Дэвид Саймон
Отдел убийств: год на смертельных улицах
Вторник, 26 января
Гарри Эджертон начинает день правильно – его начищенный лофер не касается уха мертвеца, когда он входит в экранную дверь таунхауса в Северо-Восточном Балтиморе.
– Чуть на ухо не наступили.
Эджертон вопросительно смотрит на краснолицего патрульного, привалившегося к стене гостиной.
– Что-что?
– Ухо, – повторяет патрульный, указывая на паркет. – Говорю, чуть не наступили.
Эджертон переводит взгляд на бледный кусочек плоти рядом со своей правой туфлей. И в самом деле, ухо. Большая часть мочки и изогнутый ошметок раковины у дверного коврика. Детектив бросает взгляд на мертвеца с дробовиком на диване, потом идет в другой конец комнаты, теперь уже глядя себе под ноги.
– Как это там говорится, – начинает патрульный, словно репетировал целую неделю. – «Римляне, сограждане, друзья…»[19]
– Полицейские – больные извращенцы, – смеется Эджертон, качая головой. – Кто оформляет?
– Тут явное самоубийство. Ей вон досталось.
Пожилой патрульный указывает на молодую напарницу, сидящую за столом в столовой. Черная женщина с тонкими чертами лица уже пишет протокол. Эджертон тут же признает в ней новичка.
– Привет.
Она кивает.
– Вы его нашли? Ваш номер?
– Четыре-два-три.
– Вы его трогали, что-нибудь передвигали?
Она смотрит на Эджертона так, словно он прилетел с другой солнечной системы. Трогать? Да ей и смотреть-то на бедолагу страшно. Она качает головой, косится на тело. Эджертон смотрит на краснолицего полицейского, который понимает и принимает беззвучную просьбу.
– Мы за ней проследим, – тихо говорит ветеран. – Все будет в порядке.
Академия выпускает женщин уже более десяти лет, и если спросить Эджертона, то они себя до сих пор не проявили. Многие вступают в полицию с пониманием своего дела и готовностью работать; кое-кого можно даже назвать хорошими полицейскими. Но Эджертон знает, что есть на улицах и попросту опасные сотрудницы. Секретарши, как их зовут старожилы. Секретарши с пушками.
Эти истории с каждым пересказом все страшнее. В департаменте все слышали про девчонку на Северо-Западе – новичка, у которой в магазине в районе Пимлико какой-то псих отнял оружие. И еще та полицейская в Западном, объявившая код 13, пока ее напарника избивала семья из пятерых в доме во Втором секторе. Когда примчались машины, она стояла на обочине и указывала на дверь, будто регулировщица какая-то. И такие истории можно услышать в инструктажных любого района.
Пока остальные отделы департамента нехотя свыкались с концепцией женщин-полицейских, убойный оставался последним оплотом мужского правоохранения – пошлой раздевалкой, где второй развод считается чуть ли не обрядом посвящения. Здесь продержалась только одна женщина-детектив: Дженни Уэр провела в убойном три года – достаточно, чтобы показать себя хорошим следователем и мастером допросов, но не настолько, чтобы традиция закрепилась.
Вообще-то всего две недели назад в смену Стэнтона перевели Бертину Сильвер, ставшую единственной женщиной среди тридцати шести детективов и сержантов. По мнению других детективов, которые работали с ней в наркотиках и в патруле, Берт Сильвер – настоящий коп: агрессивная, жесткая, умная. Но ее появление в отделе убийств несильно повлияло на превалирующие политические взгляды многих детективов, трактовавших решение выдавать значки женщинам однозначно: варвары уже у ворот Рима. Для многих в убойном Бертина Сильвер не опровергала утвердившуюся теорию, а просто являлась исключением из нее. От обычного уравнения ее спасала безосновательная, но вынужденная логическая гимнастика: женщины в полиции – секретарши, но Берт – это Берт. Друг. Напарник. Коп.
Гарри Эджертон последним пожалуется на Берт Сильвер – он ее считал одной из лучших новеньких в отделе. И не поменял мнение даже вопреки ее неустанной захватнической войне за его стол. Уже много лет просидев за личным столом, в начале года он услышал, что ему придется делиться с Берт из-за нехватки места. Он нехотя согласился, но вскоре обнаружил себя под огнем. Стоило разрешить поставить на стол такие невинные вещицы, как семейные фотографии и золотую статуэтку полицейской, как за ними последовали щетки для волос и запасные сережки в верхнем правом ящике. Затем – нескончаемый поток помад и, наконец, надушенный шарф, то и дело пробиравшийся в нижний ящик, где Эджертон хранил папки подозреваемых от своих предыдущих расследований в отделе наркотиков.
– Ну все, – сказал детектив, уже в третий раз вынимая шарф и засовывая в почтовый ящик Берт. – Если я не дам отпор, она начнет развешивать занавески в допросной.
Но отпор так и не дал, и, в конце концов, Берт Сильвер завоевала половину стола. В глубине души Гарри Эджертон знает, что так и должно быть. Но эта девица, составляющая протокол в гостиной, – не Берт Сильвер. Несмотря на заверения старшего патрульного, он отводит его в сторонку и тихо говорит:
– Если она первый патрульный на месте, ей придется ждать криминалистов, а потом подать документы в отдел вещдоков.
Это замечание – почти что открытый вопрос. Судмедэксперты уже не раз превращали очевидные самоубийства в убийства, и ни к чему, чтобы вчерашняя выпускница академии запорола акты приема-передачи по каждой улике. Патрульный понимает без лишних слов.
– Не волнуйтесь. Мы проследим, – повторяет он.
Эджертон кивает.
– Она справится, – патрульный пожимает плечами. – Черт, да она посообразительней некоторых.
Эджертон открывает стенографический блокнот и возвращается в столовую. Задает обоим патрульным стандартные вопросы, собирая сырой материал для расследования.
На первой странице с датой 26 января в верхнем правом углу детектив уже записал детали вызова, поступившего от полицейского диспетчера в 13:03: «13:03 / Диспетчер № 76 / громкий выстрел / 5511 Лит-уок». На две строчки ниже Эджертон отметил время приезда на место.
Он добавляет имя молодой полицейской, номер ее значка и время приезда. Спрашивает и записывает номер протокола происшествия – 4A53881, где 4 – Северо-Восточный Район, «А» – месяц январь, а остальные цифры – учетный номер. Потом записывает номер прибывшей кареты скорой помощи и имя медика, засвидетельствовавшего факт смерти. Заканчивает первую страницу на времени подтверждения.
– Ладно, – произносит Эджертон, впервые приглядываясь к мертвецу. – Кто у нас здесь?
– Роберт Уильям Смит, – говорит краснолицый полицейский. – Тридцать восемь… нет, тридцать девять лет.
– Проживает здесь?
– Проживал, да.
Эджертон записывает на второй странице имя, затем «М/Б/39» и адрес.
– Здесь кто-нибудь был, когда это произошло?
Отвечает патрульная:
– Его жена позвонила 911. Сказала, что была наверху, а он внизу чистил ружье.
– Где она теперь?
– Увезли в больницу из-за шока.
– Успели с ней поговорить?
Полицейская кивает.
– Отрази ее слова в дополнительном рапорте, – говорит Эджертон. – Она сказала, почему он мог застрелиться?
– Сказала, у него давняя история психических расстройств, – вклинивается краснолицый полицейский. – Он только что, одиннадцатого, выписался из Спрингфилдской больницы. Вот его направление.
Эджертон берет у полицейского мятый зеленый листок и пробегает глазами. Мертвец проходил лечение от расстройств личности и – бинго – суицидальных наклонностей. Детектив возвращает бумажку и пишет еще две строчки в своем блокноте.
– Где нашли направление?
– Оно было у его жены.
– Криминалисты уже едут?
– Мой сержант их вызвал.
– А судмедэксперт?
– Сейчас узнаю, – отвечает полицейский и выходит за своей рацией. Эджертон бросает блокнот на стол и снимает пальто.
Он не направляется прямиком к телу, а сначала обходит гостиную по периметру, глядя на пол, стены и мебель. У него уже вошло в привычку начинать на периферии и приближаться к телу сужающимися кругами. Метод рожден тем же инстинктом, который позволяет детективу войти в комнату и десять минут записывать в блокнот голые факты, прежде чем, собственно, взглянуть на труп. Все детективы несколько месяцев приучаются к тому, что труп никуда не денется, будет невредимый и неподвижный ровно столько, сколько нужно времени на осмотр места преступления. А вот у самого места – будь то перекресток, салон автомобиля или гостиная – срок годности начинает выходить, как только кто-то находит тело. Любой детектив, прослуживший больше года, уже может рассказать историю-другую о патрульных, затаптывающих следы крови или хватающих оружие, найденное на месте убийства. И ладно бы патрульные: уже не раз балтиморские детективы приезжали на место стрельбы и обнаруживали какого-нибудь майора или полковника, бродящего там, лапающего гильзы или обшаривающего кошелек жертвы в неугасимом стремлении заляпать своими отпечатками все улики, какие только возможно.
Второе правило из справочника убойного: жертву убивают один раз, зато место преступления можно убить тысячу раз.
Эджертон отмечает направление брызг, успокаивая себя тем, что оно соответствует одному ранению в голову. На длинной белой стене за диваном направо от мертвеца тянется непрерывная красно-розовая дуга – от точки в пятнадцати сантиметрах над головой жертвы до почти что уровня глаз у косяка входной двери. Эта длинная изогнутая линия, состоящая из разрозненных капель, как будто указывает на кусочек уха на дверном половичке. Такая же линия, но меньше, раскинулась на верхних подушках дивана. В щели между диваном и стеной Эджертон находит пару осколков черепа, а на полу сразу справа от мертвеца – практически все, что когда-то занимало голову жертвы.
Детектив присматривается к отдельным брызгам и с удовлетворением подтверждает, что их направление соответствует одиночному ранению от выстрела в левый висок снизу вверх. Эти расчеты – простая физика: капля крови, упавшая на поверхность под прямым углом, будет симметрична, с лучеобразными ответвлениями во все стороны; капля, упавшая на поверхность под острым углом, засохнет так, что длинные ответвления укажут в противоположном направлении от источника крови. В данном случае было бы трудно объяснить кровавый след с ответвлениями в любую сторону, кроме как от головы жертвы.
– Ладно, – говорит детектив, отодвинув журнальный столик, чтобы встать прямо перед трупом. – Посмотрим, что тут у нас.
Мертвец голый, его нижняя половина накрыта клетчатым пледом. Он сидит посреди дивана, остатки его головы покоятся на спинке. Левый глаз таращится в потолок, второй гравитация втянула глубоко в глазницу.
– Там на столе – налоговая форма, – краснолицый патрульный указывает на журнальный столик.
– Правда?
– Сами гляньте.
Эджертон видит знакомый титульный лист формы 1040.
– Меня они тоже бесят, – говорит патрульный. – Похоже, он совсем потерял голову.
Эджертон громко стонет. Сегодня еще рановато для необузданных полицейских острот.
– Видать, он расставил приоритеты.
– Полицейские, – повторяет Эджертон, – больные извращенцы.
Он смотрит на дробовик между ног жертвы. 12-й калибр, прикладом на полу, стволом вверх, на стволе покоится левая рука жертвы. Детектив смеряет оружие взглядом, но криминалисты еще будут его фотографировать, так что он ничего не трогает. Берет руки мертвеца в свои. Еще теплые. Подвигав его пальцами, Эджертон убеждается, что смерть наступила недавно. Периодически муж или жена в гневе стреляют во вторую половинку, а потом три-четыре часа думают, как быть дальше. Когда им в голову приходит светлая мысль подстроить самоубийство, температура тела уже падает, и в мышцах лица и пальцев начинается трупное окоченение. У Эджертона были случаи, когда убийцы напрасно портили себе нервы, пытаясь впихнуть непослушные пальцы не столь свежего покойника в пусковую скобу, и это выдавало их план с головой, потому что труп напоминал манекен из магазина с реквизитом, приклеенным к безвольной руке. Но Роберт Уильям Смит – очень свежий кусок мяса.
Эджертон записывает: «Ж. зажала ружье между ног… ствол к правой щеке… большое ОР с правой стороны головы. Теплый на ощупь. Окоченения нет».
Оба патрульных наблюдают, как Эджертон надевает пальто и убирает блокнот во внешний карман.
– Не будете ждать криминалистов?
– Ну, я бы хотел, но…
– С нами скучно, да?
– Что тут скажешь? – говорит Эджертон, изображая что-то вроде баритона юной звезды экрана. – Я сделал здесь все, что мог.
Краснолицый полицейский смеется.
– Когда приедут, попросите фотографии комнаты и скажите, чтобы сняли мужика с ружьем между ног. Нам понадобится и ружье, и тот зеленый листок.
– Больничная выписка?
– Да, все пойдет в центр. А квартиру мы закрываем? Жена еще вернется?
– Когда ее увозили, она была сбита с толку. Пожалуй, мы придумаем, как закрыть место преступления.
– Ну и хорошо.
– Это все?
– Да, спасибо.
– Без проблем.
Эджертон смотрит на патрульную, все еще сидящую за столом.
– Как там протокол?
– Готово, – она показывает листок. – Хотите прочитать?
– Да нет, я уверен, что все в порядке, – отвечает Эджертон, зная, что его проверит сержант сектора. – Как вам пока служба?
Полицейская смотрит на мертвеца, затем на детектива.
– Да ничего.
Эджертон кивает, машет на прощание краснолицему и уходит, на этот раз аккуратно обходя ухо.
Через пятнадцать минут он уже за печатной машинкой в офисе убойного отдела, переносит содержимое трех страничек блокнота в одностраничный рапорт для круглосуточного журнала происшествий – форма уголовного розыска 78/151. Даже при том, что Эджертон тыкает одним пальцем, детали кончины Роберта Уильяма Смита ужимаются во внятный текст меньше чем за четверть часа. Основная документация убойного – дела в папках, но круглосуточный журнал – это бумажный след деятельности всего отдела преступлений против личности. Сверившись с ним, детектив может быстро ознакомиться с любым текущим следствием. По каждому происшествию есть соответствующая одно— или двухстраничная запись с коротким описательным заголовком, и, пролистав журнал, по этим заголовкам можно составить полную хронологию насилия в Балтиморе:
«…огнестрел, огнестрел, сомнительная смерть, ножевое, арест / убийство, серьезный огнестрел, убийство, убийство / серьезный огнестрел, самоубийство, изнасилование / ножевое, сомнительная смерть / возможная передозировка, коммерческое ограбление, огнестрел…»
Мертвый, умирающий или только раненый – на каждую жертву в городе Балтимор найдется форма 78/151. Меньше чем за год в убойном Том Пеллегрини заполнил, наверное, больше сотни бланков. Гарри Эджертон со времен перевода в убойный в феврале 1981-го – более пятисот. А Дональд Кинкейд, пожилой детектив из группы Эджертона, – в убойном с 1975-го и наверняка напечатал больше тысячи.
Журнал происшествий – основной инструмент измерения загрузки детективов, и он важнее доски, где фиксируются только убийства и их раскрытия. Если под записью стоит твое имя, это значит, что ты взял трубку, когда раздался звонок, или еще лучше – вызвался поехать, когда другой детектив высоко поднял зеленую карточку – бывший квиток из ломбарда – с записанным адресом и задал вопрос, что старше самого здания: «Кто возьмет?»
Гарри Эджертон вызывался нечасто, и этот простой факт стал в его группе не просто мозолью, а открытой раной.
Никто не сомневался в его способностях следователя, а многие признавали, что и как человек он им нравится. Но в бригаде из пятерых, где каждый работает по своим и чужим делам и отвечает на разнообразные вызовы, Гарри Эджертон был этаким одиноким волком и регулярно отлучался на собственные продолжительные приключения. В отделе, где большинство дел выигрываются или проигрываются в первые сутки следствия, Эджертон мог работать по одному делу днями или даже неделями, бесконечно опрашивая свидетелей или ведя наблюдение в свободное от работы время. Его, вечно опаздывающего на ночные инструктажи и пересменку, можно было легко застать за столом в три часа ночи, несмотря на то, что его смена закончилась в полночь. По большей части он расследовал без второго детектива, сам брал показания и сам вел допросы, в упор не замечая никаких бедствий, от которых страдала остальная группа. Эджертон считался скорее кем-то вроде бейсбольного контролирующего подающего, чем рабочей лошадкой, а там, где количество казалось важнее качества, его рабочая этика служила вечным источником трений.
Его происхождение только способствовало оторванности от коллектива. Сын уважаемого нью-йоркского джазового пианиста и дитя Манхэттена, в балтиморский департамент он вступил интереса ради, увидев рекламу в газете. В убойном многие провели все детство на тех улицах, которые теперь охраняли, а для Эджертона точка отсчета – это Верхний Манхэттен и воспоминания о походах в музей Метрополитен после школы и о ночных клубах, где его мать зналась с такими людьми, как Лина Хорн или Сэмми Дэвис-младший. Его юность настолько далека от полицейской работы, насколько это вообще возможно: Эджертон мог похвастаться тем, что видел вживую Дилана в его первые годы в Гринвич-Виллидже и что сам потом был лид-вокалистом в рок-н-ролл группе – ансамбле с названием в духе «детей цветов» – «Афродита».
Беседа с Гарри Эджертоном могла блуждать от иностранного артхауса к джаз-фьюжну или сравнительным достоинствам импортных греческих вин – последние знания он приобрел благодаря женитьбе на дочери греческого торговца, который после многих лет успешной работы в Судане перевез семью в Бруклин. Все это вместе взятое делало Гарри Эджертона даже в его почтенном возрасте сорока лет загадкой для коллег. В полуночную смену, пока остальная его группа вместе наблюдает за тем, как Клинт Иствуд ласкает самый большой и мощный револьвер в мире, Эджертон в комнате отдыха пишет служебные записки под кассету с песнями Вуди Гатри в исполнении Эммилу Харрис. А в обеденное время он обычно пропадал на Восточной Балтимор-стрит, в задней части ресторана с едой на вынос, где зависал перед рядом игровых автоматов и забывал обо всем на свете в лихорадочных попытках расстрелять разноцветных космических пришельцев лазерными лучами. В офисе, где подозрительной считается даже любовь к розовым галстукам, Эджертон безусловный чудак. Мнение всей группы выразил Джей Лэндсман, как-то раз бросив вскользь: «Для коммуниста Гарри охренительный сыщик».
И хотя Эджертон – черный, его космополитическое происхождение, хипстерские наклонности и даже нью-йоркский акцент настолько обманывали ожидания, что белые детективы, привыкшие видеть черных через ограниченную призму своего опыта в балтиморских трущобах, считали его ненастоящим черным. Эджертон нарушил все стереотипы и размыл все расовые предрассудки отдела: даже черные детективы местного происхождения вроде Эдди Брауна периодически говорили, что Эджертон, может, и черный, но не «нищебродский черный» – эту категорию Браун, водивший «кадиллак бругем» размером с маленький танкер, припасал для себя. И когда белым детективам нужно было анонимно позвонить на какой-нибудь адрес в Западном Балтиморе, чтобы узнать, дома ли разыскиваемый подозреваемый, от помощи Эджертона энергично открещивались.
– Только не ты, Гарри. Нам нужен тот, кто говорит как черный.
Еще больше Эджертон отбился от коллектива из-за сотрудничества с Эдом Бернсом, с которым его направили в Управление по борьбе с наркотиками для ведения расследования, сожравшего два года. Все началось, когда Бернс узнал имя крупного наркодельца, заказавшего мокруху своей подружки. Не в силах доказать его вину, Бернс и Эджертон несколько месяцев вели прослушку телефонов и наблюдение за электронными средствами, после чего посадили дилера за продажу наркотиков на тридцать лет без права на досрочное. Для Эджертона это было что-то вроде заявления, решительного ответа организованной наркопреступности, что заказные убийства не останутся безнаказанными.
Это был убедительный аргумент. Считалось, что почти половина убийств в Балтиморе связана с употреблением или продажей наркотиков, но уровень их раскрываемости исторически ниже, чем в делах с почти любым другим мотивом. И все же методология убойного отдела не менялась: детективы работали по наркоубийствам независимо друг от друга, как и по любым другим. А Бернс и Эджертон заявили, что преступления в городе взаимосвязаны и сократить их – или того лучше, предотвратить, – можно, только ударив по крупным наркоорганизациям. С этой точки зрения, неуклонное насилие городских наркокругов обнажало слабости отдела убийств – а именно, что расследования ведутся отдельно, бессистемно и постфактум. Через два года после первого дела в УБН Эджертон и Бернс снова доказали свою правоту, когда целый год прослушивали организацию, которой причислялся десяток убийств и покушений в проджекте Мерфи-Хоумс. Пока детективы следовали традиционному подходу, все нападения с огнестрельным оружием так и оставались открытыми, но в результате этого продолжительного расследования четыре убийства закрыли, а ключевые фигуранты получили двойные пожизненные.
Это было хирургическое правоохранение – но другие детективы не преминули заметить, что два расследования сожрали три года, и на большую часть этого времени оголились две группы, оставшиеся без своих детективов. Кому-то все равно надо было отвечать на телефон, и, пока Эджертон работал в полевом штабе УБН, на других членов его группы – Кинкейда и Гарви, Макаллистера и Боумена – свалилось больше огнестрелов, больше сомнительных смертей, больше самоубийств, больше убийств. Продолжительные отсутствия еще сильнее оттолкнули Эджертона от остальных детективов.
Эд Бернс, верный себе, сейчас был переброшен на масштабное расследование ФБР по наркоорганизации в проджектах Лексингтон-террас – в общем счете оно тоже займет два года. Сначала Эджертон работал с ним, но два месяца назад после скандального спора федеральных и местных руководителей из-за бюджета его сдали обратно в убойный. И то, что теперь Эджертон в обычной ротации и набивает рапорт по такому рутинному и недраматичному происшествию, как суицид, служит источником веселья для всей смены.
– Гарри, что это ты там печатаешь?
– Гарри, ты что, ответил на вызов?
– Гарри, у тебя что, большое расследование?
– Скоро тебя снова командируют, Гарри?
Эджертон закуривает и смеется. После своих специальных назначений он ничего другого и не ожидал.
– Смешно, смешно, – отвечает он все еще с улыбкой. – С вами просто со смеху помрешь.
Боб Боумен, с документами под мышкой, по пути к другой пишмашинке наклоняется и смотрит на заголовок Эджертона.
– Самоубийство? Гарри, ты ездил на самоубийство?
– Да, – подыгрывает Эджертон. – Вот видишь, что бывает, если отвечать на вызовы?
– Наверняка это в первый и последний раз.
– Хотелось бы верить.
– Я и не знал, что тебя пускают на самоубийства. Я думал, ты у нас теперь важняк.
– Да вот побираюсь теперь.
– Эй, Родж, – говорит Боумен, когда в офис заходит сержант, – а ты знал, что Гарри ездил на самоубийство?
Роджер Нолан только улыбается в ответ. Может, Эджертон и трудный ребенок, зато хороший детектив, Нолан это знает и терпит его тараканов. К тому же у Эджертона на руках не только это простое самоубийство: ему же досталось первое убийство года в группе Нолана – особо жестокое нападение с холодным оружием на Северо-Западе, которое отказывалось раскрываться так просто.
В начале полуночной смены две недели назад Эджертон познакомился с Брендой Томпсон – толстой женщиной с грустным лицом, которая завершила двадцать восьмой год жизни на заднем сиденье четырехдверного «доджа», пыхтящего на холостом ходу рядом с автобусной остановкой и таксофоном в квартале 2400 по Гаррисон-бульвару.
Место преступления, по сути, ограничивалось «доджем» – жертва развалилась на заднем сиденье, ее рубашка и лифчик задраны, обнажая грудь и живот с более чем десятком ножевых ранений. На пол убийца вывернул содержимое ее сумочки, что указывало на ограбление. Кроме этого, других улик в машине не нашли – ни отпечатков, ни волос, ни волокон ткани, ни кожи или крови под ногтями жертвы, ничего. Без свидетелей Эджертону это предстояло разгребать долго.
Две недели он шел в обратном порядке от последних часов Бренды Томпсон, узнав, что в ночь убийства она забрала деньги у молодых уличных дилеров на Пенсильвания-авеню, продававших героин ее мужа. Наркотики – это один мотив, но Эджертон не мог списать и обычное ограбление. На самом деле как раз сегодня он ходил в отдел ограблений по соседству, поднимал все нападения с ножом на Северо-Западе в поисках даже призрачных зацепок.
То, что Эджертон расследует новое убийство, мало что меняет. Как и то, что он без жалоб группе поехал на самоубийство. Его загрузка по-прежнему раздражает сослуживцев, особенно Боумена и Кинкейда. Роджер Нолан, будучи их сержантом, понимает, что дальше будет только хуже. А его работа – не давать детективам грызться, поэтому сержант, слушая перебранки, лучше других понимает, что в каждой шутке есть только доля шутки.
Например, Боумен никак не может уняться:
– До чего мы докатились, раз теперь даже Гарри приходится выезжать на самоубийство.
– Не переживай, – бормочет Эджертон, вынимая листок из печатной машинки, – на этом я исчерпал свою квоту на год.
Тут даже Боумен не может не рассмеяться.
