным ханжеством. А стоило самой Харпер ругнуться, Бен обязательно вздрагивал. Порой Харпер казалось, что он похож на пожилую леди больше, чем Норма Хилд.
Она хотела поквитаться с ним с того самого момента, когда он начал изображать папочку и заставлял ее пить клюквенный сок. Но, выругавшись, сразу почувствовала укол вины. Мерзко обижать человека, который относится к тебе вполне пристойно.
Бен положил вилку и поднялся. Харпер охватил ужас – неужели она так оскорбила его, что он готов сбежать? Но нет, он собрался сделать собственное объявление – залез на скамейку, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул.
– У меня нет камешка во рту, – сказал Бен, – но когда я договорю, некоторые наверняка пожалеют об этом.
Он улыбнулся, но слушатели не могли понять, нужно ли тут смеяться, и в комнате царила тишина, только кто-то тихо перешептывался.
– Снег, конечно, прелестен, но он сильно осложнит нашу жизнь. До сих пор мы могли свободно гулять по лагерю, и детям было вдоволь места для игр. К сожалению, все изменится. Сегодня дозорные уложат доски для прохода между зданиями. И от здания к зданию вы обязаны ходить по этим доскам. Если сюда забредет карантинный патруль и найдет на снегу следы, то поймет, что здесь прячутся люди. Дозорных я жду сегодня ночью в Мемориальном парке после службы. Потренируемся устанавливать и прятать доски. Они должны убираться за две минуты. Это реально, но нужно насобачиться, так что будьте готовы застрять там на какое-то время и оденьтесь соответственно.
Раздались стоны, хотя Харпер они показались не совсем искренними. Подростки, записавшиеся в дозорные, с удовольствием толкались на морозе, воображая себя морскими пехотинцами на секретной операции. Большинство были готовы выполнять постапокалиптические тайные задания еще с тех пор, как взяли в руки пульт игровой приставки.
– Отец Стори упомянул, что Норма Хилд чуть в лепешку не расшиблась, готовя сегодняшнюю трапезу. Ей пришлось непросто, учитывая, с чем приходилось работать. И тут должен сообщить неприятные известия. Норма, Кэрол и я вчера шесть часов провели в кухне, проверяя запасы. Врать не буду. Положение безвыходное, и пришлось принимать трудные решения. И со следующего понедельника каждый в возрасте от тринадцати до шестидесяти, кроме недужных и беременных, – Бен, поглядев на Харпер, подмигнул, – будет тянуть билет из шляпы, прямо перед обедом. Если на вашем билете окажется крест, мы просим вас пропустить этот прием пищи. В среднем, видимо, тридцать человек будут пропускать обед. И если вам случится проиграть голодные игры… – Бен помедлил и улыбнулся, ожидая услышать смех. Не дождавшись, торопливо продолжил: – То в следующий обед вы билет не тянете. Извините. Простая арифметика. В лагере хранилось достаточно бакалеи и консервов, чтобы две сотни детей могли питаться несколько месяцев. У нас с июля больше сотни людей, и каждую неделю появляются новые. Запасы скудны, и пополнения не ожидается еще долго.
Теперь фальшивых стонов слышно не было. Харпер различала нервный шепот и видела, как люди обмениваются тревожными взглядами. Алли, сидевшая от нее через два стола, повернулась к Майклу и, прикрыв рот ладонью, яростно зашептала что-то ему на ухо.
– Каждому, кто вытащит несчастливый билет, предложат кофе или чай – и в знак благодарности… в общем, Норма нашла немного сахара. Большую банку. И даже без муравьев. Так что если вытащите несчастливый билетик, то получаете чайную ложку сахара в свой напиток. Одну. Чайную. Немного, но хоть что-то. Только так мы можем выразить нашу благодарность. – Бен заговорил строже. – И еще по поводу сокращения запасов и пропуска приема пищи: кто-то ворует сгущенку. И несколько банок «спама» пропало, а лишнего у нас нет. Это надо прекратить. И я не шучу. Вы буквально вырываете еду изо рта у детей. И еще: вчера кто-то взял большую чайную чашку Эмили Уотерман. Буду очень признателен, если вы просто поставите чашку у ее кровати. И ничего не надо будет объяснять. Просто верните. Это очень большая чашка, размером с суповую, а на дне нарисованы звездочки. Это счастливая звездная чашка Эмили, она хранит ее с раннего детства, и чашка много значит для нее. Вот и все. Спасибо.
Он подождал, не похлопают ли ему, но никто не стал, и Харпер взяла Бена за горячую влажную руку, пока он спускался со скамьи. Больше он не раздражал ее. В комнате снова начались разговоры, но тихие и встревоженные.
Бен сел и начал гонять пластиковой вилкой подливу на тарелке. Рене, подавшись вперед, выглянула из-за плеча Харпер и спросила:
– Вы в порядке, Бен?
– Плохо быть парнем, который отобрал мобильные, – сказал Бен. – А теперь я еще и парень, который отбирает обед. Ох, мерзость.
Он поднялся со скамейки, отнес тарелку к раздаче и опустил ее в бак с серой мыльной водой.
– Я не против пропустить обед. – Рене наблюдала за Беном, который поднял воротник и вышел из кафетерия, не оглянувшись. – Еда все равно ужасная, а я скинула бы десяток фунтов. Конечно, он напрасно беспокоится. Люди не злились на него, когда он отбирал телефоны. Они радовались! Радовались, что кто-то занимается нашей безопасностью. И никто не винит его. Даже за то, что он сделал с Гарольдом Кроссом. Единственный, кто обвиняет Бена Патчетта в том, что случилось с Гарольдом, это Бен Патчетт.
– Гарольд Кросс, – повторила Харпер. – Я уже слышала это имя. Кто такой Гарольд Кросс и что с ним сделал Бен?
Рене заморгала, с удивлением глядя на Харпер.
– Застрелил. А вы не знали? Прострелил ему горло.
9
На десерт подали маленькие порции кокосового торта с заварным кремом на коржах из пшеничной муки – ничего лучше Харпер не пробовала с самого появления в лагере. Она зажмуривалась после каждой ложечки, чтобы сосредоточиться на сливочном вкусе. Хотелось расплакаться или хотя бы написать Норме Хилд открытку с искренней благодарностью.
Рене отлучилась ненадолго, чтобы помочь в приготовлении какао для детей, а вернулась с двумя кружками черного кофе и с Доном Льюистоном и Алли Стори в фарватере. Ник Стори тоже уцепился за старшую сестру. Он нес перед собой кружку горячего шоколада – торжественно, как кольца на свадебной церемонии.
– Вы в порядке? – спросила Рене. – У вас такое лицо…
– Это мое оргазмическое лицо, – ответила Харпер, нацелившаяся на последний кусочек пирога.
– Неудивительно, ведь долька пирога по форме – копия киски, – сказала Алли.
– Девочки, вы хотите поговорить без свидетелей? – спросил Дон. – Я могу потом снова подойти. А то беседа развивается в таком направлении, что может стать небезопасной для ушей девственника вроде меня.
– Садитесь, – сказала Рене, – и расскажите, что случилось с Гарольдом Кроссом. Думаю, Харпер должна это знать, а вы двое можете рассказать лучше меня. Дон, вы с ним работали. Алли, ты знала его лучше всех. И вы оба были свидетелями его смерти.
– Не скажу, что знала его так уж хорошо. Дошло до того, что я уже в одной комнате не могла с ним находиться, – сказала Алли.
– Но ты же пыталась, – сказала Рене. – Пробовала. Тут мало кто может такое же сказать.
Ник примостился на скамейке слева от Алли. Он крутил головой, глядя то на Алли, то на Рене, потом начал водить руками в воздухе, что-то спрашивая у сестры. Алли нахмурила лоб и задвигала пальцами в ответ.
– Мама гораздо лучше понимала язык жестов, – пояснила Алли. – Я твердо знаю только пальцевую азбуку. Ник спрашивает, о чем мы говорим. Вот единственный плюс его глухоты. Можно не беспокоиться, что он услышит что-то ужасное и расстроится.
– А по губам он совсем не читает? – спросила Харпер.
– Такое бывает только в кино.
Дон отхлебнул кофе и поморщился.
– Вот что я скажу: ничто так быстро не излечивает от хорошего настроения, как глоток этого кофе. Ну разве что рассказ про Гарольда Кросса. – Дон поставил кружку на стол. – Гарольд почти все время проводил в одиночестве. Как жирдяй, которого никто не любит. Типа умный больно. Умнее всех и всегда готовый это показать. Если ты роешь яму для туалета, он объяснит, как лучше и правильней это делать… но лопату в руки не возьмет. Скажет – спина болит или еще чего. Небось знаете таких.
– Ходил в полосатой футболке и черных джинсовых шортах – никогда не видела его ни в чем другом. Как-то на футболку козявка налипла – так он дня три с ней проходил. Ей-богу, – сказала Алли.
– Я помню эту козявку! – сказал Дон. – Он так долго ее носил, мог бы уже имя ей придумать!
Ник, все еще смотревший на них, задал Алли новый вопрос – несколькими медленными, старательными жестами. На этот раз Алли ответила быстрее и поскребла нос костяшками пальцев, изображая ковыряние в ноздре. Ник улыбнулся. Он выудил из кармана джинсов карандаш и написал что-то на подставке в виде индейки. Подставку он двинул через стол к Харпер.
«Он еще дымился иногда. Не сильно, как сырой мох в костре. Просто струйка гадкого дыма из-под шортов. Алли говорила, это из его дымохода».
Взглянув на Ника, Харпер обнаружила, что тот прикрыл ладонью рот и тихонько присвистывает. Говорить он не умел, но хихикать, похоже, могут даже немые.
Рене сказала:
– Он был студентом-медиком – когда я попала в лагерь, он отвечал за лазарет. Лет примерно двадцати четырех, может, двадцати пяти. Ходил повсюду с маленьким журналистским блокнотом и иногда, сидя на камне, что-то писал. Думаю, некоторых это беспокоило – как будто он про тебя пишет.
Алли добавила:
– Несколько раз девчонки пытались отнять у него блокнот – посмотреть, что он там пишет. Тогда у него начинала светиться драконья чешуя и он бушевал. Буквально дым пускал, представляете?
– Из дымохода, – сказал Дон Льюистон, и теперь засмеялись все, кроме Ника, который потерял нить разговора и мог только вопросительно улыбаться.
– Когда он впервые входил в Свет, получилось очень быстро, – продолжала Алли. – Кто-то входит сразу, кто-то нет. А у Гарольда получилось слишком быстро. Он так сильно и быстро вошел в Свет, что перепугался. Закричал, упал на пол и начал кататься, как будто горит. Потом рассказывал, что ему не понравилось, когда все люди оказались у него в голове. А происходит все именно так. И это не телепатия. Никто не забирается к вам в голову. Это просто хорошее чувство, исходящее от людей вокруг тебя. Как будто тебя поддерживают. Как будто обнимают. И потом Гарольд уже не светился. Он держался на расстоянии от всех нас. Не участвовал – только наблюдал.
– Угу. Точно, – согласился Дон. – А однажды, где-то на третьей неделе пребывания в лагере, он встал после службы и сказал, что хочет обратиться к собранию. Все просто ошалели. Как правило, если кто и толкал речи в часовне, так это отец Стори или Кэрол. Это как смотришь телешоу, и вдруг кто-то из массовки выступает без сценария.
– Отец Стори, – добавила Рене, – благослови его Господь, только положил мыслительный камешек в рот и сел послушать, как студент на лекции по любимому предмету.
Алли провела ладонью по бритой голове.
– Гарольд объявил, что считает своим моральным долгом поведать миру о нашем «открытии». Сказал, что нам не следует прятаться. Что нас нужно показывать по кабельному телевидению, что мы должны поделиться с другими тем, что умеем. Он сказал, что процесс подавления симптомов драконьей чешуи представляет научный интерес и многие хотят знать о нас больше. Тетя Кэрол спросила: «Гарольд, милый, что значит – многие хотят знать?» Гарольд ответил, что писал эсэмэски доктору в Беркли, который счел, что наша община станет настоящим прорывом. Еще один доктор из Аргентины хотел, чтобы Гарольд взял образцы крови у людей, ходивших в Свет. Гарольд говорил так, будто это все ерунда. Он будто не понимал, что натворил.
– Ох, Харпер, – сказала Рене, – это была жуткая ночь.
– Мистер Патчетт подскочил и спросил у Гарольда, скольким людям он слал эсэмэски и отправлял ли их с территории лагеря. Мистер Патчетт сказал, что отследить смартфон проще простого, а Гарольд нарисовал жирный крест на карте для местного карантинного патруля. Люди закричали, начали хватать детей. Мы запаниковали, как авиапассажиры, услышавшие от пилота, что в салоне террорист. – Взгляд Алли помутнел. Она словно не видела Харпер, а глядела в летнюю ночь, полную тревоги и суматохи. – Мистер Патчетт заставил Гарольда отдать смартфон. Три минуты прокручивал сообщения. Выяснилось, что Гарольд связался с тремя десятками людей по всей стране. Даже по всему миру! И отправлял им фото, по которым еще легче было найти, где мы прячемся.
– Гарольд хотел, чтобы лагерь проголосовал, – вмешался Дон Льюистон. – Ну да, он получил что хотел. Бен выставил на голосование вопрос о конфискации всех мобильников в лагере; Алли и Майкл собрали их в большой мусорный мешок.
– Мне не понравилось, как обошлись с Гарольдом потом, – сказала Рене. – Если мы и сделали что-то неправильно, то именно тогда.
Алли кивнула.
– Когда телефоны собрали, на Гарольда стали смотреть, как на ядовитого жука, которого хочется накрыть банкой, чтобы никого не укусил. Дети стали называть его не Гарольд, а Гадольд. Никто не садился рядом с ним в кафетерии, только дедушка – он умеет ладить со всеми. Потом однажды одна из девочек попала тарелкой для фрисби прямо в лицо Гарольду и разбила его очки. Она уверяла: получилось случайно, она думала, что он поймает, но это была полная хрень, я так ей и сказала, что это хрень. Мне казалось, кто-то должен его поддержать. Казалось, что мы поступили нехорошо, объявив ему бойкот. И я помогла ему починить очки, стала садиться за один столик с ним и дедушкой за обедом. Я записалась на дежурства с ним, чтобы ему не приходилось работать одному. Мне казалось, нужно достучаться до настоящего Гарольда внутри. Только внутри он оказался таким же ужасным, как и снаружи. Как-то мы на кухне мыли тарелки для миссис Хилд, и он вдруг сунул руку мне в шорты. Когда я спросила, какого хрена он делает, он ответил, что мне не стоит особо выбирать, с кем трахаться, раз уж человечество все равно сливается в унитаз. Я так ему двинула, что очки слетели с носа и снова разбились. Вот вам и Гарольд.
Ник оглядывал всех по очереди широко раскрытыми любопытными глазами. Какао он почти допил; под носом остались шоколадные усы, и весь он словно сошел с полотна Нормана Роквелла. Ник показал Алли то, что он написал на подставке. Она попросила у него карандаш и написала ответ. Ник кивнул, потом согнулся, написал еще что-то и подвинул подставку Харпер.
«А я говорил Алли, что ему нельзя доверять. У него дым прямо как из трубы валил, когда он рядом с ней крутился. Глухие лучше других чуют запахи, так я чуял в нем зло».
Харпер повернула подставку так, чтобы Рене могла прочесть. Рене посмотрела на запись, посмотрела на Харпер, и обе женщины залились смехом. Харпер тряслась, удивляясь собственному веселью; ей казалось, что она вот-вот расплачется. Ник удивленно смотрел на них.
Пришлось сделать глоток из чашки, чтобы успокоиться, но веселье снова забурлило внутри, Харпер закашлялась, и кофе чуть не полился у нее из ноздрей. Рене хлопала ее по спине, пока приступ кашля не прошел.
Дон прочитал то, что написал Ник, и уголок его рта приподнялся в усмешке.
– Да, забавно. Я не чуял в нем зла. Но однажды почуял кое-что другое… и это оказалось словно первой костяшкой домино в цепи, которая привела к его смерти. Гарольд работал под моим началом – копал дождевых червей для наживки. Было чудно, что он взялся за физический труд. Вроде как королева вызвалась туалеты драить. Просто больше никто не хотел его брать, так я взял себе. Он сказал, что знает болотистое местечко к югу от лагеря, где червей полно. И не соврал. Много дней он приносил больше наживки, чем любой другой из парней, которых я посылал. А иногда появлялся с парой червей в ведерке и только пожимал плечами – не повезло. Я подумал, что в эти дни он просто где-нибудь отсыпается, так что не слишком беспокоился. Да только однажды, в середине августа, он явился совсем пустой, а когда ставил ведерко, рыгнул – и черт меня подери, если я не унюхал запах пиццы в его гребаной отрыжке. Меня как по голове стукнуло. Вы небось заметили, что пиццы в меню лагеря Уиндем нет. Я плохо спал, а наутро решил, что нужно сказать Бену Патчетту. Бен воспринял не лучше моего. Он прямо оцепенел, побледнел и долго сидел, теребя губу, а потом наконец сказал, что я все правильно сделал. Потом Бен спросил, не могу ли я взять Майкла на недельку в свою бригаду по добыче наживки. Я понял, что Майклу придется копать вовсе не червяков, но нужно же было выяснить, что затеял Кросс, и я согласился. И вот Майкл начал следить за ним издалека. Первые несколько дней худшее, что он заметил – это как Гарольд садится под кустик и использует листы из библиотечной книги вместо туалетной бумаги.
Рене поежилась.
– Как выяснилось, это было «Сердце – одинокий охотник». Единственный экземпляр в нашей библиотеке. Если б я знала, зачем ему книга, дала бы экземпляр «Атлант расправил плечи».
– И вот на четвертый день наш Майк проследил путь Гарольда до заброшенного летнего коттеджа в полумиле отсюда – а там и генератор, и Интернет. И сидит там наш мальчик за ноутбуком – одной рукой рассылает письма по электронной почте, а другой сует в рот пиццу пепперони. Гарольд не только вернулся к прежним фокусам, сливая наши секреты все тем же людям, но еще и забил под завязку морозильник жратвой для себя.
Дон взглянул на Алли, передавая ей слово. Она кивнула и продолжила:
– Я видела, как вернулся Майк. Все произошло в доме Черной звезды, где живут моя тетя и дедушка. Все случилось вскоре после смерти моей мамы. – Алли говорила спокойно, не скрывая свою боль, но и не выпячивая ее. – У тети Кэрол остались мамины вещи, и она попросила посмотреть их и выбрать, что нужно оставить для Ника и меня. Ничего и не нашлось, кроме этого. – Алли ткнула пальцем в золотой медальон в виде книги на шее. – Когда Майк пришел и рассказал, что видел, мы все бросили, и дедушка послал меня за мистером Патчеттом. Когда я вернулась с Беном, тетя Кэрол сидела в кресле, опустив лицо в ладони, и от нее поднимались струйки серого дыма. Вот как она расстроилась.
Она сказала, что нужно выгнать Гарольда из лагеря. Но мистер Патчетт заявил, что это худший из возможных вариантов. Если выгоним Гарольда, карантинный патруль подберет его и выбьет все, что он знает про нас. Мистер Патчетт хотел запереть Гарольда где-нибудь, но дедушка сказал, что достаточно взять у Гарольда обещание, что он, оставаясь в лагере, не будет связываться с посторонними. Кэрол и мистер Патчетт посмотрели друг на друга так, будто хотели спросить: «Ну и кто ему сообщит, что ничего более маразматичного он в жизни не говорил?» Но с дедушкой всегда так… его, типа, трудно убедить, что не все люди хотят поступать правильно. При дедушке даже высказаться о ком-нибудь враждебно, недоверчиво или со злостью невозможно. Он этого не одобрит. И мистер Патчетт сдался. Они с дедушкой договорились, что Гарольда будут держать под особым наблюдением – и все.
Алли уперлась локтями в стол и положила подбородок на ладони. Она ни на кого не глядела, опустив глаза, словно смотрела куда-то внутрь себя. Харпер поняла, что они приближаются к концу истории Гарольда Кросса… а значит, и к концу его жизни.
