Дмитрий Миронов
Нежный человек
– Я поняла. Хорошо. Грузчиком?
– Да.
– Вы можете завтра выйти?
– Завтра?.. Ну, конечно!
– Тогда запишите адрес, старшего смены зовут Антон, я ему сейчас позвоню, как вас зовут? Очень хорошо. Ну, до свидания, ждем вас.
– До свидания, с праздником.
Первая приятная минута в новом году.
Снегу за ночь навалило столько, что я с трудом открыл дверь подъезда, где-то в углу двора шаркал дворник лопатой, темно, раннее утро. Ветра не было, подморозило, снег скрипел под ногами. По мосту через Обводный канал, сразу направо, и за ткацкой фабрикой налево, и вдоль забора.
Черные, распахнутые настежь ворота, сразу за ними белое поле, в поле трактор сгребал снег в огромную кучу. Тракторист слушал музыку, из кабины доносилось – буц, буц, буц. Длинное, похожее на коровник, кирпичное здание с эстакадой, желтое пятно окошечка, мне туда. Двойная железная дверь, я вошел в коридор, сразу отметил, как здесь жарко. Стеклянная будка охраны, свет настольной лампы, несколько ключей с брелоками, кроссворды, авторучка и никого. В коридоре темно и праздничный аромат перегара, далеко в тупике спица электрического света, вероятно кабинет, и кто-то уже на работе.
– Но ты.
Я вздрогнул, на полу рядом с будкой валялась голова, голова повторила с блатной синкопой:
– Но тыэ-э!
– Здравствуйте…
– До свидания.
Теперь я разглядел туловище в черной униформе, мужчина вывалился из будки, вставать было лень, или не имело смысла. Скрипнула дверь кабинета, и стало светло…
Когда все закончится, этот прекрасный мир треснет наконец-то пополам, все живое и неживое распылится в бесконечности. И, когда вновь сплетутся атомы в шарик, и обрастет этот шарик землей с морями и вулканами, и опять начнется все та же бесконечная История – протопают динозавры, человек вылезет из пещеры, покатится колесо, выстрелит первый пистолет, отполыхают мировые войны, снова закончится двадцатый век и, на пятый день третьего тысячелетия от Рождества Христова в восемь утра пятьдесят пять минут, она спросит:
– Вы по объявлению?
То тогда я скажу:
– Нет! Извините, я ошибся! Простите!
И убегу, ослепленный красотой, подхлестывая себя пятками по ягодицам.
Но на это раз я спокойно ответил:
– Да, я. С Новым годом.
– С Новым годом. Помогите, пожалуйста.
– Что? А…
Мы подхватили охранника с двух сторон под мышки, и поволокли по коридору. Дядька не сводил с меня глаз, злобно таращился, мы оставили его отдыхать в какой-то каморке, она заперла дверь на ключ, и сказала мне:
– Ну, пойдемте. Меня Ира зовут.
– Очень приятно.
– Здесь мужская раздевалка, найдите свободный шкафчик и располагайтесь, скоро все придут.
И она ушла, оставила меня одного, я присел на скамейку отдышаться. Вонь, густая непроветриваемая годами вонь от носков, резиновой обуви, рабочих комбинезонов, протухшего недопитого алкоголя, аэрозольных дезодорантов. Пришлось дышать через воротник, пока я не услышал шаги. В раздевалку вошел импозантный мужчина в коротком пальто и женских сапогах, из-под вязаного колпака рыжие кудри вразлет, будто мужчина делал недавно в парикмахерской "химию", через плечо кожаный портфель на ремне. Мужчина уставился на меня, глаза круглые, добрые, бровки домиком.
– Месье Перен! – чуть не выпалил я. Мы не успели познакомиться, валилась толпа мужиков с пакетами, сумками, они хохотали, вспоминали перебивая друг друга новогоднюю ночь. Хлопали месье Перена по плечу или по спине, кто куда попал.
– Привет, Нло!
– Привет, Нло!
– Нло, привет!
Месье отстреливался шутками, меня не замечали, парень в кожаной куртке с меховым воротником объявил:
– Сегодня только Московский и Выборг.
Он не переодевался, подошел ко мне:
– Паспорт взял? Давай. Будь пока с Игорем, – жест в сторону месье, – потом скажу.
Месье Перен представился:
– Игорь. Ну, пошли.
У меня язык не поворачивался назвать его Игорем, вылитый Поль или Франсуа.
– Бери паллет, бери рохлю.
– Кого?
– Тележка гидравлическая, а это – паллет.
– А-а…
Мы ходили между стеллажами, месье тыкал пальцем в ячейки хранения, читая по накладной, называл мне нужный товар.
– Сок четыре упаковки, гречка десять пачек, растительное масло одна коробка…
Я все это складывал на поддон, собранный заказ оставляли у ворот на проверку. Вместо перекура мы с месье уходили в его "кабинет" – закуток у стены между стеллажами, здесь стояли письменный стол, заваленный канцелярским мусором и скамеечка.
– Не куришь?
– Не-а.
– Молодец. Я тоже четыре года не курю, не пью и не ем мяса. Вот скажи, мне можно дать сорок семь лет?
Вообще-то можно, подумал я, но вежливо ответил:
– Нет, конечно, сорок семь, обалдеть.
– То-та. И разве человек, который ест мясо, может сделать вот так!
Франсуа повернулся ко мне боком, хоп – сложился пополам, его лоб коснулся коленей, зад оттопырился.
– Пидараст! – крикнули откуда-то из-за коробок. Месье махнул рукой:
– Не обращай внимания, это Пепс петуха врубил, будет орать полдня, хули – новенький на складе.
Обедали вместе в столовой за одним длинным столом. Я уже знал всех, не так много здесь было народа. Сборщики заказов – Месье Перен, Пепс, Гоблин и я, месье старший. Проверяльщики собранных заказов – Башка и два брата студента, имен братьев не помню тихие были парни, незаметные, Башка старший. Они же упаковывали и грузили заказы по машинам. Парень в кожаной куртке Антон заместитель директора, красавица Ира бухгалтер операционист, дядька на тракторе он же и водитель штабелера, и еще охранник бессменный дядя Жора. Офис фирмы находился где-то на Васильевском острове. Директора я увидел через неделю, все звали его – Шеф.
Пепс и Гоблин два пожилых балбеса. Слушаем радио, новости – потоп на юге Европы, разливы рек Рейн и Дунай, жертвы, разрушения.
– Да и хуй с ними голубыми!
– Бугага!
– Кореша твои, Нло, тонут!
Гоблин:
– Купил своей в шопе хуй толщиной с руку, теперь ебу ее, она глазами хлопает – что-то не так, говорит…
– Бугага!
В половину шестого Пепс командовал:
– Слышь, хорош.
Мы бросали работу, шли переодеваться. Обычно начальства уже не было. Каждый вечер на скамейке бутылка водки, три стакана. В первый день я думал, это опохмел после праздника, но не фига, пили каждый день: Пепс, Гоблин и Башка. Налили и мне. Никакое они не быдло, думал я уже пьяный, обычные, нормальные чумадеи.
Кладовщик Башка самый умный человек на свете. Любой вопрос задай, он мгновенно отыщет четкий логический ответ:
– Ну почему тогда негры тупые, а мы умные?
– Им думать не надо, банан упал с дерева вот тебе и завтрак, обед и ужин, лето круглые сутки. А северянам всегда приходилось выкручиваться, как огонь развести, мамонта задушить, эволюция.
– Почему СССР развалился?
– Хлеб сколько стоил помнишь? Шестнадцать копеек, а себестоимость одной буханки – труд комбайнера, мельника, кассирши тети Клавы в булочной, даже по советским расценкам около двух рублей. А продавали за копейки, для счастья рабочего класса, так все и проебали по тихой грусти.
– А все беды наши?
– Закон силы трения знаешь? Людей очень много стало. Люди трутся, трутся друг о дружку, их все больше и больше. Бум-бряк и заискрение, хлоп! вот тебе и мировая война.
Как-то шли вечером по Лиговке к метро, Гоблин орал:
– Все парадные заколочены, заебали!
– Почему, Башка? Почему вход всегда со двора?
– Заводы. Шли рабочие со смены, вот как мы, пьяные и счастливые, хозяева жизни, и ссали везде. Дворникам надоело…
И хуй поспоришь. Вообще, трезвый Башка мало разговаривал, логикой давил только вечером, после первого стакана.
А охранник меня не любил, утром и вечером проходя мимо его будки, я слышал:
– Но тыэ.
Ирка смеялась, мы обычно уходили с работы вместе.
Как-то в обед я вышел на улицу подышать свежим воздухом, Ира курила, в ватнике, в тапочках. Охранника не было. Она сказала:
– Пойдем.
Потушила сигарету, мы спустились в подвал. Здесь было жарко, как в бане, везде трубы горячие, чисто, светло. В углу сарайчик из досок, окошко, мы спрятались в тени каких-то котлов, я спросил:
– Кто там?
– Дядя Жора кушает, его каморка.
Подвал склад делил с заводом, заводская половина была отделена рабицей. Я заметил на той половине за сеткой множество пустых блюдец на полу.
– Здесь обычно кошек видимо-невидимо, – прошептала Ирка, – бабуля лифтерша развела, набежали со всей Лиговки. Секи.
И она истерично замяукала.
– Мяу-мяу-мяу-мяу-у-у.
А из будки в ответ:
– Гав-гав-гав!
Так дядя Жорж просил кошек заткнуться.
– Мяу-мяу-мяу!
– Гау-гау-гау! Суки! Убью!
Ирка зажала мне рот ладошкой, я вырвался, убежал на улицу, успокоился вовремя – на улицу вышли курить Пепс, Башка, Гоблин.
В воскресенье Ира окликнула меня у магазина "Титаник". Она была с коляской, в коляске сидел маленький человек годиков трех в пестром комбинезоне. Нас представили друг другу, парень на что-то обиделся, надул губы.
– Мы гуляем, ты куда?
И мы пошли вместе. У Ирки ничего не было кроме работы, дома только этот маленький человек и сумасшедшая мать. А на работе одни дебилы или женатые, и тут пришел я молодой, разведенный. Дождалась. И меня любовь догнала еще там в подвале с кошками, слишком долго мое сердце было пустым. Самая обычная история.
Мы теперь не расставались, гуляли в субботу и воскресенье, искали друг друга на Сенной площади, мобильных телефонов еще не было.
Как любовь перекрашивает реальность, в страшной квартире Сереги Тена стало светло и уютно, теперь мне казалось, будто я жил здесь всегда. Я даже подмел пол, выкинул грязную посуду и всю старую прессу из маленькой комнаты, про хозяина и гостей старался не вспоминать.
Однажды месье Перен спросил:
– Ирочку клеишь? Да я никому не скажу, все нормально, только…
Он рассказал, как шеф вышел из тюрьмы год назад, сожрал у метро шаверму вместе с бумагой, не знал, думал, что шаверму так и едят. Ему понравилось. Женился на хозяйке этой фирмы, вот теперь директор.
– А до хозяйки у него Ира была, и ребенок его, только на фиг ему эта Ира, надо жизнь заново начинать. Они все отсюда с Обводного канала – Антон, Шеф, Гоблин, Ирка. Думаю, ничего у тебя не выйдет, она до сих пор его…
Я не поверил, подумал – этот волосатый мудак завидует, но настроение испортилось.
Начало февраля окатило весенними дождями, запели птицы. Я получил первую зарплату, и подумывал перебираться отсюда, снять жилье, живу на пакетах, каждую минуту жду гостей или хозяев.
Двадцать второго февраля четверг, впереди три выходных. Даже месье Перен принес себе бутылку вина, Пепс с Гоблином уже с обеда ходили косые. Директора не было, Антон оставил месье за старшего, тоже ушел в четыре часа. Я со студентами загрузил последнюю машину, присоединились к коллективу, пили в столовой, как обычно, Башка говорил, все слушали:
– …Лиговка это феномен, рабочая окраина была, вон сколько заводов на берегу канала, но главное – вокзал, со всей Руси поезда. Вокзал это лохи деревенские, чемоданы, очереди за билетами, водочка в дорогу за миллион рублей. Работы непочатый край.
– Гопота неистребимая, жулье, бродяги…
– Вот какой-нибудь Петя Жопин приехал учиться, или работать, ну не сложилось у него, денег на билет нету. Мыкается на вокзале третьи сутки, ну к нему подходят – чо, жрать хочешь? Ага. Ну, пошли. Понравится, дадут койко-место, "жить" научат, нет, проткнут и в люк сбросят. Так до сих пор, вон прогуляйся вечером или ранним воскресным утром, на пиздюль наскочишь…
Вдруг Пепс перевернул стол, поставил его на бок, зазвенели об пол тарелки, вилки.
– Я король Петроградской!!!
Перен исчез, мелькнули винтажные сапоги в коридоре, ему вдогонку полетел огромный бутыль с водой, те что насаживают на кулер. Бам-ц! Рассыпалось в дребезги стекло в будке охранника.
– Нэлэо! Иди сюда, пидр!
Началось. Ирка успела закрыть кабинет, мы с ней выскочили на улицу, у ворот я остановился, захотелось вернуться.
– Да пойдем, там не интересно, каждый праздник одно и тоже.
Я проводил ее до переулка, первый раз видел ее пьяной. Зашли во двор, она показала свои окна, прощаться не хотелось, только начинало темнеть. Она обещала позвонить завтра, сразу, как только проснется.
Нажрусь сегодня, имею право. Домой пришел через два часа, гулял, зашел на Сенную, посидел во "Вмятине". Еще с улицы в тишине двора я услышал, как теребонькает телефон у меня в коридоре. Едва-едва, но все равно слышно. Успел.
– Але.
Я не узнал ее голос, она плакала.
– Встретишь меня? Я не могу больше…
Я ничего не понял, сказал:
– Давай у "Титаника", уже иду.
…Утро было прекрасным, солнце редкое, зимнее только на двадцать минут попадает в мою комнату, потом закатывается за белые заснеженные крыши…
Ира вечером опомнилась, вообще-то ее, наверное, ищут, сын задает вопросы.
– Как не хочется уходить.
Она прикурила и ушла в коридор звонить домой. Я закрыл дверь, что бы не слышать. Через десять минут вернулась в комнату, села на кровать, голая и несчастная. Вдруг улыбнулась.
– Помирились. Сказала, что приду завтра утром. Пойдешь со мной? Будет сюрприз. Она про тебя еще ничего не знает.
Мы пошли гулять и в магазин, кончились сигареты, я купил себе водки, ей бутылку пива. Ира уже знала, что квартира эта не моя, могут прийти хозяева и выгнать, она ответила, что если выйдет замуж, то мать уедет в свой домик в деревне, что все об этом только и мечтают.
– Тебе завтра с ней общаться, много не пей.
Ну, вот и все, подумал я, глупая, наверное, морда у меня сейчас, и голова кружится совсем не от алкоголя, и больше ничего и не надо.
Ночью мне приснилось, что Ира стоит на каком-то балконе и машет мне рукой. Я проснулся. Она сидела на кровати одетая в куртке и шапочке, ждала меня.
– Собирайся. Пошли.
– Да-да, я быстро.
Было солнечно необыкновенно, и скользко, ночью похолодало, маленькая весна закончилась. Я решил – в понедельник после работы пойдем в ЗАГС подадим заявление, это недалеко. Да, все. Решено. Скоро зарплата, надо снять комнату, с этой получки обязательно, на фиг, вскакивать от каждой машины въехавшей во двор, как ворюга какой-то. А сейчас в магазин, потому что так невозможно, надо выпить пива, позавчера был праздник, не возбраняется…
Кричат. Громкое ох и ах. Я обернулся, Иры рядом не было, автомобили сигналят, пробка, люди смотрят все в одну сторону. Я побежал назад… Увидел ее на белом асфальте, она лежала, так же как час назад у меня на кровати. Еще не было ни "скорой" ни милиции, неподалеку автомобиль с помятым капотом, водитель боится вылезать.
Что происходит? Почему она здесь? Кого она увидела на том берегу? Вон он, стоит лицо белое, руки в карманах по локоть. Шеф…
Ира никогда не любила меня, не любила, так как в сказках или кино. Только теперь я поверил месье Перену. Шеф не заметил меня, никто никогда не узнал, с кем она была два дня. На похороны поехали все, на складе остались Башка и Пепс. Я доработал до марта и уволился.
Больше никогда я не видел этих людей, только через год встретил Валеру на Сенной площади, он сказал, что они помогали строить дом генералу милиции, где-то во Всеволожском районе, отрабатывали долг…
Кто-то толкнул меня, я будто уснул, будто я спал и все мне приснилось. Я в кафе на Лиговке, сижу у окна, сумерки, вон угол того дома, чугунные ворота во двор. Все, то же самое, только машин стало очень много и реклама на крышах, на балконах, в строчку, вдоль стен. И тут мне стало страшно, Господи, я так долго живу, я такой старый и нелепый…
Электричка битком, никогда еще не возвращался в сумерках, окна – черные зеркала, я прибавляю громкость в наушниках, смотрю в окно на отражения лиц пассажиров. Я не слышу о чем они говорят, хлопают губами будто голодные рыбы в аквариуме, хихикают, мужики, конечно же, поддатые. Как люди раньше жили без наушников, не помню, не представляю. Будьте вы прокляты с вашими делами и радостями.
Заткнулась музыка в ушах – кто-то звонит. Кира.
– Ты где? Тебя нет и нет.
Я даже растерялся, вспомнил, как она вжималась во все мои впадины, обнимала насколько хватало ее маленьких рук, я тоже целовал ее, будто это любимая жена, а не самая обычная блядь. Мгновенно представил – мы живем вдвоем, она ждет меня с работы, в доме тепло и что-то жарится на сковородке…
– Ты заебал. В электричке что ли?
– Да, скоро буду. Соскучилась?
Тишина. Ей трудно ответить, почти шепчет:
– Немного… Да нет, мать на работе, отчим спит пьяный, сижу на лестнице.
– Больше нежности, друг.
– Чего?
– Скажи, что ждешь. Что каждый день ждешь и бежишь встречать, что бы сказать, как ты счастлива.
Замерла. Первый раз слышит от меня такие слова.
– Кира, ключ в сарае под ведром, зайди, в серванте деньги, возьми, сколько надо. Сходи в "Пятерочку" и купи себе, что хочешь. И главное включи печку электрическую, я скоро буду!
Пассажиры напротив, думали – будь ты проклят "нежный человек" со своими делами и радостями.
ПИРАМИДА
По Владимирскому проспекту, сметая пластиковую мебель уличных кофеен, бежит человек. Глаза круглые, рубашка расстегнута, он задыхается. За ним еще двое, один во фраке, с полотенцем, намотанным на кулак, второй лысый, в двубортном костюме, с бэйджиком на груди. Эта пара бежит легко и непринужденно, как спортсмены. Скоро все закончится. Так близко от меня, ярко и неожиданно, я даже на какое-то время забыл, зачем сижу здесь и кого жду. Это он, сомнений нет.
Пальцы ищут авторучку, блокнот уже на столе, побежала первая строка, за ней вторая, официант, еще кружечку, пожалуйста. Сказал же один талантливейший пейсатель: «…как горящей головешкой в муравейник моей памяти»
…Однажды утром, после дождя, я стоял у парадной, курил, ждал пока Валик спустится по лестнице, он не поехал со мной на лифте, на всех обиделся. Потому что ночью собака опять сказала – бля-а. Но моя жена решила, что это доносится из детской комнаты. Утром она сначала допрашивала сына, потом получил и я, сообщив, что пес частенько ругается по ночам.
– Ему надо подстилку поменять, – говорю.
– Меньше надо по рюмочным с ребенком шляться. И не забудь в садике квитанции забрать. Чтоб я больше ничего подобного не слышала, поняли? Оба? Идите.
В общем, утро испорчено. И вот стою, курю, весна, первый дождь прошелестел этой ночью. Вдруг из-за мусорных бачков:
– Не двигайся!..
– Чего?
– Ты один?
– Почти. Игорян!
Он вышел из-за помойки, застегнул ширинку, оглядел меня, будто начальник отдела персонала.
– Ну, как дела?
– Держусь. Вот в детский садик идем.
– Это далеко?
– На Бармалеева, соседняя улица.
– Замечательно, я тоже с вами прогуляюсь, хоть и времени в обрез.
Сдав ребенка воспитателям, пошагали к станции метро «Петроградская», заняли столик в кафе на последнем этаже «Дома Мод». Мужчина за стойкой и официантка смотрели телевизор, Игорек щелкнул пальцами.
– Как обычно.
– А как обычно? – удивился бармен.
– Новенький, – пояснил мне Игорь, – ладно, сам схожу.
Наш столик у стеклянной стены, здесь такие окна, огромные, до самого пола. Там за пыльным стеклом крыши, блестящие от недавнего дождя, дальше, далеко за крышами, прямо на линии горизонта прожекторные вышки стадиона «Петровский», внизу шуршит автомобилями Большой проспект. Я огляделся, посетителей мало, в дальнем темном углу стоял бильярдный стол, там шевелились тени, стучали шары, кто-то отчаянно проигрывал. Бар работал круглосуточно.
Игорек вернулся с графинчиком коньяка, официантка несла рюмки и блюдца с порезанным лимоном и бутербродами.
– Приятного аппетита.
– Спасибо, и вам. Бильярд давно занят?
– Эти с трех часов играют.
– Значит, скоро закончат. Иди, дорогая, тебя позовут.
Официантка ушла, Игорек наполнил рюмки, понюхал бутерброд.
– Люблю шары погонять, американочку, пул. Я обычно в «Сиреневый туман» хожу. Вздрогнули?
Дзыньк, лимон потек у меня по пальцам, про салфетки забыли.
– Коньяк с утра – замечательно. Правда?
– Чего не звонил? – спрашиваю.
– Дела. Большие дела!
– Да, ну?
– Ты сейчас сколько зарабатываешь?
– У меня график – два через два, ну, шестнадцать, бывает двадцать, если с переработками.
– М-да. И долго это будет продолжаться?
– Что именно?
– У тебя же семья, дети.
– Да все нормально, а, что есть предложение?
Он посмотрел в окно, взор его был мудр, какой бывает только у бездомных псов и алкоголичек.
– Помнишь Эдика с нашей группы?
– Ну?
– Ну. Я его недавно к себе взял, сейчас на «вольво» ездит.
– Так расскажи, может, я пригожусь!
– Может, и пригодишься. У тебя костюм есть, или хотя бы брюки приличные? Придешь в джинсах и кроссовках, с тобой никто даже разговаривать не будет.
– Найдем брюки, что делать-то надо?
– Люди зарабатывают…
– Не хочешь, не говори.
– Что ты нервничаешь? Не так все быстро, сначала надо представиться, на тебя посмотрят, жену возьми.
– Зачем?
– Так солидней, люди там серьезные.
Я чувствовал, как во мне опять и снова, в который раз, растет уважение к этому человеку. Мы все выпили, доели бутерброды, Игорек, встал из-за стола, давая понять, что аудиенция закончена.
– Пойдем, я тебя провожу, я еще в бильярд порежусь.
Его кто-то окликнул из темноты, он обернулся.
– Сейчас!
Там почему-то засмеялись. Уже на улице он сказал:
– Я позвоню тебе вечером, может, зайду как-нибудь на неделе, соберемся, поговорим, презентация у нас каждую субботу. Ну, пока, привет семье.
– Пока…
В тот год, мы с женой хреново жили, часто ругались. Сначала все было хорошо, меня все любили – Света, ее сын, ее мать и пожилая овчарка, которая умела во сне говорить слово "бля". Я отдавал всю зарплату, покупал здесь уют, кормили вкусно и много, теща любила выпить, я с удовольствием бегал в магазин, сам тогда начал частенько закидывать за воротник.
Когда никого не было дома, с Валькой играли в хоккей.
– Теперь ты вратарь!
– Нет – ты!
– Получи по башке!
– Дурак…
Соседи жаловались, вечером скандал.
– Конечно, это не твой ребенок.
Я обижался, Валька был друг, и может самый родной человек в этой квартире. Когда я забирал его из садика, у меня всегда было собой два червонца, один на пиво, другой на «Радугу фруктовых ароматов».
– Тебе и мне, да?
– По-братски.
– По-брацки…
Летом он уехал с садиком на дачу в Зеленогорск. Через месяц мы поехали к нему на родительский день. Я его сразу разглядел среди детишек в одинаковых шортах и майках. Его позвали, он побежал к нам, мама и бабушка бросили сумки – Валечка, он не глядя на них, прыгнул мне на руки. Потом я и ушел из этой семьи летом, когда он был далеко. Господи, что мы творим?..
С Игорьком мы вместе учились в одной путяге на Ржевке. Нельзя сказать, что близко дружили, ведь он был секретарь комсомольской организации, носился по коридорам с папочкой под мышкой, и очень нервничал, почему я еще не с билетом.
– Ты, что в загранку не хочешь? Давай заходи на следующей неделе.
Я всегда соглашался, мол, да конечно, пора вступать, год собираюсь. ПТУ наше было от Севера – Западного речного пароходства, но на третьем курсе мне уже было наплевать на дальние страны. Я играл на гитаре, сочинял песни, тусовался на «Маяке» и меня любила девочка с дискотеки «Красное Знамя».
Потом мы все ушли в армию, в стране грохнула Перестройка, и комсомол весь куда-то пропал, будто его и не было, вместе со своими дворцами, значками, билетами.
Чуть ли не каждый день получал письма от кореша по имени Шляпа. С этими пацанами я познакомился в очереди на такси у Балтийского вокзала. Помню, еще днем позвонила одна знакомая, имени сейчас уже не помню:
– Поехали вечером на Болты, сегодня «Секрет» приезжает, они пластинку записали в Эстонии!
…Около часа топтались в очереди – Леонидов, Мурашов, Заблудовский и нас несколько встречающих, за Фоменко приехала жена, забрала прямо с перрона. Макс рассказывал, как им дали двух звукорежиссеров, которые по-русски ни слова, что не пустили на пластинку песню про Алису и «Джаз». Подошли две девчонки, взяли у Макса автограф и убежали, очередь перед нами растаяла, я разменял этому невысокому, пьяному человеку пять рублей, они уехали.
Мы пошли к метро, толстый мальчик, которого все звали по фамилии – Кулькис, предложил поехать к кому-то в гости на «Маяковскую». Когда поднимались наверх, со встречного эскалатора нас окликнул парень с челкой желтых, крашеных волос до самого подбородка.
– Крысе на Климате пизды дали, он к Сайгону побежал!
– Шляпа, подымайся, мы тебя ждем!
– Вэл!
Он загрохотал вниз по ступенькам…
Это были времена, когда на Невском все знали друг друга в лицо, я тусовался с этими пацанами до самой отвальной, обычная «центровая» компания с улицы Марата, а-ля – я видел тех, кто видел Цоя.
Дружбан Шляпа не забывал меня, в каждом письме он повторял: играй каждый день, пиши тексты, у тебя есть два года, не потеряй их, дружище. У нас будет команда! Поступим в «джазуху», потому, что джаз это основа! Молодец, думаю ему там легко советовать, гитару я в руки взял только через полгода службы. Шляпа сам в армию не пошел, какие-то проблемы со здоровьем.
Были и списки необходимого, когда я приду на дембель – гитара акустическая, звукосниматели, драммашина, хорошие микрофоны две штуки, Кулькис поможет, он передает тебе привет. Я отвечал: продам шапку ондатровую – двести рублей, бабушка отложила мне на одежду – триста, уже пятьсот. Чем они там занимаются, я не спрашивал, боялся околеть от зависти.
…И вот – дембель, последние числа ноября восемьдесят восьмого. Как изменился мир за два года! На Московском вокзале ларьки – киоски ни хрена не «Союзпечать», завешаны «вареными» тряпками, футболки с портретами Берии и Троцкого. Неподалеку, гопники не по-местному загорелые зимой, в кожаных куртках и жиганских кепках. Один сидя на корточках, елозил перевернутыми стаканами по коврику.
– Кручу, верчу, обмануть хочу!..
Рядом диковинная машина "девятка" без номеров, вся черная, даже стекла.
«Билетная касса» у входа в метро. Бум-с. Стою, как вкопанный, глаз не свожу с афиши – четыре взъерошенных портрета, смотрят решительно, черные рубашки, поднятые воротники. Внизу скромное русское слово, четыре буквы – КИНО. Дворец спорта «Юбилейный». Двенадцать дембельских рублей должно хватить, протягиваю в окошко кассиру.
– Один билет на кино…
– Да нет билетов.
– Ну, конечно. Еще бы.
Позвонил матери, сказал, что через час буду дома.
– У нас новую станцию метро открыли, прямо около дома, езжай до конечной, если заблудишься, позвони, я встречу.
– Да, ладно, уж как-нибудь…
Проспект Просвещения, новая станция вокруг ларьки, ларьки, ларьки, тряпки, цветы, жевачка, я и в правду чуть не заблудился. Вдруг, музыка – будка, очень напоминающая деревенский сортир, фасад стеклянный, изолентой к стеклу списки, пожелтевшие от солнца листки бумаги. Тут было все! В алфавитном порядке, от АББЫ и так далее, «Битлз», «Ах-а», «Секс Пистолс», «Елоу», «Фэнси», «Диджитл Эмоушнс», весь рок-клуб, все альбомы «Аквариума», последний писк – толстыми буквами, фломастером – ЛАСКОВЫЙ МАЙ. Здесь же продавались чистые кассеты. Внутри этой чудо – будки сидела бабуля, читала «Аргументы и факты».
– Простите, а можно «Пет Шоп Бойз»?
Бабуля сняла очки, отложила газету.
– Конечно, мой хороший, кассета есть?
– Нету…
– Тогда червонец за кассету и три рубля запись.
– Вот зараза, у меня только двенадцать…
Бабуля оглядела мои дембельские погоны, шапку с кокардой, чемоданчик дипломат, махнула рукой.
– Давай, рубль завтра занесешь. Как ты сказал? Пэд, Шоб, дальше? Бойзз, восемьдесят восьмой и восемьдесят седьмой год. Правильно?
– Верно…
– Приходите завтра с этой бумажкой, будет готово.
– И все?
– Все. А что еще?
Так просто. Нет, мир определенно если изменился, то в лучшую сторону. Следующим утром я позвонил Шляпе, он тоже был пьян и весел.
– Вернулся?!
– Ну, да…
– Сегодня, – говорит, – отменили закон о тунеядстве, официально. Теперь можно не работать, прикинь!
Договорились встретиться вечером на Сенной, «все обсудить».
Вечером я вышел пораньше, хотел прогуляться по городу. Толпа на Невском вся «вареная», в растопыренных джинсах с египетской символикой на задах, шапки из жесткого меха, усы, смех, много нерусской речи. Кооперативная торговля, «Найденов и Компаньоны», шмотки в Гостином дворе по безумным ценам, кооперативные, одноразовые, по пьяни шитые. На Пятаке все одинаковые, как куклы – «пропитка», зеленые слаксы, белые носочки и ультрамодные туфли с «лапшой».
– Дарагой, нужен «пирамид»? Чесный, югославский…
Я понял, что никогда не напялю на себя – вот эти «вареные» галифе и армянские тапки с лапшой. Сами жрите.
На Климате какие-то балбесы в эсэсовских кепках, в Сайгоне, правда, без изменений, все те же слоеные пирожки с мясом и гуммозные личности с сумками от противогазов через плечо.
…Долго не обнимались, Шляпа сразу повел в подворотню у магазина «Океан». Мужик в спецовке и нарукавниках отдал нам авоськи набитые бутылками.
