Донна Эверхарт
Святые из Ласточкиного Гнезда
Глава 2. Рэй Линн
Рэй Линн Кобб невольно задержала взгляд на указательном пальце своей правой руки, на котором не хватало одной фаланги. Она разглядывала его, ожидая, когда Билли Дойл вкатит бочку с сосновой камедью по грубо сколоченному пандусу в фургон. Уоррен, ее муж, с которым они прожили вместе уже семь лет, стоял сзади и напоминал, что катить надо медленно и плавно. В свои двадцать пять Рэй Линн могла с уверенностью сказать, что на теле у нее больше шрамов и отметин, чем у иного столетнего. Хорошо хоть, Уоррен человек порядочный и добрый, пусть немного неуклюжий и невнимательный. По крайней мере, он сумел удержать их ферму на плаву в эти трудные времена, когда другие еле-еле концы с концами сводят. Когда у них появился Билли, Рэй Линн догадалась, что у Дойлов дела, должно быть, совсем плохи.
Стоял апрель 1932-го – уже три года прошло после краха фондового рынка, и все это время новости в газетах не радовали, однако Коббу удалось кое-что заработать на продаже сосновой камеди. А если другой раз и поранишься, так что с того? Уоррен же не нарочно, не как в приюте «Магнолия», где воспитательницы имели привычку за малейшую дерзость щипать за самые нежные места на руках, оставляя синяки размером с виноградину. Все воспитанницы успели хлебнуть и невыносимой жары, и пронизывающего холода, когда работали в подвальной прачечной под строгим присмотром миссис Рэнкин. Она заставляла девочек стирать, полоскать, отжимать и развешивать кучу белья, от простыней до полотенец и скатертей, не говоря уже об одежде всех обитателей приюта: как часто говорила миссис Рэнкин, «усердный труд воспитывает характер».
Нет, по сравнению с этим жизнь с Уорреном – просто рай. Если бы не он, Рэй Линн могла бы стать «фабричной» и влачить унылое существование, на которое оказывались обречены те девушки, кому до восемнадцати лет не поступило предложения руки и сердца. Если бы Уоррену не понадобилась жена, вставала бы она сейчас как миленькая чуть свет и шагала на хлопчатобумажную фабрику. А вечером возвращалась домой, в жаркую или, наоборот, выстывшую комнатушку, которую, пожалуй, пришлось бы еще и делить с какой-нибудь другой несчастной, которую постигла та же горькая участь, – и так до тех пор, пока не подвернется что-нибудь получше. Для Рэй Линн таким лучшим стал Уоррен. Он шел в город по своим делам, когда она работала на приютском огороде, и увидел ее.
Он легонько помахал ей рукой и окликнул:
– Наше вам. Как вас зовут?
Рэй Линн не очень-то любила говорить с незнакомцами, но он улыбался довольно добродушно, этот высокий худощавый мужчина в приличном, чистом комбинезоне, выглаженной рубашке и соломенной шляпе. Вежливо ждал ответа, засунув руки в карманы, с улыбкой на лице. Терпеливый, видать. Она подошла поближе к забору.
– Рэй Линн.
– Рэй Линн? Надо же, какое красивое имя. Ну что ж, Рэй Линн, приятно познакомиться. Меня зовут Уоррен Кобб.
Она кивнула, и тут миссис Рэнкин закричала:
– Посетителей принимают у главного входа!
Рэй Линн повернулась, чтобы уйти, а Уоррен спросил:
– Часто вы здесь работаете?
– Почти каждый день, пока тепло стоит.
После этого он всякий раз, направляясь в город, стал подходить, чтобы перекинуться парой слов, и постепенно узнавал кое-что о ее прошлом, если это можно так назвать.
– Как ты оказалась в приюте?
– Подкинули. Совсем маленькой еще. К подгузнику был приколот клочок бумаги с именем.
Уоррен сказал:
– Может, так было лучше для тебя. Никогда не знаешь.
Она никогда не думала об этом в таком ключе, но видела, что он говорит серьезно. Потом Уоррен, если вдруг не заставал ее в огороде, начал оставлять маленькие подарки в укромном местечке, у столба забора. Ничего особенного, просто милые знаки внимания, показывающие, что он заходил, и вскоре Рэй Линн уже с нетерпением ждала их. Глянцевое ярко-красное яблоко. Изящный кружевной платочек – чистенький, беленький. Роза… Наконец Уоррен начал спрашивать – всегда по воскресеньям, – не выйдет ли она за него замуж. Не такого супруга она ждала: в ее представлении он мог бы быть помоложе. Коббу исполнилось сорок, и он был вдовец, но прошло несколько воскресений, и Рэй Линн стало даже нравиться, что он такой взрослый и положительный.
Когда листья начали желтеть и в воздухе уже веяло холодком, Рэй Линн наконец дала согласие. Как, почему – она сама не понимала. Может быть, дело было в постепенно крепнувшем чувстве, что она кому-то нужна. Мысль о собственной семье всегда казалась ей чем-то из области несбыточного, а теперь, с Уорреном, стала реальностью. Осенью, перед тем как осыпались последние пеканы, они поженились, и Рэй Линн переехала туда, где Кобб жил когда-то с семьей. Ее ничуть не огорчило, что дом оказался старым, что доски уже сделались белесыми от времени и что покрыт он был ржавой жестяной крышей. Это был ее первый настоящий дом. Как сказал Уоррен, про такие говорят: «сделан на прострел».
– Почему же так? – спросила она.
– Потому что, если выстрелить в переднюю дверь, пуля выйдет через заднюю и нигде не застрянет. Если все двери будут открыты.
Сразу за входной дверью начиналась гостиная. В следующей комнате была спальня, за ней – кухня с черным ходом, ведущим во двор, а еще чуть дальше – флигель. За домом стояли старый табачный амбар, коптильня и курятник, примыкающий к одной стороне большого амбара. Сколько ни искала Рэй Линн следы первого брака Уоррена, было очевидно, что Кобб уже давно живет один. Женской руки тут не хватало, судя по тому, какой беспорядок ее встретил. Возле кресла, в котором Уоррен читал по вечерам, громоздились стопки книг, а еще всевозможные газеты, банки со скипидаром, инструменты, тряпки, перепачканные чем попало, кучи грязных тарелок тут и там. Тарелки привлекли ее внимание. Они были молочного стекла, с бледно-голубой каемкой, и Рэй Линн подумала, что они могли принадлежать его первой жене, Иде Нейл Кобб.
– Сердце у нее было не очень, – сказал однажды Уоррен, – и не только в прямом смысле.
Надгробие возвышалось чуть поодаль, на маленькой лужайке у дома. Был у них и сын, Юджин, – он теперь работал юристом в Южной Каролине.
Этот дом, окруженный со всех сторон душистыми соснами, стал для Рэй Линн первым ее домом, и она постаралась сделать его по-настоящему своим. Повесила на окна собственноручно сшитые занавески. Протерла все до последнего дюйма, сверху донизу. Уговорила Уоррена покрасить кухню. Как-то под вечер, вскоре после свадьбы, муж стоял с ней на крыльце, положив одну руку ей на плечо, а другой показывая на растущие вокруг сосны разных пород.
Он сказал:
– А вот это, золотце, самое главное: длиннохвойная сосна.
У него вошло в обычай называть ее так, и Рэй Линн нравилось, как он растягивает это слово: «зо-о-лотце».
За плечами у Уоррена был большой опыт производства скипидара в Северной Каролине. За семь лет он обучил Рэй Линн всем хитростям и тонкостям, и теперь она работала с ним вместе от восхода до заката. Немало они трудились, нечего сказать, – оба пахали как проклятые, чтобы с голоду не умереть. Только самой себе Рэй Линн могла признаться, что иногда задумывалась: не затем ли Кобб на ней женился, чтобы заполучить еще одни рабочие руки. Но не хотелось думать, что дело только в этом. Она верила, что он по-своему любит ее, просто и без сантиментов.
Бывали тут и другие – те, кто искал работу и готов был делать все что угодно, вроде вот этого Билли Дойла, который трудился сегодня первый день. Рэй Линн с тревогой смотрела, как он выбивается из сил. Ей вообще всегда делалось не по себе, когда она работала вместе с Уорреном и новым работником. Билли, как и всех прочих сельских жителей, подкосила в конце концов Великая депрессия. Цены упали так, что фермерам приходилось искать дополнительную работу, чтобы хоть с этим приработком денег хватило на прокорм детей и оплату счетов. Все слышали, что трущобы безработных – гувервилли[1], как их называли, – одна за другой растут у городских окраин. Убогие жилища, немногим лучше, чем ночевать прямо на улице. Никто для себя такой жизни не хотел, но даже крупные землевладельцы не могли без конца оттягивать неизбежное: банки требовали своего. В благотворительных столовых раздавали бесплатный суп, ребятишки бегали босиком, одетые кое-как, все вокруг нуждались.
Эти отчаявшиеся, но не сдающиеся люди в большинстве своем никакой работы не боялись, делая единственное исключение для скипидарной фермы Уоррена Кобба: ходили слухи, что иметь дело с Коббом себе дороже. Его репутация распространялась по всему округу, как лесной пожар. При удаче от него уходили с ушибами или ожогами, но случались и переломанные кости. Те же, кто не пострадал только потому, что успел раз-другой увернуться в последнюю секунду, после этого на работу не возвращались, а это тоже о чем-то говорило. Слишком большой риск: останешься калекой – вовсе работать не сможешь. Уоррен обычно подрубал основание сосны и выдалбливал выемки в форме чаши – так называемые короба, куда собиралась сосновая камедь. Этот старомодный способ он предпочитал более новой системе Герти, с глиняными чашами и жестяными желобами, на которую уже перешло большинство остальных фермеров, хотя ему и говорили, что так можно получить больше смолы. Уоррен – он такой, любит все делать по-своему. Наконец один работник погиб – на него упало дерево, то самое, в котором Уоррен вчера вырезал короб, – и это, как подозревала Рэй Линн, стало последней каплей. Поток работников иссяк, словно старая сосна, в которой больше не осталось смолы.
Рэй Линн не хотелось вспоминать, как она сама лишилась куска пальца, однако мысли волей-неволей возвращались в тот день. Они тогда были женаты всего неделю. Рэй Линн еще не догадывалась, какое это опасное дело – работать с Уорреном, но до первого преподанного ей урока оставались считаные секунды. Муж часто бывал небрежен в самые критические моменты. Слишком тороплив, не очень-то внимателен. В тот день он сказал:
– Иди-ка сюда, золотце, подержи вот это.
Он протянул ей табличку с надписью «Скипидарная ферма Кобба». Рэй Линн улыбнулась, и он тоже улыбался, воодушевленный мыслями о перспективах этого нового предприятия, после того как он заключит сделку с каким-нибудь покупателем камеди. Уоррен повернул топор острием к себе, готовясь бить тупой стороной как молотком. Рэй Линн держала табличку, чтобы муж мог прибить ее к сосне, – и тут-то он и жахнул ей по кончику указательного пальца. Она закричала, Уоррен выронил топор, и тот упал ей на ногу. Больно было оба раза, но, только увидев кончик своего пальца, Рэй Линн зажмурилась и почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Удар был сильным, палец расплющило, как весло. Кончик весь налился кровью, ногтевое ложе стало багровым. Рэй Линн осела на землю, держась за руку. Уоррен топтался рядом, ругая себя за дурацкую неуклюжесть.
Через минуту, когда резкая боль немного поутихла, Рэй Линн сказала:
– Ничего, Уоррен, не волнуйся, все будет хорошо.
Она встала, ушла в дом, смазала палец вместо дезинфицирующего средства скипидаром из их бесконечных запасов и перевязала полоской мягкой ткани от старого фартука. Остаток дня она работала, но к ночи стало так больно, что уснуть не удалось. Каждый удар сердца отдавался в кончике пальца. Он, казалось, раздулся до огромных размеров. Странно, думала Рэй Линн: от пустяковой ранки такая боль. Кончик пальца на ощупь сделался каким-то рыхлым, что ли. Должно быть, Уоррен раздробил ей кость. Через два дня боль стала такой, что не было уже никаких сил терпеть. Палец весь побелел и распух.
Уоррен сказал:
– Гляди, у меня есть верное средство.
Рэй Линн сидела за кухонным столом и смотрела, как он берет вешалку, распрямляет изогнутый конец и подносит к фитилю масляной лампы.
Когда конец засветился оранжевым, Уоррен сказал:
– Давай палец.
Рэй Линн колебалась: «средство» не вызывало у нее доверия, но муж клялся, что это поможет.
Он сказал:
– Я видел, как отец себе так делал.
Рэй Линн опасливо протянула руку, и Уоррен приложил светящийся конец вешалки к центру почерневшего ногтя. Поднялась тоненькая струйка белого дыма, и в ногте за считаные секунды прогорела дыра до самого мяса.
Уоррен сдавил палец, и Рэй Линн вскрикнула: кровь хлынула прямо на стол. К ее изумлению, давящая боль стала слабее, и палец уже не так сильно дергало.
– Вот видишь, – сказал Уоррен.
Рэй Линн не могла не признать, что он прав: ей и правда стало получше. Она носила повязку не снимая и была уверена, что теперь-то палец заживет. Но нет – через пару недель от него стало нехорошо пахнуть. Боль вернулась, еще сильнее прежней, кожа почернела, и Рэй Линн стало тошнить от поднявшегося жара.
Уоррен послал за доктором Пердью. Тот только взглянул и сразу сказал:
– У вас гангрена.
Рэй Линн спросила:
– Что тут можно сделать?
– Придется отнять первую фалангу и, возможно, еще немножко.
Открыв рот, Рэй Линн оглянулась на Уоррена. Выражение его лица трудно было прочитать. Доктор Пердью достал из своей черной кожаной сумки металлический шприц и вколол в палец что-то такое, отчего тот онемел. Дальше Рэй Линн не стала смотреть, но все слышала, ощущала запахи и чувствовала, что происходит: обезболивающее средство подействовало лишь частично. Она сжала губы, и желудок снова запротестовал, особенно когда через нескольких секунд доктор начал пилить кость. Когда он зашивал палец, Рэй Линн чувствовала рывки, а потом стало легче. Когда все закончилось, палец был похож на край подушки, и она все смотрела и смотрела на него, не в силах оторвать взгляд.
Прямо как сейчас.
Билли все толкал бочку, налегая изо всех сил, но та выигрывала бой за счет гравитации и собственной тяжести. Рэй Линн случалось видеть десятилетних мальчишек покрупнее двадцатилетнего Билли, и бочка, пожалуй, весила больше, чем он сам. Билли катил ее дюйм за дюймом по грубо оструганным доскам, и они чем дальше, тем сильнее прогибались. Особенно левая – похоже было, что она вот-вот не выдержит. Доски были все источены термитами, Рэй Линн уже говорила об этом мужу.
– Они долго не протянут, особенно вот эта – вся дырявая. Погляди сам.
Уоррен посмотрел на доску и отмахнулся от ее слов. «Как от мошки», – подумала Рэй Линн. Рубашка Билли, висевшая мешком на его тощем теле, пропотела насквозь, а еще ведь и девяти часов не было. Соломенная шляпа сбилась на затылок, прядь светлых волос падала на раскрасневшееся лицо. Этот паренек, жилистый и расторопный, поначалу взялся за дело с жаром, но сейчас вид у него был такой, словно он вот-вот упадет без сил.
Наконец Билли охнул и выругался:
– Черт тебя дери!
Уоррен стоял в кузове фургона и подбадривал:
– Молодчина, сынок.
Билли продвинулся недалеко. Стоял, вывернув ступни наружу, а ботинки на нем были совсем худые: швы разошлись и подошва отставала. Рэй Линн видела его рваные носки и розовые пальцы на ногах. Как у младенца. Боже правый! Хоть бы кто-нибудь зашил ему дырки. Да она сама, пожалуй, и зашьет, если только он задержится после работы.
Уоррен сказал:
– Ну вот, еще пара футов, и гуляй.
Как бы не так, подумала Рэй Линн. Бочек еще вон сколько – грузить да грузить.
Треск ломающегося дерева был резким, громким, как выстрел. Билли мужественно пытался удержать бочку, чтобы та не откатилась назад, напряг все силы, но при этом накренился вбок, весь дрожа от навалившейся тяжести. Лицо Уоррена, на котором уже отразилась было надежда, растерянно вытянулось. У Билли, побагровевшего от натуги, вырвался сдавленный стон. Положение у него было явно незавидное: бочка скатилась ему на ногу, и эхо от его вопля отозвалось в верхушках сосен где-то в глубине леса. Ворона вспорхнула и улетела, ее «кар-р-р!» так и раскатилось под оловянно-желтоватым небом. Уоррен спрыгнул с фургона, а Рэй Линн бросилась к Билли Дойлу.
Паренек вскрикнул:
– Господи Иисусе!
Его тело дернулось в одну сторону, в другую – как будто он хотел вырваться, но не решался.
Уоррен взялся было за бочку, чтобы откатить, но Билли закричал:
– Нет!
Уоррен застыл, не зная, что делать.
Рэй Линн встала рядом с Билли и сказала:
– Мы должны ее сдвинуть. Сейчас не видно, что у тебя там, так ли все страшно и вообще…
Уоррен бесцельно прошелся взад-вперед и выругался:
– Черт бы меня побрал!
Билли задыхался, держась за голову и комкая шляпу.
– Не страшно? Еще как страшно!
– Ну так что? – поторопила его Рэй Линн. – Хочешь, чтобы она так и стояла?
Дойл прохрипел, задыхаясь:
– Нет, конечно!
Последнее слово было похоже на вопль. Рэй Линн бросилась в дом. Там было темновато после яркого солнца, но она знала, что ей нужно: подбежала прямо к огромной чугунной раковине, где стоял водяной насос, и сняла с маленькой полочки над ней бутылку виски. Выбежала наружу, громко хлопнув сетчатой дверью, и протянула бутылку Билли. Тот схватил ее, глотнул раз, другой. Уоррен сделал Рэй Линн знак, и она подошла поближе, готовая прийти на помощь. Раненый застонал.
– Слушай, сынок. Мы сейчас все сделаем. Сейчас откатим ее с твоей ноги.
Лицо у Билли было белое как мел.
– Готов? – спросила Рэй Линн.
Парень сделал еще глоток и сказал:
– Давайте.
Уоррен с Рэй Линн толкнули бочку резко, с силой, и, когда она откатилась, Рэй Линн пробрала дрожь. Билли испустил новый вопль и уставился вытаращенными глазами на свою ногу, будто ожидал увидеть вместо нее кровавое месиво.
Наконец он сказал:
– На вид вроде не так уж страшно, но болит, сволочь, как не знаю что. – Он начал расшнуровывать ботинок и попробовал было его снять, но остановился. Снова поднял голову и посмотрел на Рэй Линн. – Не могу, – прошептал он.
Рэй Линн спросила:
– Хочешь, я сниму?
Билли снова чертыхнулся, а потом признался:
– Меня сейчас вырвет.
Она не стала стягивать с него ботинок, а только приподняла лоскут рваной кожи на носке. Пальцы были уже не розовые, а синие и все в крови. Рэй Линн почти не сомневалась, что нога у Дойла раздавлена – так же, как ее палец. Она подняла голову, и ее зеленые глаза встретились с голубыми глазами работника.
Она наморщила лоб и сказала:
– Пальцы точно прищемило, может, и повыше тоже, но сама нога цела.
Эти слова и спокойствие, с которым они были сказаны, не вязались с горестным выражением ее лица, и Билли осознал, насколько плохи его дела.
– Как, черт возьми, я теперь работать буду с раздавленной ногой? – простонал он. – Говорили мне – не надо сюда ходить. Вот и достукался.
Уоррен оскорбился.
– А тебя сюда никто силком не тянул. И вообще – кто это тебе сказал такое?
Билли попытался встать на ногу, чтобы проверить, сможет ли она держать его вес.
Рэй Линн придержала его за локоть, чтобы помочь, но он выдернул руку и бросил:
– Убери от меня свои лапы. – Он повернулся к Уоррену: – Все так говорят.
Теперь уже и Рэй Линн обиделась.
– Как хочешь. Давай сам.
Дойл, хромая, поискал вокруг подходящую палку и наконец нашел. С ней он мог держаться на ногах, хоть и еле-еле, и поковылял туда, откуда пришел. Рэй Линн повернулась к мужу и взглянула на него так, будто не хотела верить своим глазам.
Тот вскинул руки.
– Да он сам не соображает, что делает.
– Нам нужны помощники, Уоррен. Одни мы не справимся. Может, Юджину напишешь, позовешь его к нам?
Кобб в изумлении вскинул голову.
– Юджину? Ну нет. Ему и с юридической практикой хватает дел. Если уж столько времени дома не показывался, с чего бы ему сейчас приезжать?
– Может, с того, что он твой сын?
Уоррен презрительно фыркнул.
– Он всегда был маменькиным сынком, а когда жена умерла, сказал, что никогда сюда не вернется, если только ему самому выгоды от этого не будет.
Через месяц Уоррен припомнит эти слова и поймет, как был прав.
Глава 3. Дэл
Дэл не знал, что Мо уже взобрался по лестнице и вглядывается в бункер, где теперь не видно ничего, кроме кукурузы. Даже если бы хозяин хотел увидеть там работника – не увидел бы. Того успело засыпать зерном с головой, и тело сдавило со всех сторон, как будто какая-то загадочная сила держала его в плену. Дэл пытался глотнуть воздуха, но грудь еле вздымалась. Горло забило зерном. Он выдохнул кое-как, а вдохнуть теперь уже совсем не мог. Сознание посылало телу тревожные сигналы, сердце замирало в груди от ужаса. Он был зажат в стоячем положении, над ним простиралось четыре фута зерна, под ним – еще пятнадцать.
Мо крикнул остальным:
– Не видать ничего! Вниз ушел. Должно быть, мертвый уже.
Дэл слышал эти слова, а потом стал и видеть, что происходит. Видел, как Саттон спускается по лестнице. Как Хики с Вутом бешено орудуют лопатами, отбрасывая кукурузу через плечо. Видел, как еще один человек бежит к бункеру через поле и открывает дверцу с другой стороны, хватает лопату и принимается долбить кукурузную стену. Дэл уже не чувствовал чудовищной боли в груди. Он и сам не знал, как это вдруг все это видит. Во сне, должно быть. Мо отошел в сторону и закурил сигару. Слежавшаяся кукуруза хлынула из обеих дверей, люди работали изо всех сил, расчищая проходы. И тут вдруг Дэл увидел себя самого – как он вываливается через ту дверцу, где работают Хики и Вут. Тело у него безжизненно обмякло – измочаленный кусок человеческой плоти, припорошенный пылью.
Хики перевернул его на спину и выгреб зерно изо рта. Стал колотить Риза по груди с криком:
– Эй! Эй!
Мо спросил:
– Мертвый, нет?
Голос у него был такой, словно он только и ждал утвердительного ответа. Погодите-ка… Мертвый? Да нет, какой же Дэл мертвый! Он ведь все видит, только не чувствует ничего. В ушах зазвучал далекий голос отца, умершего много лет назад: отец звал Дэла по имени. Как такое может быть? Неожиданно его охватило непреодолимое стремление отогнать от себя происходящее. Нежелание мириться с такой своей участью навалилось на него, как груда зерна, и он снова очутился в кукурузе. Он чувствовал, что движется в ней, скользит – ощущение было такое, будто падаешь спиной вперед. Снова пришла невыносимая, неуклонно нарастающая боль, а потом его словно ослепила вспышка молнии.
Дэл поперхнулся, закашлялся и перекатился на живот. Его вырвало. Когда он наконец открыл глаза, перед ними были какие-то яркие зеленые полосы. Он закрыл глаза, снова открыл и теперь уже ясно различил травинки. Перевернулся на спину, и над ним склонились встревоженные лица Вута и Хики, таращившихся на Риза с удивленно раскрытыми ртами. Чувство было такое, будто его избили, – так ломило все тело.
Хики окликнул его:
– Эй! Слышишь меня?
Мо, все еще попыхивая сигарой, сказал:
– Я уж думал, тебе крышка.
Дэл ясно чувствовал, что хозяин разочарован. Он еще покашлял, стараясь прочистить горло. Сел и заметил на руках вмятины от зерен. Он задрал рубашку. Грудь выглядела еще хуже: все ребра в синяках. Ноги онемели, он несколько раз согнул их, разогнул и пошевелил ступнями. Они как будто отекли, да и на вид так оно и было. Дэл чувствовал себя вымотанным, как после целого дня работы.
– Никогда не слыхал, чтобы кто-то вышел живым из такой переделки, – заметил Вут.
– И я не слыхал, – подхватил Хики. – Везучий, паршивец. Сам Бог помог, не иначе.
Дэл отхаркнул мокроту, сплюнул и прошептал:
– Воды.
Вут достал из грузовика фляжку в брезентовом чехле и протянул Ризу. Тот поднес ее ко рту и глотнул.
Потом вытер губы и спросил:
– А тот, третий, где?
Вут с Хики переглянулись.
– Какой еще третий? Тиндалл, что ли?
– Не знаю, как его звать. Какой-то парень тут отбрасывал зерно лопатой. С другой стороны.
– А ты почем знаешь? – спросил Мо.
– Видел.
Все трое задумались.
– Когда ты вывалился из бункера, – сказал Хики, – он ушел обратно, работать. Но, черт… это ж было десять минут назад. Ты тогда еще и в себя не пришел.
Несколько секунд они молчали. Дэл помнил все, что видел. Это отпечаталось у него в сознании, как следы зерен на коже. Следы-то пройдут, а вот случившееся не забудется. Уж больно чудно́е дело вышло. Остальные смотрели на него настороженно.
Дэл перевел взгляд на Мо и сказал:
– Это вы велели им открыть вторую дверцу.
Саттон буркнул:
– Черт, да что ты вообще знаешь?
– А Хики колотил меня по груди.
Вут встревожился:
– Совсем заговаривается. Откуда ему знать?
– Да чтоб мне провалиться, если я знаю, – отозвался Хики.
Даже Мо слегка занервничал. Остальные двое отошли и взялись за лопаты – видно, решили, что пора и за работу приниматься, а может, просто предпочитали держаться от Риза подальше. Дэл все сидел на земле и думал о том, что произошло. Хозяин докурил сигару и бросил окурок в грязь.
Он, видимо, уже оправился от первоначального удивления и теперь прикрикнул:
– Ну? Весь день, что ли, рассиживаться думаешь? Я тебе не за это деньги плачу.
Дэл поднялся. Колени у него дрожали, но он, по крайней мере, держался на ногах и был живехонек.
Он сказал:
– Ну что ж, работать так работать. Зерно теперь легко сыплется.
Он похлопал шляпой по бедрам, выбивая пыль, и снова нахлобучил ее на голову. Подмигнул Вуту и Хики – те все еще были напуганы и не сводили с него широко раскрытых глаз, пока он шагал, прихрамывая, к горе кукурузы. Ноги по-прежнему плохо слушались и казались отекшими. Дэл стал искать свою лопату и нашел ее посреди кучи, засыпанную зерном, недалеко от того места, где бункер выплюнул его. Он начал снова сгребать кукурузу, а когда Мо заковылял прочь, остановился и долго смотрел ему вслед. Риз готов был поставить доллар на то, что этот человек еще придумает для него какую-нибудь новую пакость. Вут опять принялся расспрашивать:
– Расскажи-ка еще раз поточнее: что ты видел?
Дэл оперся на лопату и закрыл глаза.
– Видел, как подбежал еще один человек, открыл дверцу с той стороны и начал отгребать кукурузу. В синей рубахе.
Хики вмешался:
– И нас ты тоже видел?
Дэл постарался восстановить картинки в голове. Зрелище очень походило на сон, готовый вот-вот ускользнуть.
– Да.
Хики сказал:
– Не понимаю, как такое может быть. Тебя ж с головой засыпало!
– А еще что? – настаивал Вут.
Дэл припомнил:
– Мо ничего не делал: стоял и сигарой дымил. А ты, Хики, кричал: «Эй! Эй!» – так же, как потом, когда я уже в себя пришел. И в грудь меня колотил.
– Хм… – протянул Вут.
Хики поежился:
– Вот черт, а. В жизни такого не слыхал.
Вут заявил:
– Мне бабушка рассказывала, как у нее дядя заболел. Ну, поболел да и помер. А потом, говорит, очнулся – прямо когда его уже совсем в гроб укладывать собрались. И рассказывал еще, что всех родных видел, тех, кто уже давным-давно помер: встали все у его кровати и стоят.
Какое-то время они швыряли кукурузу молча, а когда прервали молчание, разговор пошел уже о чем-то другом, не о случившемся.
Дэл навострил уши, когда Вут сказал:
– Брат письмо прислал: говорит, работу можно найти кое-где на скипидарных фермах. Про одну такую написал – Ласточкино Гнездо называется, где-то к востоку от Валдосты.
Хики возразил:
– Этих ферм хватает и тут, и во Флориде. Та еще радость. Житуха там не из легких.
– Поди уж не хуже, чем на Саттона работать, правда же, Дэл?
Тот спросил:
– Интересно, берут они там работников?
– Может, и берут, – пожал плечами Вут. – Ты ведь уже имел дело со скипидаром, да?
Это была правда. Да что там – у Риза вся семья со скипидаром работала, сначала дед, а потом отец.
Он ответил:
– Так, самую малость, – и умолк.
Он чувствовал, что у него кружится голова, и как-то странно кружится, но мысли были заняты Мо. Дэлу не верилось, что тот не предпримет новой попытки. К концу дня последний бункер был пуст, и хозяин появился вновь, жуя на ходу жареную свиную отбивную.
Он оглядел их работу, ткнул пальцем в Дэла и сказал:
– Завтра кукурузу привезем. Я хочу, чтобы ты слазил еще разок в эти бункеры, во все три, да проверил, всё ли в порядке. Почисти там все хорошенько, а потом снова будем зерно засыпать. Пожалуй, это теперь будет твоя постоянная работа. Что скажешь?
Дэл махнул рукой с таким видом, будто ему все нипочем.
Саттон сказал:
– Ну ладно. По домам.
Дэл вернулся к себе в хижину и улегся на кровать. Он знал, что в бункер больше не полезет ни за что на свете. Но рвать когти, пускаться в бега – это тоже было не по нему. Не к лицу как-то, словно он какой-то слабый, перепуганный, никчемный слюнтяй. В наши дни имя и репутация – это все, что человек может надеяться сохранить. И все же Дэл решил, что лучший выход – ускользнуть под покровом темноты. А что там подумает о нем Мо Саттон или кто-нибудь еще, не один ли черт?
Наступила ночь, черное покрывало окутало все вокруг, и тогда Дэл стал собирать немногочисленные пожитки, запасные брюки и рубашку. Ни бобов, ни венских сосисок у него больше не было, но кукурузного хлеба еще немного осталось. Дэл завернул его в припасенную оберточную бумагу и сунул в жестяное ведерко, которое прихватил на одной из ферм, где работал раньше. Привязал ведерко за ручку к ремню, чтобы не таскать в руках. Хотел бы он иметь такую флягу, как у Вута, но хотеть не вредно. Он похлопал себя по карману рубашки, убедился, что Мелоди на месте, достал из-за двери дробовик и перекинул кожаный ремешок через плечо.
Риз беззвучно, как закатное солнце по небу, выскользнул наружу и прикрыл за собой дверь. Слева от него была хижина Бейкера, за ней – Таттла, напротив через дорогу – Джонса… В сущности, его тут ничто не держит. Люди неплохие, ничего не скажешь, но пора и честь знать. Дэл постоял на крыльце, пока глаза не привыкли к темноте и не стали различать залитую лунным светом дорожку: светлую, кремового оттенка полоску песчаной земли, ведущую вперед, а куда – он сам толком не знал. Знал только одно: если останешься здесь, расплаты не миновать. И он двинулся в путь, время от времени поглядывая на ночное небо, усеянное звездами, и на низко висящую медовую луну.
Пару дней он скитался, и как-то раз ему стало жарко – пить захотелось, да и проголодался слегка. Он заметил маленький магазинчик и, войдя внутрь, увидел за прилавком молодую продавщицу – она обмахивала лицо обрывком ежедневной газеты. Дэл взял пачку крекеров «Набс», а потом, подойдя к автомату в углу, бросил в него пятицентовую монету и достал бутылку холодной колы. Открутив крышку, он подошел к прилавку, чтобы расплатиться за крекеры. Девушка была настоящая красотка. Она наклонилась вперед, и ее грудь, подпертая скрещенными руками, показалась в вырезе цветастого платья, а глаза между тем мерили Дэла долгим взглядом. Бойкая, в этом ей тоже не откажешь.
Девушка сказала:
– Что-то я тебя раньше здесь не видела.
– Да я так, мимо проходил.
Запах сладкой пудры с легкой примесью пота ударил ему в нос. Но ни привлекательность продавщицы, ни ее явная заинтересованность почему-то не вызывали у него обычной реакции. Она моргнула и подняла бровь.
Дэл опустил взгляд и спросил:
– Сколько?
Она как будто обиделась.
– Эй! Я не из таких.
Он указал на крекеры:
