Дэвид Саймон
Отдел убийств: год на смертельных улицах
И это понятно: в конце концов, настоящий «красный шар» ему еще не попадался. Но смесь характеров и разных стилей только усилила сомнения. Лэндсман был не только громким и агрессивным, но и бесконечно уверенным в себе, и в любом расследовании становился его осью, притягивал к себе остальных детективов центробежной силой. Эджертон тоже был сама уверенность, не стеснялся выдвигать теории или спорить с Лэндсманом о версиях. У Эджертона был нью-йоркский характер – тот, что велит городскому парню заговаривать первым в многолюдной комнате, пока рот не раскрыл кто-нибудь другой и возможность еще не упущена.
Пеллегрини был не таким. У него водились свои мысли по делу, да, но он вел себя так сдержанно, говорил так невыразительно и медленно, что ветераны в любом споре его заглушали. Сначала это только чуть раздражало, да и велика ли разница? Он же был согласен и с Лэндсманом, и с Эджертоном. Он поддерживал их, когда они сосредоточились на Рыбнике, и поддерживал версию Лэндсмана, что убийца живет в том же квартале. Он согласился забрать старого алкоголика в доме через улицу. Все это звучало логично, и, что ни говори о Джее и Гарри, нельзя не признать, что они знают свое дело.
И пройдут еще месяцы, когда Пеллегрини начнет укорять себя за нерешительность. Но, в конце концов, мысли, тревожившие его еще на месте преступления, – ощущение, что он не контролирует собственное дело, – вернутся. Латония Уоллес стала «красным шаром», а «красный шар» – к добру ли, к худу, – втягивает всю смену. Лэндсман, Эджертон, Гарви, Макаллистер, Эдди Браун – все вставили свои пять центов, все стремились вывести на чистую воду детоубийцу. Да, так они охватывали большую площадь, но все-таки на папке будет стоять имя не Лэндсмана, не Эджертона и не Гарви.
Но в одном Лэндсман был прав: Пеллегрини устал. Все устали. В ту ночь, на пятый день расследования, все уходят из офиса в три часа, зная, что вернутся через пять – и еще зная, что шестнадцати— и двадцатичасовые смены, которыми они работают с четверга, кончатся нескоро. Очевидный негласный вопрос – сколько они еще такими темпами продержатся. Под глазами Пеллегрини уже появились темные круги, а его сон урывками часто перебивает ночными требованиями второй сын, трех месяцев от роду. Лэндсман, никогда не придававший значения внешнему виду, теперь бреется через день, а его спортивный пиджак сначала сменился шерстяным свитером, затем скатился до кожаной куртки с джинсами.
– Эй, друг мой Джей, – говорит ему Макларни на следующее утро, – какой-то ты помятый.
– В порядке я.
– Как дела? Есть что-нибудь новенькое?
– Вот-вот раскроем, – говорит Лэндсман.
Но на самом деле повода для оптимизма нет. Красная папка за номером 88021 на столе Пеллегрини толстеет от опросов соседей, уголовных досье, внутренних рапортов, квитков от вещдоков и письменных показаний. Детективы опросили весь квартал вокруг переулка и уже начинают забираться в соседние; большинство жителей с уголовным прошлым, попавших в первые опросы, уже вычеркнуты из списка. Другие детективы и прикомандированные сотрудники проверяют все заявления о взрослых мужчинах, которые как минимум косятся на девочек младше пятнадцати. И хотя несколько телефонных звонков дали наводки на возможных подозреваемых – Лэндсман лично полдня изучал ненормального, о котором говорила мать из Резервуар-Хилла, – никто не заявил, что видел, как маленькая девочка возвращается из библиотеки. Что касается Рыбника, он оправдан из-за той среды. Ну а старый алкаш теперь, собственно, просто старый алкаш. Хуже всего, говорит Лэндсман, что они так и не нашли место убийства.
– Вот что нас топит-то, – втолковывает им Лэндсман. – Он знает больше нашего.
Эджертон понимает, насколько малы их шансы.
Во вторник, в ночь после того, как они тряхнули старого алкаша, Эджертон оказывается в краснокирпичной баптистской церкви в северной части Парк-авеню, за углом от Ньюингтон, – медленно идет в духоте набитого битком святилища. В другом конце центрального прохода – маленький гробик, беловатый, с золотой отделкой. Детектив проходит всю церковь, потом медлит, коснувшись угла гробика, и оборачивается к первому ряду скорбящих. Берет за руку мать и, склонясь, шепчет ей:
– Когда будете молиться перед сном, – говорит он, – помолитесь за меня. Нам это понадобится.
Но ее лицо опустошенное, отсутствующее. Она отрешенно кивает, мазнув глазами по детективу и снова зафиксировавшись на цветочной композиции перед ней. Эджертон отходит в сторонку и прислоняется спиной к стене, закрыв глаза больше от усталости, чем из-за религиозности, и прислушиваясь к глубокому проповедническому тону молодого священника:
– … Если я пойду и долиною смертной тени… И услышал я громкий голос с неба, говорящий… смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.[24]
Прислушиваясь к мэру, чей голос надламывается, пока он путается в словах:
– Семье и друзьям… я, э-э… ужасная трагедия, не только для вашей семьи… но и для всего города… Латония была дочерью Балтимора.
Прислушиваясь к сенатору:
– …нищета, неграмотность, жадность… вот что губит маленьких девочек… она была ангелом для всех нас – ангелом Резервуар-Хилла.
Прислушиваясь к пустякам из жизни ребенка:
– …училась в школе с трех лет до настоящего времени, не пропуская занятий… участвовала в школьном совете, хоре, кружке современных танцев, оркестре мажореток… Латония стремилась стать великой танцовщицей.
Прислушиваясь к панихиде, к словам, что еще никогда не казались такими выхолощенными, такими пустыми:
– Теперь она дома… потому что нас судят не быстрейшие или сильнейшие, а те, кто выживает.
Эджертон следует за толпой, собравшейся за белым гробиком, который выносят в двери. Уже вернувшись в рабочий режим, он ловит служку в белых перчатках и просит у него книгу с подписями скорбящих. В фургоне наружки, стоящем на другой стороне Парк-авеню, техник скрытно снимает уходящих – в надежде, что убийце хватит совести, чтобы рискнуть и прийти на службу. Эджертон стоит внизу лестницы в церковь, вглядывается в лица, пока люди медленно выходят на улицу.
– «Не быстрейшие или сильнейшие, а те, кто выживает», – говорит он, доставая сигарету. – Это мне нравится… Надеюсь, это он о нас.
Эджертон провожает взглядом последних скорбящих и идет к своей машине.
Понедельник, 8 февраля
Дональд Уорден сидит в комнате отдыха и просматривает в газете рубрику новостей метрополии, краем уха слушая инструктаж в офисе. Молча попивает кофе и осмысляет заголовок:
ПО ДЕКАБРЬСКОМУ УБИЙСТВУ ПОДОЗРЕВАЕМОГО УЛИК НЕТ; ВНИМАНИЕ ПЕРЕХОДИТ С ПОЛИЦЕЙСКИХ НА ГРАЖДАНСКИХ.
Сама статья начинается с вопроса:
Кто убил Джона Рэндольфа Скотта-мл.? Детективы из балтиморского отдела убийств задавали этот вопрос сотню раз с 7 декабря, когда мистера Скотта, 22 года, застрелили в спину во время пешего преследования полицией. Уже несколько недель кажется, что следствие сосредоточилось на сотрудниках, присутствовавших поблизости, когда молодого человека – убегавшего от угнанной машины после полицейской автопогони, – застрелили в квартале 700 по Монро-стрит. Но сейчас следователи, по всей видимости, рассматривают другого возможного подозреваемого – гражданского из этого же района, чью мать, девушку и сына, согласно источникам в полиции, уже допросили перед большим жюри.
Уорден медленно скользит глазами по колонке, потом перелистывает и читает продолжение на странице 2D. Там лучше не становится:
Источник в полиции сообщил, что жителя дома рядом с Монро-стрит с пристрастием допросили в связи со смертью… Тот же человек – о ком сообщил другой местный житель, – заявил следователям, что видел, как в утро убийства с Монро-стрит на большой скорости уехала полицейская машина с выключенными мигалками. По словам источника, доказательств этому не найдено, и теперь следователи считают, что именно этот человек может нести ответственность за убийство – или как минимум знать больше, чем желает сказать.
Уорден допивает кофе и передает газету своему напарнику Рику Джеймсу, который берет ее, закатив глаза.
Чудесно. Впервые за два месяца в этом обреченном деле произошел прорыв – и кончается все тем, что Роджер, сука, Твигг, репортер-ветеран из утренней газеты, вывалил их находки в передовице местных новостей. Замечательно. Два месяца никто в районе у Фултон и Монро не признавался, что знает что-то об убийстве Джона Скотта. И вот неделю назад Уорден наконец откопал для большого жюри отмалчивавшегося свидетеля – а то и очевидца. Но не успели прокуроры на него надавить, чтобы он дал показания под присягой, как в «Балтимор Сан» его уже обозвали подозреваемым. Попробуй теперь развяжи ему язык перед большим жюри, ведь если он читает газеты – если газеты читает его адвокат, – здравомыслие подскажет воспользоваться Пятой поправкой и хранить молчание.
«Твигг, жалкий ты мудень, – думает Уорден, слушая, как Д’Аддарио зачитывает сегодняшние телетайпы. – Подставил ты меня. Как же некрасиво подставил».
Один факт, что Уорден нашел хоть какого-то свидетеля, уже говорит о том, как тяжело он работал по делу. После обнаружения тела Джона Скотта в начале декабря он лично провел четыре разных опроса местных жителей вокруг квартала 800 по Монро-стрит – и первые три попытки ничего не дали. Только на четвертый раз Уорден узнал от соседа имя возможного очевидца – жильца квартала 800, припарковавшегося на Монро-стрит у того переулка и рассказавшего паре человек, что был на улице, когда раздался выстрел. Наконец до него добравшись, Уорден обнаружил трудягу средних лет, жившего с подружкой и престарелой матерью на Монро-стрит. Нервный и мнительный свидетель отрицал, что был на улице во время происшествия, но признался, что слышал выстрел, а потом видел из окна, как из квартала 800 уехала полицейская машина с выключенными мигалками. Потом он увидел, как на Монро-стрит с Лафайет сворачивает вторая полицейская машина и останавливается у переулка.
Еще он сообщил Уордену, что, когда там начали собираться полицейские, он позвонил с новостями сыну. Тогда Уорден допросил и сына. Тот вспомнил этот звонок, а заодно вспомнил, что отец выразился куда конкретнее: мол, он видел, как в переулке напротив дома полицейский застрелил человека.
Уорден вернулся к свидетелю, поставил вопрос ребром. Нет, сказал тот, я не говорил такого сыну. И стоял на своей предыдущей версии о двух машинах.
Уорден подозревал, что новообретенный свидетель видел куда больше, чем приезд и отъезд полицейских машин, и у детектива было два возможных объяснения запирательства. Первое – свидетель искренне боится выступать против сотрудника органов в суде по убийству. Второе – не проезжала по Монро-стрит никакая полицейская машина без мигалок. А видел он на самом деле стычку Джона Скотта с другим гражданским – может, соседом или другом, которого он теперь хочет защитить. Раз уж на то пошло, свидетель и сам мог участвовать в стычке, раз припарковался у переулка за несколько минут до выстрела.
Значит, технически в утренней газете не ошибаются, называя свидетеля потенциальным подозреваемым. Но Роджер Твигг не знает – или источники ему не сказали, – что этот новый свидетель существует не в вакууме; другие улики ведут Уордена в обратном направлении, к полиции.
Речь не только о пуговицах рубашки у входа в переулок. И не только о том, что слишком много полицейских путаются в показаниях о событиях того дня. Самое тревожное в папке – транскрипция переговоров по рации в Центральном районе, которую высылали в ФБР для улучшения звука. Расшифрованная детективами недели спустя после убийства, она раскрыла довольно странные реплики.
На пленке слышно, как сотрудник полиции Центрального района передает описание подозреваемого, выскочившего с пассажирского сиденья угнанной машины.
– Мужчина, первый[25], метр восемьдесят – девяносто, темная куртка, синие джинсы… последний раз видели на Ланвейл и Пейсон…
Затем подает голос сержант Центрального, Джон Уайли, семь лет в полиции. Это именно он, приехав в Западный район для участия в погоне, обнаружил тело Джона Скотта.
– Один-тридцать, – называет Уайли свой номер. – Розыск закончен в квартале 800 по Фултон… или Монро.
Тогда говорит один из участвовавших с самого начала полицейских, решив, что подозреваемый арестован.
– Один-двадцать-четыре. Могу его опознать…
Уайли отвечает не сразу:
– Один-тридцать. Я слышал выстрел, потом нашел его.
– Один-тридцать: где это? В квартале 800 по Монро?
– Десять-четыре.
Затем, немного погодя, снова слышно Уайли – он впервые признает, что в переулке, «возможно, есть раненый».
Перед Уорденом встает очевидный вопрос: зачем сержанту заканчивать розыск, если только он не решил, что подозреваемый уже арестован? Пуговицы, переговоры – все это вело не к гражданскому подозреваемому, а к полицейским из погони. И все же Уорден и Джеймс проверяли и перепроверяли журнал записей каждого сотрудника рядом с Монро-стрит – обязательную ведомость, регистрирующую весь путь патрульного с вызова на вызов. Но на момент стрельбы как будто бы известно местонахождение всех машин Центрального, Западного и Южного районов. Сотрудники, участвовавшие в погоне за угнанным «додж кольтом» и в дальнейшем пешем преследовании, уже отчитались о передвижениях в дополнительных рапортах – и два детектива их читали. Причем обнаружили, что во время происшествия большинство сотрудников видели друг друга и могут подтвердить чужие показания.
Если стрелок – полицейский, скрывшийся до появления сержанта Уайли, в бумагах ничто на него не указывало. Всего опрошены пятнадцать сотрудников Западного и Центрального районов, но они мало что могли сообщить, а Уайли настаивал, будто ничего не видел ни до, ни после выстрела. Нескольким сотрудникам – в том числе Уайли и еще двоим, прибывшим на место преступления среди первых, – приказали пройти детектор лжи. Судя по результатам, никто из них не врал, если не считать Уайли и еще одного, чьи результаты сочли неубедительными.
Полиграф в паре с сообщением Уайли о прекращении розыска привели Уордена с Джеймсом к выводу, что сержант Центрального по самой меньшей мере что-то увидел перед тем, как найти тело. Но в течение двух часов с половиной допроса он настаивал, что только слышал выстрел и не видел других полицейских у переулка на Монро-стрит. Он якобы не знал, зачем прекратил розыск, и не помнил, как это сделал.
Уайли спросил детективов, считается ли он сам подозреваемым.
Нет, сказали ему.
И все-таки детективы попросили сержанта сектора добровольно согласиться на обыск его дома. И Уайли согласился, после чего детективы изъяли его форму, табельный и неслужебный револьверы для проверки, которая тоже не дала однозначных результатов.
Я подозреваемый? – снова спросил сержант. Если да, зачитайте мне права.
Нет, ответили ему, вы не подозреваемый. На данный момент. Пока сержант настаивал, что не видел и не слышал ничего, кроме выстрела, следователям оставалась только возможность, что выстрел или все произошедшее после видел другой коп или гражданский. А теперь, когда эта возможность почти воплотилась в жизнь, всего одна газетная колонка грозила загнать их единственного свидетеля обратно в глухую оборону.
Но если даже Джона Скотта убил коп, Уорден не верил, что речь идет об умышленном убийстве. Он предполагал, что это неудачная драка в подворотне, потасовка, завершившаяся тем, что патрульный – оправданно или нет – произвел выстрел из своего оружия или, возможно, другого пистолета 38-го калибра, отнятого у Джона Скотта. Секунда – и вот подозреваемый уже на земле, с пулевым ранением в спине, а у копа всплеск адреналина, паника, он гадает, как теперь выбраться из этой жопы.
Если все так – если патрульный скрылся из переулка, потому что не верил, что его защитит департамент, – тогда это неизбежность. Тогда Монро-стрит – очередной кривой поворот на скользкой дорожке, на которую балтиморский департамент вступил уже довольно давно. Дональд Уорден присутствовал в начале пути и видел, как набиралась скорость.
Сам он применял боевое оружие всего раз за долгую службу. Это был выстрел в никуда – круглоносая пуля 38-го калибра с почти вертикальной траекторией, улетевшая выше любой живой мишени. Случилось это двадцать лет назад, летним днем, когда они с напарником напоролись на ограбление в Пимлико, застав живьем столь неуловимое единство преступника и преступления. Исправно преследуя злоумышленника дольше, чем посчитает разумным средний коп, напарник Уордена открыл огонь. Только тогда Уорден из смутного чувства солидарности и сам послал пулю куда-то в эфир.
Уорден, конечно же, знал, кого они преследовали, а тот знал Уордена. Ибо тогда еще шли славные двенадцать лет Здоровяка на Северо-Западе – между всеми игроками царило грубоватое дружелюбие, и Уорден был в районе на «ты» со всеми, кого там стоило арестовать. Когда стрелявшие прекратили погоню и нагнали подозреваемого, тот отходил от шока.
– Дональд, – сказал он, – я просто поверить не могу.
– Что?
– Ты хотел меня убить.
– Не хотел.
– Ты в меня стрелял.
– В воздух я стрелял, – пристыженно ответил Уорден. – Но слушай, извини, ладно?
У него так и не проснулся аппетит к стрельбе, его так и не покинул стыд из-за той шальной пули. Для Уордена показателями авторитета были значок и репутация на улицах; пушки имели к этому весьма отдаленное отношение.
И все же Уордена правильно поставили на убийство Джона Рэндольфа Скотта. За более чем четверть века на улицах он повидал немало убийств и ранений полицейскими. Большинство – оправданные, кое-какие – неоправданные, а некоторые – откровенные правонарушения. Чаще всего исход решался за секунды. Нередко сжать спусковой крючок требовал всего лишь инстинкт. Обычно подозреваемый действительно заслуживал пулю, иногда – нет, а иногда вопрос был дискуссионным. Бывало и такое, что в подозреваемого стоило бы выстрелить, причем не раз, но почему-то не стреляли.
Решение открывать огонь на поражение неизбежно субъективное и определяется не столько эмпирическими стандартами, сколько тем, что полицейский готов оправдать для себя самого и на бумаге. Но вне зависимости от обстоятельств одно этическое правило оставалось нерушимым: если коп кого-то убивает, то он не отпирается. Он берет рацию и сообщает. Он ждет рядом с телом.
Но времена изменились. Четверть века назад американский блюститель порядка мог палить без опасений, спереди или сзади останется входное ранение. Теперь же каждый раз, доставая оружие из кобуры, коп вспоминает о риске гражданской ответственности и возможного уголовного преследования; за что прошлое поколение патрульных могли оправдать, нынешнее могли и осудить. Правила в Балтиморе, как и во всех американских городах, изменились, потому что изменились сами улицы, потому что и полицейский департамент уже не тот, что прежде. Да и город тоже, раз уж на то пошло.
В 1962-м, когда Дональд Уорден выпустился из академии, обе стороны подписывались под кодексом. Будешь доводить полицию – нарвешься на безнаказанное применение оружия. Особенно ясно кодекс говорил о случаях, когда кому-то хватало глупости стрелять в полицейских. У таких подозреваемых был один-единственный шанс. Доберется до полицейского отделения – выживет. Побить побьют, но жить будет. Если же попытается скрыться и попадется на улице в подходящих условиях – ему крышка.
Но то была другая эпоха – времена, когда балтиморский коп мог уверенно заявить, что состоит в самой большой, суровой и тяжеловооруженной банде на районе. То были деньки до того, как главной отраслью гетто стала торговля героином и кокаином, до того, как каждый семнадцатилетний пацан мог оказаться социопатом с девятимиллиметровой пушкой за поясом треников, до того, как департамент начал уступать наркоторговле целые районы. А еще, то были деньки, когда в Балтиморе действовала сегрегация, когда голос движения за гражданские права звучал не страшнее сердитого шепота.
Вообще-то в те времена у большинства перестрелок с участием полиции имелись расовые обертона – самое смертельное доказательство утверждения, что у многих поколений черных районов Балтимора присутствие органов считалось одной из кар египетских: нищета, неграмотность, отчаяние, полиция. Черные балтиморцы росли со знанием, что два преступления – дерзить копу или, что еще хуже, убегать от него, – практически гарантируют в лучшем случае избиение, в худшем – пулю. Даже самые выдающиеся члены черного сообщества терпели лишения и оскорбления, и до 1960-х к департаменту почти повсеместно относились с презрением.
В департаменте дела обстояли не лучше. Когда Уорден вступил в органы, черным сотрудникам (среди них – двум будущим комиссарам полиции) все еще запрещалось ездить в патрульных машинах – причем запрещалось по закону; заксобрание Мэриленда еще не приняло закон о доступе черным в места общественного пользования. Черным сотрудникам ограничивали рост в звании и ссылали на пешие посты в трущобах или отправляли работать под прикрытием под эгидой зарождающихся наркоотделов. На улицах они терпели бойкот белых сослуживцев; в отделениях выслушивали расистские оскорбления на инструктажах и пересменках.
Реформы наступили не сразу, вызванные в равной мере как растущим активизмом черного сообщества, так и приходом в 1966-м нового комиссара – бывшего морпеха Дональда Померло, вступившего на пост с намерением навести порядок. За год до этого Померло написал разгромный доклад о БПД, изданный независимо Международной ассоциацией начальников полиции[26]. В исследовании он заявлял, что полиция Балтимора – одна из самых закосневших и коррумпированных в стране, применяет силу избыточно, а ее отношения с черным сообществом – нулевые. Из памяти лидеров общественности еще не изгладился бунт Уоттса, встряхнувший Лос-Анджелес в 1965-м, и в период, когда все города страны находились под угрозой волны летнего насилия, губернатор Мэриленда и мэр Балтимора приняли оценку IACP всерьез – они наняли ее автора.
Появление Померло стало концом палеозойского периода в балтиморском департаменте. Начальство чуть ли не на следующий день взялось за улучшение связей с общественностью, профилактику преступлений и внедрение современных правоохранительных технологий. Создавались общегородские спецподразделения, на смену полицейским таксофонам наконец-то пришли многоканальные рации. Впервые начались систематические расследования происшествий с участием полиции, и это дало результат – вместе с общественным давлением покончило с самыми откровенными зверствами. Но при этом сам же Померло успешно вел упорную борьбу против учреждения комиссии гражданского контроля, заверяя, что балтиморский департамент и дальше может самостоятельно следить за случаями избыточной жестокости. В результате полицейские на улицах в конце шестидесятых и начале семидесятых сделали выводы: преступную стрельбу можно выставить оправданной, а оправданную можно выставить еще более оправданной.
В балтиморских полицейских отделениях вошел в практику запасной пистолет – вплоть до того, что один конкретный инцидент из начала семидесятых навсегда стал легендой департамента, приметой времени в крупнейшем городе Мэриленда. Это случилось на улочке рядом с Пенсильвания-авеню, когда перед началом облавы пятерых детективов из наркоотдела вдруг произошел всплеск насилия. Из темноты соседней подворотни кто-то крикнул копу, что к нему подкрадывается человек с ножом.
Из-за нахлынувшего адреналина детектив выпустил все шесть пуль, хотя потом клялся – пока сам не проверил, – что спустил курок всего раз. Он вбежал в переулок и обнаружил, что подозреваемый лежит на спине, а рядом с ним – целых пять ножей.
– Вот его нож, – сказал один коп.
– Чувак, это ни хрена не мой, – заявил раненый и указал на выкидной нож в нескольких метрах. – Мой – вон тот.
Но запасное оружие было не более чем временным решением, ставшее менее эффективным и более опасным, когда об уловке прознала общественность. В итоге, пока заявления на избыточное применение силы множились, а фраза «полицейская жестокость» стала расхожей, департаменту пришлось уйти в оборону. На взгляд Дональда Уордена, конец старого Балтиморского департамента полиции можно определить с точностью до дня. 6 апреля 1973 года двадцатичетырехлетнему патрульному Норману Бакману на улице в Пимлико шесть раз выстрелили голову из его собственного служебного револьвера. Двое сослуживцев на расстоянии квартала услышали пальбу и примчались по Куантико-авеню. Они увидели, что над телом мертвого полицейского стоит молодой парень, а рядом лежит орудие убийства.
– Да, – сказал он, – это я пристрелил ублюдка.
Вместо того чтобы изрешетить стрелка на месте, полицейские просто надели на него наручники и увезли в центр. Где раньше на улицах Балтимора царил кодекс, теперь были мертвые полицейские и живые убийцы копов.
Уорден не знал, как к этому относиться. Отчасти он понимал, что старые обычаи невозможно оправдать и уж тем более продолжать, но Бакман все-таки был другом, молодым патрульным, который вкалывал как проклятый, чтобы попасть в спецподразделение Уордена в Северо-Западном районе. Когда домой Уордену дозвонился лейтенант, он быстро оделся и приехал в участок еще с десятком сотрудников, как раз когда в КПЗ привезли убийцу Бакмана. По официальной версии во время оформления и фотографирования подозреваемый жаловался на боли в животе, но в городе все понимали, что эта за боль. И когда черная газета Балтимора, «Афроамерикан», отправила в Синайскую больницу фотографа, чтобы снять травмы подозреваемого, именно Уорден арестовал его за незаконное проникновение. Когда NAACP[27] потребовала провести расследование, начальники просто уперлись и твердили, что никаких избиений и в помине не было.
Но это была жалкая, мелкая победа, а в инструктажных и патрульных машинах неласково отзывались о полицейских, которые, увидев пистолет на земле, позволили убийце Бакмана сдаться. После суда заговорили еще жестче, когда убийца отделался обвинением в убийстве второй степени и сроком с правом на досрочное освобождение через десяток лет.
Убийство Бакмана стало вехой – но только первой на долгом пути. Через семь лет в забегаловке Восточного Балтимора департамент снова столкнулся со своим будущим. И снова на периферии стоял Уорден, беспомощно наблюдая, как очередного копа, очередного друга приносят в жертву – теперь уже совсем иначе.
В марте 1980-го жертвой стал семнадцатилетний пацан с несуразным именем Джа-Ван Макги; убийцей – тридцатитрехлетний детектив Скотти Маккаун. Ветеран с девятилетним стажем, работавший вместе с Уорденом в отделе ограблений угрозыска, Маккаун – не при исполнении и в штатском – пришел за пиццей в закусочную на Эрдман-авеню, когда в нее вошли Макги со спутником и направились к стойке. Маккаун уже какое-то время приглядывался к подросткам, заметив, что они несколько раз подходили к витрине и оглядывали снаружи помещение, как будто чего-то поджидая. Только когда большинство посетителей ушли, они оставили свой пост на тротуаре и двинулись к стойке. Маккаун пять лет проработал в ограблениях, так что эта сцена была ему знакома, даже слишком. Началось, подумал он, перекладывая неслужебное оружие из кобуры в карман дождевика.
И когда у стойки Джа-Ван Макги достал из кармана куртки что-то блеснувшее, Маккаун был наготове. Он без предупреждения произвел три выстрела в спину Макги. Затем приказал второму подростку оставаться на месте и крикнул продавцу вызывать полицию и скорую. И тогда склонился над жертвой. На полу лежала черно-серебристая зажигалка.
Убийство Джа-Вана Макги произошло всего через несколько недель после того, как не менее сомнительный выстрел другого белого полицейского разжег расовые бунты в Майами. Когда перед ратушей начались нешуточные пикеты, в департаменте все поняли, чем это пахнет. Все, кроме Скотти Маккауна.
Уорден пришел в отдел ограблений в 1977-м, через два года после Маккауна, и знал, что это хороший молодой коп, но сейчас его похоронит один неудачный выстрел. Уорден раскопал парочку свежих рапортов из Восточного района – об ограблениях, где подозреваемый применял маленький хромированный пистолет 25-го калибра.
– Вдруг поможет, – сказал Уорден.
– Спасибо, Дональд, – ответил Маккаун, – но мне ничего не сделают.
Сделали. Протесты и перешептывания о бунтах стали только громче, когда прокуратура штата отказалась представить дело большому жюри на основании отсутствия преступного умысла у детектива. Через три месяца показания Маккауна заслушала комиссия департамента: он утверждал, что стрелял из-за опасений о безопасности – как своей, так и окружающих. Затем пятеро заседателей выслушали спутника жертвы, объяснившего, что они с другом не собирались грабить закусочную, а в витрину заглядывали, потому что внутри было много народу и им не хотелось стоять в очереди за газировкой. Самое важное – комиссия заслушала самого Джа-Вана Макги, сидевшего в инвалидной коляске и парализованного ниже пояса, который заявил, что «просто вошел в дверь, а тот парень сделал два шага и начал палить». Комиссия взяла час на размышления, потом признала детектива виновным в нарушении трех правил департамента о применении боевого оружия, а также в «поведении, дискредитирующем департамент». Через неделю комиссар отказался рассмотреть ослабление наказания или реабилитацию. Померло просто согласился с рекомендацией комиссии и уволил детектива.
– Майами принесло нам правосудие, – заявил глава регионального филиала NAACP, но полиция на улице поняла дело Скотти Маккауна иначе: департамент, когда-то спускавший с рук даже самую безрассудную жестокость, теперь трубит отступление по всем фронтам. Вопроса об оправданности этого выстрела в Джа-Вана Макги не стояло; все копы, когда-то выхватывавшие оружие, морщились при мысли о зажигалке на линолеуме и семнадцатилетнем парне, оставшемся инвалидом на всю жизнь. Вопрос был в другом: будет ли департамент и дальше жертвовать своими, вместо того, чтобы заговорить вслух об одной из самых неизбежных истин полицейской работы: укоренившейся фантазии, будто хороший коп в любых обстоятельствах стреляет оправданно.
В склонной к насилию и тяжеловооруженной стране вполне логично выдавать правоохранительным органам оружие и полномочия его применять. В Соединенных Штатах только у копа есть право на убийство по собственному суждению. Поэтому Скотти Маккауна и триста других мужчин и женщин отправили на улицы Балтимора со «смит-вессонами» 38-го калибра, владению которыми они несколько недель обучались в академии, после чего еще каждый год ездили на полицейское стрельбище. Считалось, что этих знаний и собственного суждения полицейского достаточно, чтобы каждый раз принимать правильное решение.
