Дэвид Саймон
Отдел убийств: год на смертельных улицах
Эджертон записал в стенографическом блокноте номера домов – 700, 702, 708, 710, 716, 720, 722, 724, 726 и 728, – и заодно отметил, что 710-й и 722-й – уже проверенные детективами заброшки. Их он вычеркнул, как и 726-й, недавно обновленный и превращенный в яппи-чудо с потолочными окнами и трековым освещением – единственная уступка этого квартала десятилетней кампании по привлечению домовладельцев и по реновации трущоб Резервуар-Хилла. Дом готовили к продаже, и он стоял незаселенным, а значит, оставались семь подходящих домов с доступом на крышу.
Во вторник теория обрела больше веса, когда Рич Гарви, просматривая цветные снимки с места происшествия, обратил внимание на черные пятна на желтых штанах девочки.
– Эй, Том, – подозвал он Пеллегрини к столу. – Глянь-ка на эту черную хрень у нее на штанах. Как думаешь, просто грязь?
Пеллегрини покачал головой.
– Боже, не знаю, что это за фигня, но в лаборатории нам что-нибудь скажут. Вроде какие-то масляные разводы.
Кровельный гудрон, на самом деле думал Пеллегрини. Он спустился с фотографией в криминалистическую лабораторию на пятом этаже, чтобы сравнить ее с одеждой ребенка, на которой там искали волосы, волокна ткани и другие трасологические улики. Химический анализ черных пятен мог занять недели или даже месяцы, а дать при этом только классовые характеристики вещества. Пеллегрини спросил, можно ли подтвердить нефтяную основу вещества или хотя бы сказать, похоже это на кровельный гудрон или нет. Похоже, ответили химики после предварительного анализа, даже весьма, но полный анализ займет время.
Позже в тот день Эджертон и Пеллегрини закончили сверку схемы крыш с опросом квартала 700, когда сличали семь вероятных домов со списками жильцов и их уголовным прошлым. Сосредоточились детективы на адресах, где мужчины либо проживали одни, либо их местоположение в дни пропажи ребенка было неизвестным, а также на домах, где проживали профессиональные преступники. Отсев подтвержденных алиби, женщин и законопослушных граждан быстро привел их к дому 702.
Мало того, что здесь находилась самая многочисленная коллекция отщепенцев, рецидивистов и наркоманов, так еще после проверки рапортов в отделе сексуальных преступлений всплыла интригующая запись от октября 1986-го: соцработники забрали из дома шестилетнюю девочку из-за признаков сексуального надругательства. Впрочем, тогда никого не привлекли. У самого дома имелась залитая гудроном площадка второго этажа с деревянной лестницей на крышу, и во время воскресного обыска детективы отметили, что, судя по виду, задние окна второго этажа недавно поднимали. Металлический экран был частично срезан, открывая выход на площадку. К тому же на заднем краю крыши Пеллегрини обнаружил на гудроне свежий отпечаток от тупого предмета – возможно, завернутого в ткань.
В день, когда обнаружили тело, в ходе предварительного опроса в отдел убийств доставляли и шестерых взрослых жильцов дома 702 на основании уголовного прошлого – наравне с другими обитателями квартала. Тогда эти мужчины не вызвали никаких подозрений, хотя и обаять точно никого не обаяли. Перед опросом они целый час просидели в аквариуме, оглушительно хохоча и соревнуясь в громкости метеоризма.
Сейчас, пока детективы обшаривают хлам в 702-м, это еще кажется цветочками. Некогда величественная викторианская постройка теперь стала не более чем выпотрошенной оболочкой без электричества и водопровода. По углам теснятся тарелки с едой, охапки одежды и памперсов, пластмассовые ведра и металлические горшки с мочой. С каждой новой комнатой вонь давит все сильнее, пока уже и патрульные, и детективы не начинают периодически бегать вниз на перекур, чтобы продышаться на крыльце зимним воздухом. Жильцы каждой комнаты справлялись с отсутствием водопровода тем, что мочились в общую емкость. И в каждой комнате слоями копились бумажные и пластиковые тарелки с объедками, одна поверх другой, так что при археологическом анализе можно определить недельное меню. При перемещении любого барахла во всех направлениях прыскают тараканы и водяные жуки, и, несмотря на жару на верхних этажах, ни один детектив не рискует снять пальто или пиджак из страха, что их кто-нибудь оккупирует.
– Если ее убили здесь, – говорит Эджертон, пробираясь по комнате, отданной во власть испорченной еде и мокрым заплесневелым тряпкам, – представьте ее последние часы.
Эджертон и Пеллегрини, а затем и Лэндсман, приехавший с Уайтлок-стрит, начинают обыск спальни в задней части второго этажа, принадлежащей мужчине, ранее подозревавшемся в изнасиловании шестилетней девочки. Браун, Черути и остальные расходятся по третьему этажу и комнатам в передней части. Следом за ними прибывают криминалисты, фотографируют каждую комнату и найденные предметы, ищут отпечатки на всех поверхностях, указанных детективами, и наносят лейкооснование малахитового зеленого на все пятна, хотя бы отдаленно смахивающие на кровь.
Процесс медленный и затруднен невероятным количеством хлама и грязи. На одни только задние спальни – где есть прямой выход на крышу – уходит почти два часа: детективам приходится переворачивать мебель и выносить каждый предмет по отдельности, пока комнаты мало-помалу не опустошаются. Кроме окровавленной одежды или простыней и ножа с серрейтором они разыскивают золотую сережку в форме звездочки – то есть практически иголку в стоге сена. Из задней спальни с выбитым окном-экраном они изымают двое заляпанных джинсов и толстовку, на которые среагировал тест, а также обнаруживают спальню с похожими пятнами. Эти находки придают уверенности для того, чтобы продолжать до поздней ночи – переворачивать гниющие матрасы и передвигать побитые комоды со сломанными ящиками в методическом поиске скрытого места преступления.
Обыск, начавшийся незадолго до полуночи, тянется до трех, потом четырех, потом пяти утра, когда уже только Пеллегрини и Эджертон держатся на ногах и пасуют даже криминалисты. С косяков и стен, комодов и поручней сняты уже десятки скрытых отпечатков в слабой надежде, что хоть один совпадет с отпечатками жертвы. Но Эджертон и Пеллегрини все не унимаются, и, переходя на третий этаж, требуют дактилоскопировать еще больше предметов.
В 5:30 взрослых мужчин вместе сковывают наручниками и толпой препровождают в автозак Центрального района. Их отвезут в центр и рассадят по разным комнатам, где все те же следователи, которые всю ночь ковырялись в доме, приступят к безнадежному делу – вынуждать их признаться в детоубийстве. И хоть подозреваемых из 702-го еще ни в чем не обвинили, относятся к ним чуть ли не с преувеличенным отвращением. О нем не говорят открыто, но и не скрывают, причем это слабо связано с убийством Латонии Уоллес. Может, кто-то из полудюжины и убил девочку; может, нет. Но теперь, после шести часов в доме 702 по Ньюингтон, у детективов и патрульных достаточно улик для обвинения другого сорта.
Причем дело не в нищете: любой коп, поработавший с год на улицах, насмотрелся на нищету, а некоторые вроде Брауна и Черути сами родились в суровых условиях. И не в преступности, несмотря на длинные списки судимостей, на заявление об изнасиловании шестилетней и на подростков, нюхающих чистящие средства прямо в гостиной. Любой коп, побывавший в 702-м, ежедневно имеет дело с преступным поведением и уже смотрит на злодеев без лишних эмоций – почти как на неизбежных клиентов, таких же обязательных в балтиморском моралите, как юристы и судьи, инспекторы по УДО и тюремные охранники.
Презрение к обитателям дома 702 коренится глубже, растет из какого-то внутреннего требования планки: мол, да, есть нищие, есть преступники, но нельзя же и в худших американских трущобах падать ниже дна. Детективам балтиморского отдела убийств приходится через день ездить в какую-нибудь богом забытую кирпичную развалину с трехметровой жилой площадью, где больше никогда не поселится ни один налогоплательщик. И заляпанный гипсокартон там сгнил, и половицы покоробились и расщепились, и кухня набита тараканами, которые уже не боятся электрического света. Но несмотря ни на что, чаще всего лишения сопровождаются какими-никакими символами человеческой надежды, борьбы древней, как само гетто: приколотые к стене спальни полароиды с мальчиком в хэллоуинском костюме; валентинка ребенка для матери; меню школьных обедов на допотопном холодильнике с круглым конденсатором на крышке; собранные в одной рамочке фотографии десятка внуков; новенький диван с пластиковым чехлом, одиноко стоящий в гостиной посреди обшарпанного и грязного хлама; вездесущая репродукция «Тайной вечери», или Иисус с нимбом, или напыленные портреты Мартина Лютера Кинга-младшего – на фанере, на бумаге, даже на черном бархате: очи воздеты, глава увенчана цитатами из его мартовской или вашингтонской речей. Это хозяйства, где мать все еще выходит поплакать на крыльце, когда снаружи останавливается автозак; где детективы обращаются на «вы»; где патрульные спрашивают подростка, не жмут ли наручники, и, сажая на заднее сиденье, прикрывают ему голову рукой.
Но в доме на Ньюингтон-авеню два десятка человек привыкли оставлять еду там, где упала, сваливать немытую одежду и подгузники в угол, валяться удивительно неподвижно, пока по простыням ползают паразиты, опустошать бутылку «Мэд Дога» или «Ти-Берда», а потом выссывать ее обратно в пластмассовое ведро у кровати, считать средство для чистки ванной и целлофановый пакет вечерним развлечением. Историки говорят, когда жертвы нацистского холокоста слышали, что армия Союзников находится в нескольких милях от лагеря, некоторые отскабливали и отмывали свои бараки, чтобы показать миру: здесь жили люди. Но на Ньюингтон-авеню все рубиконы человеческого существования давно пройдены. Здесь насмехаются над самой идеей борьбы, а безусловное поражение одного поколения вбивают в головы следующему.
Для детективов, находящихся в доме, презрение и даже гнев – лишь естественная реакция. Ну или так они считают до самого утра, пока из стада людей в средней комнате не выходит десятилетний мальчонка в чумазой толстовке «Ориолс», чтобы дернуть Эдди Брауна за рукав куртки и попросить разрешения взять что-то из комнаты.
– А что надо-то?
– Домашнюю работу.
Браун недоверчиво осекается.
– Домашнюю работу?
– Она у меня в комнате.
– Это в какой?
– Наверху, спереди.
– Что именно надо? Я принесу.
– Учебник и пара страничек, но я не помню, куда положил.
Так Браун идет за мальчиком в самую большую спальню второго этажа и наблюдает, как он забирает с заваленного стола учебник и рабочую тетрадь третьего класса.
– По какому предмету?
– Грамматика.
– Грамматика?
– Да.
– И как учишься?
– Нормально.
Они спускаются – и мальчик пропадает, растворяется в кишащей массе в средней комнате. Эдди Браун смотрит вслед в дверной проем, словно на другой конец длинного туннеля.
– Вот серьезно, – говорит он, закуривая, – староват я уже для этого.
3
Среда, 10 февраля
Прошло уже 111 дней с тех пор, как в Джина Кэссиди стреляли на пересечении улиц Эпплтон и Мошер, и 111 дней Терри Макларни ходит с грузом всего Балтиморского полицейского департамента на плечах. Никогда еще в Балтиморе не было открытого дела по убийству или ранению сотрудника полиции; никогда еще не было проигранного суда. Но Макларни, как и любой другой коп, знает: день расплаты грядет. Уже много лет городские коллегии присяжных готовы выносить за нападения на полицейских вердикты об убийстве второй степени; пацан, выстреливший Бакману шесть раз в голову, получил вторую степень и уже давно вышел по УДО. Торчок, убивший Марти Уорда, – выстрелил ему в грудь во время неудачной наркооблавы, – тоже отделался второй степенью. Макларни, как и любой другой детектив, знает: только вопрос времени, когда случится немыслимое и преступник уйдет безнаказанным. И Макларни говорит себе: только не в его смену, только не в случае Кэссиди.
Но дни идут, а новых улик – или чего угодно, что укрепит дело, которое прокуроры все еще зовут слишком хлипким для присяжных, – так и нет. Папка по ранению Кэссиди пухнет от служебных рапортов, но, сказать по правде, у Макларни не больше улик на подозреваемого, чем было в октябре. Даже меньше. В октябре он хотя бы верил, что поймал истинного виновника.
Сейчас уже не может быть уверен. Теперь чем ближе дело к назначенному на май разбирательству, тем чаще он ловит себя на мысленной молитве. Его обращения короткие и без экивоков, возносятся на уличных углах или в офисной комнате отдыха, – молитвы римско-католическому богу, что не услышал Терри Макларни, когда тот сам истекал кровью на Аруна-авеню. А сейчас детектив нет-нет да пробормочет под нос простую просьбу, которыми Он наверняка завален и так. Господи, помоги мне засадить того, кто стрелял в Джина, и, можешь не сомневаться, больше я тебя своими неприятностями не побеспокою. С уважением, сержант Т. П. Макларни, отдел убийств, уголовный розыск, Балтимор, штат Мэриленд.
От поздних звонков Джина лучше не становится. Непривычный к постоянной тьме, Кэссиди иногда просыпается посреди ночи и не знает, утро сейчас или день. И тогда он звонит в отдел убийств, чтобы узнать, что там нового, что еще накопали на этого Оуэнса. Макларни говорит ему правду, говорит, что все дело против Энтони Оуэнса – по-прежнему двое не пышущих энтузиазмом несовершеннолетних свидетелей.
– Сколько ты хочешь, Джин? – спросил однажды Макларни.
– По-моему, – ответил Кэссиди, – он должен просидеть в тюрьме за каждый день, что я хожу слепым.
– Пятьдесят сойдет?
Да, сказал Кэссиди. А куда деваться.
Пятьдесят – мало, это знали оба. Пятьдесят – это УДО меньше чем через двадцать лет. Но Макларни даже на пятьдесят не наскреб. Сейчас Макларни смотрит на самое важное дело в своей жизни и видит только одно: провал. Черт, не будь Кэссиди копом, дело бы приостановили до суда.
Но тут не может быть приостановки, помилования, небрежной сделки. Джин Кэссиди должен выйти из зала, услышав от городских присяжных приговор не меньше, чем о первой степени. Это ему должен департамент – а Макларни сейчас, по сути, воплощение департамента. Как друг Кэссиди, как сотрудник, несущий ответственность за уголовное дело, как человек, руководивший следствием, только Макларни может отдать этот долг, сделать все как надо.
Это давление усугубляется странной негласной виной. Потому что в теплый октябрьский вечер, когда в отдел убийств поступил вызов, Макларни в офисе не было. Уже ушел со своей смены с четырех до двенадцати – его пораньше подменили полуночники – и услышал о происшествии, только когда его вызвали обратно в офис из бара.
Ранен офицер в Западном.
Выстрел в голову.
Кэссиди.
Это Кэссиди.
Макларни пулей сорвался в офис. Для него это было не просто какое-то ранение полицейского. Кэссиди – друг, перспективный патрульный; Макларни лично натаскивал его во времена недолгой службы сержантом сектора в Западном. Кэссиди был юным дарованием – умным, жестким, честным, – таким копом, который и нужен департаменту на улицах. Даже переведясь обратно в убойный, Макларни не потерял связь с Джином. И вот вдруг он ранен, возможно, умирает.
Его нашли сидящим на северо-восточном углу перекрестка Эпплтон и Мошер. Первым пришел Джим Боуэн, пешком из отделения в нескольких кварталах, и он был в шоке от того, что не сразу узнал сослуживца. Вместо лица – кровавая каша, пришлось присесть и прочитать имя на форме: Кэссиди. Еще Боуэн увидел, что его пистолет – в кобуре, а дубинка – в машине, стоящей на холостом ходу в метре от тротуара. Начали подтягиваться другие патрульные Западного, один другого потрясеннее.
– Джин, Джин… Ох блин.
– Джин, ты меня слышишь?
– Джин, ты знаешь, кто стрелял?
Кэссиди произнес только слово.
– Да.
Знал.
Скорая пролетела меньше мили до травматологического отделения в Университетской больнице, где врачи оценили шансы на выживание в четыре процента. Одна пуля вошла в левую щеку, пробурилась через череп и перебила оптический нерв правого глаза. Вторая прошила левую скулу, повредив второй глаз и окончательно погрузив Джина Кэссиди во тьму, после чего засела в мозге вне досягаемости скальпеля. Из-за второй пули врачи и заговорили о самом худшем исходе: даже если двадцатисемилетний полицейский выживет, его может ждать серьезное повреждение мозга.
Когда с двумя другими патрульными приехала молодая жена Кэссиди из Западного, перед травматологией начались бдения. Затем пошел парад белых фуражек и золотых кантов – полковники и заместители комиссара, – а за ними детективы, хирурги и католический священник, предложивший соборование.
В первые часы расследование ступило на исконную стезю всех перестрелок с участием полиции. Разъяренные детективы и патрульные Западного наводнили окрестности Мошер и Эпплтон и хватали на углах всех кого ни попадя. Гражданских, барыг, наркоманов, пьянь – все живое дрючили, трясли и запугивали. Две пули в упор – это объявление войны, и все демаркационные линии между полицией и жителями Западного района вдруг оказались стерты.
Макларни действовал в ту первую жуткую ночь жестче всех из начальства убойного, землю носом рыл, метался от одного возможного свидетеля к другому, грозил, ярился, вселял страх перед Господом, дьяволом и самим Т. П. Макларни в сердце каждого на своем пути. Когда стреляют в полицейского, отмаза «я ничего не видел» уже не канает; впрочем, все равно его напор в ту первую ночь граничил с безумием. Его детективы трактовали это почти как покаяние, бешеную попытку компенсировать простую истину: когда поступил вызов, он где-то попивал пивко.
На самом деле уход Макларни со смены пораньше ничего особенного не значил. График убойного по большей части гибкий, одна смена сливается с другой, пока доделывается бумажная работа и подходят свежие силы. Кто-то уходит пораньше, кто-то – попозже, кто-то работает сверхурочно над новыми делами, кто-то сидит в баре уже через минуту после того, как из лифта является подмога. «Красный шар» невозможно предвидеть, но Макларни в глубине души плевать на логику. Это не просто «красный шар», и для Макларни важно, что, когда в Джина Кэссиди стреляли на улице, его на посту не было.
Неуправляемый гнев сержанта в первую ночь насторожил детективов. Кое-кто – в том числе лейтенант Д’Аддарио – пытался его успокоить, сказать, что он принимает все слишком близко к сердцу, предложить пойти домой, оставить дело детективам, которые не служили с Кэссиди, которые могут работать с делом как с обычным преступлением – преступлением тяжким, но все же не личной раной.
Во время одного уличного опроса Макларни даже дал волю рукам и раздробил себе костяшки. Через месяцы это станет обычной подколкой: в ночь, когда ранили Кэссиди, Макларни сломал руку в трех местах.
В трех местах?
Ага, в квартале 1800 по Дивижн-стрит, в квартале 1600 по Лоуренс и в…
Макларни не контролировал себя, но и уйти не мог. Впрочем, никто этого и не ждал. Что бы детективы ни думали о его первоначальном участии в расследовании, его ярость они понимали.
В два ночи, где-то через три часа после ранения, в 911 поступил анонимный звонок: езжайте в дом на Северной Стрикер-стрит, найдете пистолет, из которого стреляли в полицейского. Оружия не нашли, но детективы все-таки взяли проживавшего по адресу шестнадцатилетнего парня и забрали в центр, где он начал отпираться от участия в происшествии. Допрос был протяженным и разгоряченным, особенно когда детективы провели тест с лейкооснованием на подошвах его кроссовок и выявили следы крови. Тут уж всем пришлось держать Макларни, чтобы не подпустить к перепуганному замученному пацану, который после долгих часов допроса с пристрастием наконец выдал Энтони Т. Оуэнса, стрелка. Второй, Клифтон Фрейзер, по его словам, присутствовал, но не участвовал. Себя молодой свидетель помещал на расстояние пары метров от происшествия и заявлял, что видел, как полицейский влетел в толпу на углу, после чего в него без повода выстрелил восемнадцатилетний Оуэнс, мелкий наркодилер.
Детективы, работая без передышек, оформили ордеры на арест и обыск Оуэнса, подписали у дежурного судьи и в тот же вечер, в 18:30, ворвались в квартиру на Северо-Западе Балтимора. Облава ничего не дала, но еще до их отъезда поступил новый анонимный звонок о том, что человек, стрелявший в полицейского, находится в доме на Фултон-стрит. Полиция помчалась по адресу, но Оуэнса не нашла. Зато обнаружила двадцатичетырехлетнего Клифтона Фрейзера, названного свидетелем. Фрейзера забрали в центр, где он отказался давать показания и потребовал адвоката. Его разыскивали по другому обвинению в нападении, поэтому его пришлось перевести в городскую тюрьму, откуда он вышел по залогу уже через несколько часов после слушания с уполномоченным суда.
В тот же вечер в отдел убийств пришла младшая сестра шестнадцатилетнего свидетеля и заявила, что тоже находилась на Эпплтон-стрит с подружками и видела, как полицейского ранили после того, как он подошел к компании на углу. По ее показаниям выходило, что перед выстрелом Клифтон Фрейзер подтолкнул Оуэнса и что-то ему сказал. Еще она настаивала, что после выстрелов Оуэнс скрылся на черном «форд эскорте», за рулем которого сидел Фрейзер. В свете новых обстоятельств детективы опять принялись его искать – и тут обнаружили, что после выхода под залог он скрылся. На него выписали второй ордер, не прекращая розыск Оуэнса. В тот же вечер, пока тринадцатилетняя девочка подписывала страницы своих показаний, Энтони Оуэнс подошел к дежурному сотруднику в Центральном районе.
– Это про меня говорят, что я стрелял в полицейского.
Он обратился в Центральный из страха, что если его возьмут на улицах Западного, то изобьют или даже убьют, – страха вполне оправданного. Детективы не допустят к подозреваемому Макларни, но ему все равно не пройти невредимым через оформление, районный КПЗ и поездку в городскую тюрьму. Это, конечно, было жестоко, но без перебора, и, возможно, Энтони Оуэнс и сам понимал, что в каком-то смысле так надо в случаях, когда полицейскому дважды стреляют в лицо. Он стерпел побои без жалоб.
Еще несколько дней после операции Джин Кэссиди находился между жизнью и смертью, пребывая в полукоматозном состоянии в палате интенсивной терапии рядом с женой, матерью и братом. Начальство после первой же ночи испарилось, зато к семье присоединились друзья и сотрудники полиции Западного района. Каждый день врачи называли новые шансы выживания, но только через две недели Кэссиди наконец дал им подсказку – заерзал, когда медсестра меняла ему повязки.
– О, Джин, – сказала медсестра. – Жизнь – суровая штука.
– Да уж… – Кэссиди с трудом ворочал языком, – это… слабо… сказано.
Он ослеп. А еще пуля в мозге лишила его обоняния и вкуса. Вдобавок к этим пожизненным увечьям ему нужно было заново учиться говорить, ходить, следить за каждым своим движением. Убедившись, что пациент выживет, хирурги предложили остаться в больнице на четыре месяца, после чего последовали бы месяцы физиотерапии. Но, как ни поразительно, уже на третью неделю Кэссиди ходил с чужой помощью и заново учил слова на сеансах с логопедом, и становилось понятно, что его мозг работает как прежде. Из травматологического его выписали уже в конце месяца.
Когда Кэссиди вернулся в мир живых, Макларни и Гэри Данниген – старший детектив по делу, – уже были тут как тут, надеясь на то, что он укрепит обвинение против Оуэнса, вспомнив детали нападения независимо от показаний свидетелей, а то и опознав или описав стрелка. Но, к своей же величайшей досаде, последнее, что он помнил, – как в тот день перед работой завтракал хот-догом дома у отчима. За исключением лица Джима Боуэна, промелькнувшего над ним в скорой – причем врачи считали, что этого он видеть уже не мог, – Кэссиди ничего не помнил.
Когда ему рассказали об Оуэнсе, о выстреле без повода, когда он разгонял наркодилеров с угла, Кэссиди только развел руками. А почему, спрашивал он, я оставил дубинку в машине, если разгонял наркодилеров? И с каких пор на Эпплтон и Мошер собираются наркодилеры? Кэссиди проработал там уже год и не помнил, чтобы на Эпплтон кто-то банчил. Для Кэссиди история не клеилась, но сам он, как ни силился, ничего вспомнить не мог.
И не мог вспомнить кое-что еще – происшествие одной ночью в палате, когда его разум еще обволакивала серая пелена. Что-то – возможно, какая-то въевшаяся в подкорку этика Западного района, – подняло Кэссиди на ноги впервые после Эпплтон-стрит. Он медленно подошел к койке другого пациента – пятнадцатилетнего паренька, пострадавшего в ДТП.
– Эй, – сказал Кэссиди.
Паренек посмотрел на ужасающее чудище в одном больничном халате, с распухшими и незрячими глазами, с бритой головой в шрамах от операции.
– Чего? – спросил он.
– Ты арестован.
– Чего?
– Ты арестован.
– Мистер, по-моему, вам лучше прилечь.
Привидение как будто задумалось, а потом отвернулось.
– Ладно, – сказал Кэссиди.
В недели после нападения Макларни с подопечными собрали детективов из наркоотделов угрозыска и Западного района и приступили к наблюдению за рынками рядом с Эпплтон-стрит. Задумка была проста: если Кэссиди ранили за то, что он пытался расчистить угол, об этом должен знать каждый барыга в секторе. Кто-то мог быть свидетелем; другие – знать свидетелей. Закрыли больше десятка торговцев, потом допросили их с позиции силы, требуя сведения в обмен на сделки по обвинениям в наркоторговле. Как ни поразительно, ценных данных не нашлось ни у кого.
Ночь нападения была зябкой, но не слишком, а значит, имелись все основания считать, что местные сидели перед домами до самого вечера. И все же второй опрос на Мошер и Эпплтон не принес свидетелей. Ничего не дали продолжительные поиски черного «форд эскорта», считавшегося машиной преступника.
В конце января дело перешло в отдел профессиональных преступников прокуратуры штата, и двое прокуроров-ветеранов, Говард Герш и Гэри Шенкер, изучили обвинения и показания свидетелей. Оуэнса и Фрейзера можно было удерживать без права на залог, но с точки зрения обвинения это была катастрофа. В вынужденных свидетелях – шестнадцатилетний хулиган и его тринадцатилетняя сестра, ненадежная и почти неуловимая из-за своей любви сбегать из дома. Более того, показания детей, хоть и похожие, расходились по ключевым пунктам, причем только девочка называла Фрейзера соучастником. Ко всему прочему не было ни оружия, ни улик, ни мотива, который успокоил бы присяжного, готового рассмотреть даже самые слабые доказательства вины.
Макларни обуревал нешуточный страх. А если ко времени суда у них так и не будет улик? А если они так и не найдут другого свидетеля? А если они пойдут в суд и проиграют по существу? А если стрелок выйдет на свободу? Во время одного особенно скверного приступа сомнений Макларни даже позвонил Кэссиди и по совету прокуроров спросил, что он скажет насчет сделки с Оуэнсом на тридцатку по обвинению в покушении на убийство второй степени. Это означало право на УДО через десять лет.
Нет, сказал Кэссиди. Не тридцатка.
И правильно, думал Макларни. Неприлично даже думать о сделке. Кэссиди ослеп, его карьере конец. И, хотя работодатели Патти Кэссиди предлагали ее дождаться, она все-таки ушла с работы бухгалтером, чтобы во время многомесячной терапии быть рядом с Джином. Две жизни уже никогда не будут прежними – даже больше двух, поправил себя Макларни.
Перед самым Рождеством нескончаемым симптомам Патти поставили правильный диагноз. Ее тошнота и усталость – не последствия стресса из-за нападения, как она думала. Она беременна. Ребенок зачат всего за несколько дней до ранения Джина – чудесный дар, живое воплощение их будущего. Но незачем говорить, что и в новостях о беременности сквозила печаль: этого ребенка Джин Кэссиди никогда не увидит.
Беременность Патти только распалила одержимость Макларни. Но некоторые детективы считали, что его напор можно как минимум отчасти объяснить чем-то еще – связанным не с Кэссиди и не с ребенком, а с тем, что произошло в переулке у Монро-стрит, меньше чем в двух кварталах от нападения на Кэссиди.
Для Макларни расследование смерти Джона Рэндольфа Скотта стало оскорблением. Для него немыслимо преследование других полицейских. Он не смирился бы с миром, где в Джина Кэссиди стреляют на улице, а меньше чем через месяц отдел убийств – собственно, группа самого Макларни, – открывает охоту на тех, кто работал с Джином, прогоняет патрульных через полиграф, проверяет служебные револьверы и обыскивает шкафчики в отделениях.
Это просто бред, и, на взгляд Макларни, дело Джона Скотта до сих пор открыто только потому, что подозреваемые – копы. В мире Макларни коп не мог застрелить человека и бросить труп в подворотне – по крайней мере, не его сослуживцы. Вот где Уорден сбился с пути. Уорден – настоящий коп, хороший следак, но если он и правда верит, что того пацана застрелили полицейские, то он просто неправ. В корне неправ. Макларни не винил самого детектива. В его глазах Уорден был человеком старой закваски, таким, кто следует всем приказам начальства, даже самым дебильным. Поэтому вина лежала не на Уордене, а на начальстве, и в особенности – на административном лейтенанте и капитане, которые вынесли дело Монро-стрит из обычной вертикали власти. Они слишком поспешили списать версию с гражданским подозреваемым, думал Макларни, слишком поспешили натравить Уордена на копов. Сам-то лейтенант – не следователь, как и капитан; уже по одной этой причине, считал Макларни, им нельзя было забирать дело Скотта у него с Д’Аддарио. И главное, Макларни поработал в Западном, а они – нет. Он знал, что бывает на улицах и чего не бывает. И верил, что дело Монро-стрит было обречено с того мига, когда все стороны решили, будто убийство совершил коп.
Мощная речь, и в его смене никто не сказал бы, что Макларни не верит в каждое ее слово. С другой стороны, а как он мог не верить? Его мнение о Западном районе, мнение о себе не могло ставиться под сомнение больше чего угодно в его жизни. На взгляд Макларни, за истиной далеко ходить не надо – вспомните хоть Джина Кэссиди, истекающего кровью на углу Эпплтон и Мошер.
То, что произошло в Западном районе, называется «полицейская работа». И если больше никто во всем департаменте этого не понимает – ну, Макларни может выразиться просто и красноречиво: на хрен Монро-стрит и на хрен их. Он решил, что и близко не подойдет к тому делу. Лучше заняться чем-то продуктивным и удовлетворительным: он разберется с нападением на Кэссиди.
Сразу после новостей о беременности Патти он написал капитану запрос о предоставлении двух людей из Западного района, начиная с 1 февраля, сказав себе, что, если придется, они будут копать до самого суда в мае. Больше ничего не оставалось: проиграть в суде по нападению на полицейского, причем конкретно этому, – немыслимо.
