Дмитрий Всатен
Книга 1. Людомар из Чернолесья
Когда спину мою тепло укрыло, подобно одеялу в зимнюю ночь, обернулся я и увидел Многоликого. Он явился мне в образе служки, и с тревогой в глазах смотрел на меня. Так сказал он мне: «Тот, на кого возложено бремя, под коим согнусь даже и я, да погибнет под ним, ежели не прибудешь с ним в час, когда ощутит он плечами своими тяжесть бремени». С тех пор при тебе я, а ты при мне.
– Ты видел мое будущее. Отчего ты рядом со мной. Коли мне ничего не грозит, то не нужен ты мне. А ежели смерть мне, сможешь ли уберечь меня?
– Да.
– Письмена… ты говоришь, их составляет…
– Неогл.
– … Неогл. Что сказал он?
– Он нем. Владыка лишил его языка в чреве матери, ибо с языком не совладал бы он от знаний своих. Потому ничего не сказал.
Людомар задумался и остаток дня, и всю ночь шел молча рядом с омкан-хуутом.
Ночное Око Владыки смотрело на них с иссиня-черной вышины, внимательно разглядывая путь под их ногами. Его взор осветлял кроны деревьев и серебристыми ручейками стекал вниз, разливаясь там небольшими лужицами. В них изредка мелькали маленькие тельца ночных обитателей Чернолесья. Все вокруг дышало видимым покоем, укрывающим собой беспрестанную смертельную схватку между хищником и жертвой.
В этом нескончаемом потоке жизни и смерти лишь омкан-хуут и людомар казались чужаками, ибо им ничего не угрожало, и они могли позволить себе не замечать и не видеть.
Идущими они встретили рассвет и очередной закат.
Едва солнце скрылось за зелено-синими валами лиственного моря, омкан-хуут остановился, вперив глаза перед собой.
– Пора, – проговорил он.
***
– Знаешь ли ты, что видят глаза твои? – спросил Доранд. За прошедшие дни он довольно хорошо овладел телом хищника и говорил более членораздельно, чем раньше.
– Гиилу, – только и проговорил охотник. Его глаза остановились на растении, напоминавшем медузу, перевернутую вверх тормашками. Тонкие стебли-щупальца исполняли одной ей известный танец, медленно извиваясь в стремлении к небесам.
Здесь, у корней лесных великанов было жарко и влажно. Воздух был сперт настолько, что, казалось, будто бы лес потонул в величественном море с удивительно прозрачными водами. Среди такого представления гиилу выглядел не совсем уж и странно.
– За ним Боголесье. Урочище Мемабана. Людомары Зверобогом называют его. В их ли ты числе? – спросил Доранд.
– Да. Мне не ведомо большинство богов, каких взрастила для вас Владия.
– Сын лесов, – омкан-хуут попытался улыбнуться, но у него вышел оскал и грозное шипение. – Ведомо ли тебе, что за гиилу?
– Смерть для олюдей и всякого, кто проникнет туда без ведома Зверобога. Смерть и тебе, коли пойдешь туда.
– Я был там. – Омкан-хуут принюхался. Людомар удивленно посмотрел на него. – Из земель Мемабана произросла нечисть, заполонившая Великолесье.
– Я слыхал об этом, но не верил.
– Нет, не подходи к нему, – остановил омкан-хуут охотника. – Он не должен узнать тебя. – Рука, которую людомар приготовился вложить в щупальца гиилу, была отдернута языком омкан-хуута. Сын Прыгуна в недоумении посмотрел на Доранда. – Дабы пройти путь, проложенный тебе, и свернуть там, где не установлено тебе, должен идти ты в Боголесье без ведома Мемабана.
Людомар долгое время молчал, стоя над гиилу, продолжавшим танцевать свой размеренный танец, словно бы ощупывая пространство над собой.
Тьма поглотила лес, окрасив духоту у его кореньев тяжелой непроницаемостью. Людомар прекрасно видел в темноте. Его глаза и глаза омкан-хуута светились в темноте. Они были устремлены на гиилу.
– Когда Владыка откроет новый день, и опадет роса на листву, что у наших ног, тогда преступим мы черту, что сторожит гиилу, – произнесла тьма рыком омкан-хуута.
***
– Ступай же, – морда зверя ткнулась в спину Сына Прыгуна, но тот не мог пошевелиться, скованный многовековым страхом вторгаться в урочище Зверобога без разрешения последнего. Этот страх, как оказалось теперь, въелся в кожу охотника, проник в самые отдаленные закоулки его существа, и восстал всюду разом, едва Доранд направил людомара в земли Зверобога мимо гиилу.
Тугой и, в то же время, вязкий комок зародился где-то в глубинах живота Сына Прыгуна и подступил к самому горлу. Он обволакивал носоглотку так плотно, что стало тяжело дышать. Мелкая дрожь пробежала по телу охотника. Второй раз в жизни он испугался.
Омкан-хуут напирал, и людомар поддался ему. С трудом держась на ногах, ставших вдруг одновременно тяжелыми и ватными, он вступил в Боголесье.
– Всякое, что явится тебе – то лишь плод мыслей твоих. Оно не пред тобой, но в голове твоей. Не верь явлению. Не видь, что видишь; не слушай, что услышится тебе. Иди и не ставь ноги рядом, покуда не достигнем Прозрачной реки, и не коснутся руки твои Камня Кровяного, – напутствовал его Доранд.
Омкан-хуут остановился у кромки, которую охранял гиилу, некоторое время смотрел вслед уходящему людомару, а после в один прыжок оказался на ветвях свидиги, забрался на самую вершину ее и, вздрогнув, рухнул там бездыханным.
Белесая пелена, вырвавшаяся из его ноздрей и открытой пасти, превратилась в едва заметную глазу струйку. Подобно змее, она поползла над головой людомара, извиваясь среди ветвей и листьев Боголесья.
Сын Прыгуна неуверенно ступал по тропинке, петлявшей между деревьями. Охотник сжался в комок и невольно втянул голову в плечи. Ему казалось, еще шаг и удар разгневанного бога настигнет его. Но шаги шли один за другим, и ничего не случалось. Сын Прыгуна весь превратился в слух, но не слышалось даже и малейшего шевеления. Лес вокруг, словно бы замер, в изумлении взирая на кощунство, которое совершал людомар.
Осторожно переступив упавший поперек тропы ствол бурги, охотник, хотел было продолжить свой ход, но остолбенел, когда услышал позади себя голос, заставивший все его существо, каждую клеточку его тела напрячься, а после возликовать.
– Ты снова уходишь? – спросил голос. – Ты снова оставляешь меня одну. – «Остановился ты? Зачем? Ты слышишь что-то? Не слышь того. Не отвечай и не увидь» – влилось в сознание охотника. – «Иди вперед. Замкнись в себе. Здесь ты не слышим для врага. Никто не навредит тебе. Покрой непроницаемостью тело свое, уши свои». – После того, как покинул меня, Черные леса плакали вместе со мной. Тааколы плакали вместе со мной. Лоова плакала вместе со мной. Твой донад обрушился сразу после того, как омкан-хуут поглотил меня. Твой донад был растащен сурнами, едва омкан-хуут пожрал Лоову. Ты не защил нас, он и подавно. Иисеп оставил нас, как покинул ты меня. Черные леса плакали вместе со мной…
Стиснув зубы и пошатываясь, людомар шел дальше. «Не останови свои ноги одна подле другой! Иди вперед!» – стучало у него в голове, а голос за спиной неотступно следовал за ним, ни на минуту не затихая:
– После того, как покинул меня…
Охотника била мелкая дрожь, а челюсти были сведены так, что у ушей и на висках вздулись желваки. Нестерпимая боль от судорожно сжатых мышц иглой пронзала все его тело. Ему казалось, что даже мозг его пылает в голове, сочась кипящими каплями ниже, в грудь. И там, в груди, разливалось жаркое озеро, испарения которого мешали дышать, оседая на стенках легких и царапая их.
– Остановись! – визгливо крикнули ему в лицо.
Охотник остолбенело замер. Перед его лицом вспыхнуло изображение девушки-холкунки. Он словно бы видел ее раньше, но образ растаял раньше, чем людомар смог его распознать.
– Ты услышал меня, – заговорил все тот же знакомый голос. – Погляди же на меня. – Сердце людомара бешено забилось, ибо он разглядел среди листвы лицо и плечи людомары, Дочери Прыгуна. Она смотрела на него ласково. Так, как всегда смотрела, когда встречала его с многодневной охоты. – Радость живет во мне, – заговорила она. «Не гляди туда, Маэрх! Ступай вперед! Покрывалом безвестности, да укрой себя, Маэрх! Не смотри…» – Ты не оставил меня. Ты вернулся и будешь со мной. Разве ты не помнишь меня? Ты смотришь так, словно ты не помнишь меня. – Ее лицо приобрело черный оттенок. Глаза наполнились слезами. – Ты навсегда покинул меня? Ты ушел сам? Мне не нужно было ждать тебя? Ты не думал возвращаться, – проговорила она тоном, каким делают неприятные открытия. Ее глаза на миг закрылись, а после распахнулись во всю ширь. Губы ее дрожали. – Ты бросил меня. Бросил!
– Я не бросал, – не выдержал людомар. «Замолчи, Маэрх! Замолчи!» – гремело в сознании, но желание оправдаться и снять боль, волной, бесконечной по ширине волной нахлынувшую на охотника, было сильнее: – Нет, не бросал. Там, у Боорбрезда… если бы знать мне, мара, что покину тебя и донад мой… если бы знал я…
– Ты знал, – неожиданно прорычала людомара, – ты знал, что будет так. Ибо отец наш говорил тебе, ты помнишь: «Не будь в смердящих ямах более двух криков содионов ночных. Не говори и не иди за теми, кого породили смердящие ямы!» Ты знал, но пошел. Ты преступил слова отца твоего. Ты забыл и меня.
– Не думал я…. «Маэрх, отвернись от того, что видишь ты! Сомкни уста, Маэрх!» Кабы знать мне, то отказал бы я Светлому… отказал… знать бы только!..
– Ты лжешь мне. Ты ушел, ты забыл, и смотри, что сделали со мной. – Людомара выступила из-за кустов и явила изумленному взору охотника свое полу изодранное, полу съеденное тело. Куски плоти ошметками вываливались из нее, а кожа лоскутами свисала вниз. Она придерживала свою разваливающуюся плоть рукой, до локтя изъеденной лювами. Одного она успела прихлопнуть, и зверек висел на ее руке, впившись в кожу своими челюстями. Во второй руке ее было сжато маленькое тельце. – Он нашел меня. Я не смогла убежать от него. Ты покинул меня. Ты бросил… иисеп бросил!.. Мы…
– Нет… – Сын Прыгуна в ужасе отступил назад.
– Он бросил не только тебя, – донеслось сверху. Охотник поднял глаза и рассмотрел девушку-холкунку в изодранном платье. Она стояла на нижней ветке дерева и прижимала к себе посиневшего от холода ребенка. – Ты не узнал меня? Часто ли бросаешь тех, кто доверился тебе? Мы замерзли в той пещере…
– Ирима… «Маэрх, не говори! Не говори с ними! Закрой глаза руками своими. Кричи, чтобы не слышать их…»
– Ты узнал меня. Да, я Ирима. Ты сказал ей, что не хотел бросить ее. А я? Меня ты тоже не хотел бросить? Ты принес мне еду и ушел. Ты думал, что они будут приносить мне еще, но они забыли меня, едва ты погиб на перевале. Он убил меня, когда я искала поесть. Смотри, что он сделал со мной. – Ирима повернулась. Во всю ширь ее спины зияла дыра выеденной плоти, а на месте сердца поместилась свалявшаяся шерсть.
– Ты оставил меня ради нее? Кто она? – спросила людомара.
– Я…
– Ты, которая называет себя Ирима, что ты делаешь здесь? – крикнула холкунке людомара. – Я не знаю тебя.
– Ты знаешь меня, – отвечала та, – он не дает тебе знать меня.
– Почему не хочешь ты, чтобы я знала ее? – обернулась на охотника людомара. Но Сын Прыгуна не мог ответить. Что-то защемило ему сердце. Перед глазами плыли круги.
– Знаешь ли ты, что он сгубил меня и ее? – К ногам упало тельце Лоовы. Ее пустые глазницы уставились прямо в глаза охотника.
– Он заморозил нас. – О ногу Сына Прыгуна ударился и отскочил обледенелый трупик мальчика. Смерть застала его в нелепой позе. Тем страшнее было смотреть в его широко открытые глаза и разинутый в застывшем крике рот.
– Ты не можешь говорить с ним за меня! – дико завизжала людомара.
– Я могу. Я кричу, и он слышит меня! – не менее громко заорала Ирима.
Людомара бросилась к холкунке, схватила ее за выпиравшую ключицу и вырвала ее. Ирима ухватила руками ребра людомары и с громким хрустом выломала их.
– Он бросил меня…
– И меня он бросил…
– Мы погибли в мученьях…
– Мы замерзли…
– Ты бросил нас… бросил-бросил-бросил…
– А-ар-р! – натужно выдохнул охотник, смотря на то, как мертвые дети у его ног ожили и стали ласкаться к нему, прижимаясь к его ногам своими холодными тельцами.
Внезапно, что-то мощное обрушилось на людомара и повалило на землю. Оно схватило его за шиворот и поволокло прочь. Потом, вдруг, бросило и огласило лес громоподобным рыком.
Проваливаясь в пустоту, Сын Прыгуна увидел омкан-хуута. Животное кусало само себя и рвало свою грудь когтями. Оно дрожало всем телом и дико выло. Но после собралось, впилось зубами где-то у шеи людомара и снова его понесло.
В поисках утраченого
Мушка жужжала прямо над ухом. Кожа на щеке ощутила прикосновение маленьких лапок. Они пробежали от уха к открытому рту. Маленький хоботок прикоснулся к губе, ощупал ее и…
Сын Прыгуна мгновенно сжал челюсти, плюнул, открыл глаза и резко сел. Он захлебнулся от собственного могучего вдоха и закашлялся. Нутро было пустым и сухим, как рассохшаяся бочка. Перед глазами плавала муть, перемежаясь всполохами диковинных расцветок.
Лес жил своей обыденной, скрытой от всех, но насыщенной донельзя жизнью. Глухой рокот бился среди многочисленных ветвей, бередя листья, и заставляя отжившие свой век лепестки, опадать вниз.
Рядом с людомаром покоилось тело омкан-хуута. Его морда смотрела прямо перед собой остекленевшими глазами. Сын Прыгуна внимательно осматривал тело своего всегдашнего врага, ставшего на несколько дней надежным другом.
Большая птица с клекотом врубилась с лету в верхушку кроны над его головой, и затихла там, еле слышно перебирая лапками.
Людомар продолжал смотреть на омкан-хуута. Что-то странное порождал хищник в его душе. Это нечто нарастало в Сыне Прыгуна, подобно снежному кому, но он по-прежнему не мог разобрать причин внутреннего бурления.
Вдруг, глаза омкан-хуута шевельнулись. Людомар впился взглядом в морду хищника. Его тело невольно напряглось.
«Показалось…» – едва успел подумать он, когда явственно различил, как дрогнули ноздри зверя.
– Ты пребывал в кущах Кугуна? – спросил он голосом, сломавшемся на последнем слове.
Омкан-хуут встрепенулся. Иглы на его загривке и шее пришли в движение. Челюсти задвигались. Хвост стал мести полог леса. Хищник молчал.
– Доранд… – Сын Прыгуна поперхнулся на полуслове. На него смотрели глаза животного. Глаза убийцы. Он отчетливо почувствовал это.
Омкан-хуут стал медленно подниматься. Его глаза неотрывно смотрели на людомара. Сын Прыгуна поднимался на ноги вместе с ним. Борьба взглядов становилась все сильнее и сильнее.
– Р-р-р! – заклокотало в груди омкан-хуута, и вырвалось наружу тонкими струйками, просочившимися между зубов.
Еле уловимое движение, и мощная лапа хищника выбросилась вперед. Людомар ловко увернулся. Его посох хрустнул под ударом лапы и отлетел куда-то в бок.
Омкан-хуут вдохнул полной грудью. Над его челюстями заходили желваки, готовясь выбросить вон самое страшное оружие зверя – его язык.
Сын Прыгуна задохнулся от того, с какой силой кровь ударила по его жилам. Он зарычал и изготовился.
Подобно двум вспышкам молний, тела врагов метнулись друг к другу и сшиблись. Людомар извернулся в воздухе и упал на бок, прижимая к себе тело омкан-хуута. Он хотел было продолжить борьбу, но вдруг ощутил покалывание во всем теле. Мгновение и его отшвырнуло от хищника.
Охотник упал навзничь и остался недвижим. Его словно бы парализовало.
Омкан-хуут лежал на боку неподалеку и бился в конвульсиях. Из него вырывались булькающие звуки и странный хруст. Наконец, он затих.
– Маэрх, – донеслось с его стороны, – слышишь ли?
– Да, – выдавил из себя Сын Прыгуна.
– Это хорошо.
Первым поднялся омкан-хуут, подошел к людомару и поставил лапу на его грудь. Сын Прыгуна тут же ощутил, как оцепенение сходит с него.
– Не думал я, что они найдут нас здесь. Не думал, что ищут нас, – проговорил омкан-хуут.
– О ком ты говоришь?
– Чернецы. Я бился с одним из них в теле этом. Я победил его, но изгнал лишь мысль, но не дух. – Доранд в теле омкан-хуута тяжело опустился на землю.
– Ты покидал меня?
– Я был в кущах Кугуна. Он призывал меня. Он спрашивал меня, и я отвечал ему.
– Где мы?
– Ровно там же, где были.
– У Боголесья?
– У его кромки.
Людомар сел, опершись спиной о корень мека.
– Не смог я, – сказал он полу утвердительно, полу вопросительно.
– Не смог. И не должен был смочь. То моя вина.
– Ты скажешь мне?
– Да. Но мы должны идти. Я скажу, пока идем.
Они поднялись на ноги, и пошли прочь от Боголесья.
***
– Ты говорил с собой. Нет страшнее пытки, чем говорить с собой. Духи прошлого, которые живут в тебе – вот, что всегда терзает, любого из нас терзает. Они являют нам видения прошлого. Те, которых мы боимся более всего. Они задают вопросы. Много вопросов. Они спрашивают о том, о чем мы спросить себя боимся. Они заставляют отвечать. Это ли было там?
– Да, – тихо проговорил людомар. Перед его глазами, вдруг, всплыла вся картина произошедшего.
– Избежать этого можно лишь не говоря с ними, не слыша их и не видя. Но разве такое возможно?! В табличках, что видел я в урочище Неогла, прочел я о судьбе твоей. Мало тебе осталось, а потому бежать нам надо, ибо тот, кто идет рядом с тобой, твоя тень, будет всегда идти, и ежели ты побежишь, то сможешь ненадолго вырваться вперед. Того и хотел я, когда привел тебя в Боголесье.
Но Мемабана посмеялся над моей самонадеянностью. Он жестоко покарал творение мое в тебе. Я едва не сгубил тебя верой в силу моей магии.
Омкан-хуут умолк, и они долгое время шли молча.
– Магией своей закрыл в тебе я прошлое твое. Думал, без памяти окажешься ты сильнее, ибо не увидишь ничего, а ежели увидишь, то не вспомнишь. Но Боголесье перехитрило тебя, равно как и меня. Оно обратилось туда, где я не смотрел. Оно заглянуло так глубоко, где мне не видно. Оттуда исторгло оно воспоминания твои, а по ним, как по ходу подземному, пробралось и проникло в закрытую мной крепость твоего прошлого. Потому вспомнил ты и узнал лики тех, кого видел перед собой и с кем говорил.
Людомар невольно потупился, прореживая рассеянным взором пространство под своими ногами. Перед его глазами снова разыгралась сцена, которую он видел в Боголесье. С трудом отогнал он картину прочь от себя.
Омкан-хуут молчал, смотря прямо перед собой.
– Я прошу тебя, но ты ответь мне, – попросил Сын Прыгуна. – То не будет вопрос, какие я задавал тебе до того. О другом спрошу я. Ответишь ли?
– Отвечу.
– Я вспомнил то, что сокрыл ты от меня. Открылись мне врата, закрытые тобой… – Охотник нахмурился, умолкнув, а потом продолжил: – Сколь много не окидывал я взором прошлое мое, не могу отыскать в нем магии. Когда она пришла ко мне? До сих пор нехорошо мне от того, что вижу вокруг себя. Много раз бывал я в Чернолесье, много раз бился с омкан-хуутами и сурнами. Бился и с огнезмеем. Но не было в том колдовства. Честно бились. Насмерть… Сейчас же, словно бы другое Чернолесье я вижу пред собой. Везде и всюду лишь магия и колдовство. Твои преображения, мои видения. Не было такого раньше у меня. Отчего так?
Омкан-хуут остановился и медленно повернул к нему свою голову. Его глаза внимательно посмотрели на Сына Прыгуна.
– Лес ли нашептал такие мысли в уши твои? – спросил Доранд.
Людомар опустил голову и поскреб пальцами лоб: – Не знаю… может быть и он…
– Коли так, как говоришь ты, то отвечу я тебе. – Омкан-хуут снова двинулся в путь. Солнце с трудом пробивалось сквозь густую верхнюю крону, засеивая путь идущих яркими желтыми звездочками. Иной раз обоим казалось, что они ступают по ночному небосклону. – Когда я был очень мал, когда бурга, что росла подле нашего дома в Боорбогских долинах, была еще маленьким росточком с одним единственным листком, клейким и мягким, тогда и я, как ты, жил в мире, где не было места магии и колдовству. Как и ты, как и все во Владии, кто не беллер, преклонялся я пред величием невозможного. Мой отец, беллер, иногда показывал мне малую магию, иссушая лужи после дождя или передвигая предметы, которых не касался. Тогда мне казалось это вселенской магией. Кричал я радостно и топал ногами. Тогда ночь была темна, таинственна и страшна, а день под очами Владыки – радостен, светел и добр.
Но время пришло мне прибыть в Боорбрезд и обучаться там магии и колдовству. Свое первое заклинание произносил я дрожащими губами, а потому не вышло у меня. Отчаяние напало на меня. Немало приложил усилий, чтобы стать беллером, и стал. И магия, и колдовство подчинились мне, но…
Людомар внимательно смотрел на беллера в обличье омкан-хуута. Они почти поровнялись. На губах охотника дрожал вопрос, но он сдерживался и не задавал его.
– … лишь день я ощущал в себе их силу. Тогда все поменялось, знаю это, но после все осталось прежним. Очами новыми взглянул я на мироздание вокруг себя.
– Можно ли такое, чтобы все изменилось и осталось прежним? – не понял Сын Прыгуна.
– Да. Ты не поймешь, пока не станешь беллером, но став им, сразу все поймешь. Владыка создал множество миров в одном огромном мире. Все это множество увидит тот, кто посвящен. Кому не ведомо знанье это, тот никогда не узнает о многомирье, хотя и проживет в нем жизнь ровно такую, как и те, кто ведал все о мире.
– Я не понимаю…
– Когда я был ребенком, то первый дождь, который видел я, казался мне колдовством, величественной магией. Да разве ведомо такое было мне, чтобы вода с небес срывалась. Чтобы реки низвергались вниз, подобно водопаду, вершины коего не видно в небесах! Когда отец иссушил лужу под взглядом моим – мне показалось, верх величия увидел я, верх силы. И, ежели бы жить продолжил я, как жил, не беллером, но мальчиком, который стал бы мужем не ведавшим, что магия пронизывает мир, то всякий раз, едва завидел бы я фокус с лужей, его бы магией я называл.
Но беллером стать мне было суждено, и я им стал. Столь долго беллером я был, что даже перевоплощения уже не кажутся мне магией, как и тебе не видится колдовства в нюхе и слухе твоем. Но дай их пасмасу, али холкуну, – увидишь ты, как округлятся их глаза, и уста воскликнут: «Колдовство!» Слышать то, что слышишь ты, им не дано. Для них лес лишь шумит и шелестит. С тобой он говорит, поет, кричит от боли, рычит от ярости. Ты слышишь лес, они – глухи.
Повсюду, если приглядишься, во множестве ты магию найдешь. Вот древо, взросшее из малой кости, что с ноготь мой, – Доранд выставил переднюю лапа, с удивлением отметил, что это лапа, а не привычная ему рука. Он хрипло зарычал, ухмыляясь. – Вот птица, порожденная яйцом хладным, не дышащим. Повсюду магия, и всюду новый мир. Новые миры! Кто копошится в поросли под нами, не ведает, что в небесах парит содион и ражван, встречая криком Желтое Око Владыки. Содиону невдомек, что можно копошиться в поросли и из земли питаться. Куда ни глянь, повсюду разные миры, и все они в одном огромном мире, а посему мы называем творца миров сиих Многоликим.
Ты, так же как и я, жил в мире лишь своем, не замечая магии его, но зло, которое исторглось из утробы Великолесья, изменило мир твой. Тогда, когда ступила нога твоя в Оволарг, когда заговорил ты с холларгом, тогда попал ты в мир холкунов. Помнишь ли, как изумили тебя их дома: большие, не чета донаду твоему?
– Я помню.
– Как в Боорбрезде, тогда открылся тебе мир величия и власти. Там встретил я тебя, и ты узнал меня. Там магия, которую ты магией зовешь, и началась. Тогда отметил ты ее в себе. Ты подивился, помнишь ли, когда прознал про то, что рыб я на тебя наслал, пожрали рыбы те твоих товарищей. Я помню, как глаза твои горели, глядя на меня.
Но, Маэрх, скажи мне, сложно ли собрать бездумных тварей и указать им, где еда? Что по сравнению с этим сила боора брездов. Одним лишь его приказом отовсюду, и из Равнин Синих, и из Холведской гряды, и даже из Холмогорья и Великолесья сошлись тысячи воинов. Огромная сила, подобная Велиководью, что плещется у Прибрежья владийского!
Что в сравнении с моей магией та сила, которая порождена воинством боора. Тысячи тысяч. У самого твердого – камня – отрывает эта сила куски и возводит крепости на вершинах самых высоких гор. Стенами крепости эти сильны настолько, что сам Брур не в силах сокрушить их.
Что в сравнении с моей магией та сила, с которой сошлись войска боора и оридонян?! Столкнулись они так, что от грохота их тел сотряслись и небо, и земля. Когда же пали все владяне, а частью сдались, что сделать мог беллер пред мощью их железных тел?!
– Один лишь мир, ты говоришь, но разный… многоразный?
– Нет, два мира, но разность в них такая, какую не заметишь ты нигде. Оттого и видится один мир. Мир жизни есть и мир власти. В обоих магия своя, но в мире власти магия такая, что мир жизни способна сокрушить.
– Так, где же я?
– Ты в мире власти. Там, где надлежит тебе и быть, а потому касаешься могущественной магии и колдовства. Чем дальше будешь ты входить под сень сего мира, тем сильнее будет магия, тем страшнее последствия ошибок и просчетов.
– Как прочь уйти из мира власти?
– Лишь в кущах кугуновых есть выход прочь из мира власти. Иного выхода ты не найдешь.
– Я не хотел быть здесь.
– Но здесь ты. Такова воля богов. Они открыли тебе дверь в сей мир, и нет сил твоих, чтобы закрыть ее.
***
Холодный ветер резким порывом налетел на верхушки крон. Его бросок был так стремителен, что несколько птах, не ожидавших подвоха, перекувыркнулись в воздухе и камнем упали в зеленое лиственное море Чернолесья.
Людомар остановился, поднял голову и втянул в себя воздух. Порывы брурова дыхания доносили ему горьковатый запах низкорослой набекны, покрытой россыпями маленьких желтых цветков, и терпкий дух экспсы, вьющейся среди камней, подобно нескончаемой змее.
Омкан-хуут уловил удивленный взгляд охотника и безмолвно кивнул. Да, они подходили к Боорбогским горам.
Вскоре до слуха и нюха Сына Прыгуна стали долетать свидетельства присутствия пасмасов и холкунов. Зловоние их смердящих ям било в нос настолько сильно, что иной раз людомар прикрывал глаза и смачно чихал.
В один из дней, когда солнце почти взошло над неровными зубцами Боорбогской гряды, проявившейся вдали неясными синими очертаниями, людомар и омкан-хуут неожиданно оказались у кромки леса.
– Синяя Тропа, – проговорил Доранд. – Мы пойдем вдоль нее. Нынче она мало хожена, но не теряй востроты слуха своего и зоркости глаз. Всякое может произойти на тропе.
Оба путника спустились с ветвей в густо налившуюся соками траву. Неожиданно Доранд отвернул в сторону, пересек тропу и скрылся среди деревьев.
– Следуй моим следам, – донеслось оттуда. Охотник пошел за ним.
Омкан-хуут стоял подле поваленного набок полукруглого камня, сплошь поросшего мхом. Опустив голову, он уткнул нос в мох и, закрыв глаза, не шевелился. Затем он отступил на шаг, ухватил камень за бок и с силой потянул на себя. За камнем что-то звякнуло.
Острый слух людомара различил, что звук ушел словно бы под землю. Охотник отпрянул и вскочил на ветку, когда земля под его ногами задрожала и прямо из-под нее, прорывая мох, стали восставать камни правильной треугольной формы. Они образовывали круги, коих людомар разглядел три – один в другом.
Омкан-хуут вошел за первый ряд камней. Сын Прыгуна последовал за ним.
– Не заступай, куда не дозволяет клык Месазы, – проговорил Доранд. – Найдешь там смерть. Не заступай.
Они шли по узкой тропке, состоявшей из мелких острых камней, указующих путь.
Впереди показалась громадная прямоугольная арка, сложенная из массивных каменных блоков. Она вылезла из-под корней двух меков, отогнув их в стороны. Тропинка вела к ней.
– Все, что произойдет с тобой, должно произойти. Слушай лишь мой глас, а более ничего.
Они вступили под широкие своды арки, испещренной неизвестными людомару письменами. Сын Прыгуна хотел было сделать еще один шаг, но услышал хруст. Он обернулся и увидел, как тело омкан-хуута замерло и стало мелко дрожать. Его потухшие глаза погасли на мгновение, а после зажглись изумлением. В них уже не было взгляда Доранда, то были глаза хищника. Омкан-хуут попытался дернутся, но его сдавило еще сильнее. Ребра чудовища затрещали, и он издал громогласный рык, а после замер, омертвев.
Сын Прыгуна хотел было идти дальше, но не ощутил ног под собой. Он посмотрел вниз и не увидел ног, но лишь покрытые мхом каменные столбы.
«Услышь меня! Изверзни дух свой вон! Оставь тело Месазе. Она охранит его, покуда мы вернемся», – влилось в его сознание. Но охотник пришел в такое смятение, что не послушал слов Доранда. Все меньше и меньше чувствовал он свое тело. Все меньше и меньше оставалось его самого в его же теле. Он попытался напрячь все силы, но мышцы словно бы подрезали, и они безвольно лежали на костях. Закричать тоже не получалась. Из горла вырывались лишь сдавленные хныкающие звуки. Грудь сжало так сильно, что в глазах помутнело и закружилась голова.
«Исторгни дух свой вон. Необорима сила Месазы. Исторгнись вон из тела своего». Мысль угасла в голове охотника. Мир закрутился в дикой пляске. Краски помутнели, а после перемешались одна в другой.
Он судорожно глотнул воздух и открыл глаза.
Невесомость, первое, что ощутил он, когда пришел в себя. Пространство вокруг него казалось смазанным: движения деревьев и подлеска оставляли за собой длинные мазки-следы. Звук туго долетал до его ушей. Сын Прыгуна взглянул себе под ноги и не увидел ничего. Он парил над землей.
– Ты хочешь встать на землю? – подле него материализовался дух Доранда. Из небольшой белой точки он отлился в плохо различимую фигуру мага. – Так встань.
– Не вижу под собой я своих ног, – пролепетал людомар.
– Зато я вижу их. Захочешь, разглядишь и ты. Лишь посмотри, лишь пожелай себе, и будут ноги.
Сын Прыгуна перевел взгляд с мага под себя и подумал о ногах. Огромная тяжесть налилась на него. К земле протянулись две полупрозрачные ноги и уперлись в нее. Дыхание сбилось от тяжести, которую принесли ему ноги.
– Ты пожелал и тягость ощущать. Ту тягость, что в мире жизни ты несешь в себе. Отринуть ее страшно, я знаю, а потому, хотя и тяжко, но терпи, а после лишь отринь, когда прибудет убеждение лишиться ног.
Людомар ничего не ответил и пошел вслед за парящей над землей фигурой, которая удалялась в сторону источника ярчайшего света, лившегося издалека. Он с трудом ворочал ногами. Словно мешки с набитой дичью, ворочал он ноги, продвигаясь вперед. Это было неимоверно тяжело.
– Месаза, выйди к нам, ибо привел к тебе его! – услышал он напевание Доранда.
Свет потускнел, и звуки леса потонули в треске, коим наполнилось пространство. Треск перешел в жужжание, а после гул. Вдруг, яркая вспышка осветила все вокруг, пожирая видимый лес. Она превратила все вокруг в ровное белое пространство. И лишь клыки Месазы продолжали пронзать кипельную белизну безграничного светомира.
Из вспышки вышел некто. Он приблизился к духу беллера. Громогласный голос сотряс пространство:
– Где он?
– Там стоит, всевечная.
– Ногами он пришел?
– Ногами, всевечная.
– Почему не приготовил ты его лететь ко мне?
– Так пожелал он, всевечная.
– Он ноги пожелал?! – изумилась богиня, будто людомар пожелал не ноги, но виселицу для себя. – Ты ноги пожелал? – обратилась она к охотнику.
