Елена Блаватская
Письма из пещер и дебрей Индостана
XVIII
Брамин, член Теософического общества
Выехав из тёмного бора, мы очутились на довольно ровном месте, в котловине, окружённой с трёх сторон стеной того же непроходимого леса, где, вероятно, и в полдень лежат ночные тени. Мы находились теперь на высоте около 2000 футов над подошвой Виндийской цепи, так как прямо над нашими головами виднелись высокие развалины стен Мáнду.
Неожиданно подул довольно холодный ветер и чуть не погасил все наши факелы. Пойманный в лабиринте скал и кустарника, он вдруг завыл, яростно потряс зелёными перьями цветущей моринги, вырвался и, пронесшись вихрем кругом котловины, полетел по ущелью, вопя и заливаясь, точно все лесные духи выли похоронные песни по ведьмам гор…
– Мы приехали! – объявил Шамраò, слезая с лошади: – Вот деревня, а дальше ехать нельзя.
– Куда приехали?.. И где же деревня… здесь один лес!
– Деревни и домов вы ночью не увидите. Землянки все скрыты меж кустарников, а многие, вырубленные в скалах, мало отличаются от них и днём. Огня же никто здесь не зажигает после заката солнца… боятся духов, – пояснил он.
– А где же ваша ведьма? Неужели нам придётся глядеть на неё в темноте?
Шамрао пугливо оглянулся кругом, и голос его заметно дрожал во время ответа нам:
– Прошу вас и умоляю, не называйте её дакини (ведьмой)… Она может услышать вас… Теперь нам недалеко до неё, хотя вам и придётся идти пешком… с полмили. Туда к ней и лошадь, не только что слон, не пройдёт. У неё мы найдём огонь…
Сюрприз выходил довольно неприятный. Идти ночью полмили в Индии, пролезая сквозь чащи кактусов в дремучем лесу, полном зверей! Мисс Б*** решительно протестовала и объявила, что не пойдёт, а останется ожидать нас, не слезая со слона, в хауде, где может преспокойно заснуть. Она так и сделала.
Нараян, протестовавший против этой partie de plaisir[100] с самого начала, хотя и не объясняя нам почему, заметил ей, что она очень благоразумно поступает в этом случае.
– Вы ничего не потеряете, отказавшись от свидания с дакини … И я очень бы желал, чтобы вашему примеру последовали и другие…
– Но какой же вред может выйти от этого? – настаивал Шамраò, немного огорчённым тоном, так как он первый затеял эту поездку. – Не говоря уж о том, что наши гости будут иметь случай увидеть чрезвычайно любопытное зрелище «воплощения богов», зрелище редкое и которое не всякому европейцу удаётся видеть, Кангалимм – женщина святая… Она пророчица, и её благословение, хотя она и язычница, не может никому повредить… Я настаивал на этой поездке из чистого патриотизма…
– Если ваш патриотизм, сааб, состоит в том, чтобы хвастаться пред иностранцами мерзейшими язвами нашей без того униженной, почти задохшейся в грязи родины, то почему же вам скорее не пришло в голову собрать властью пателя всех прокажённых в вашем околотке и похвастаться перед вашими гостями ими? – отвечал со странною горечью Нараян.
Боясь ссоры между индусами, полковник заметил, что теперь уж поздно каяться. К тому же, хотя он сам в «воплощения богов» не очень верит, но знает, что так называемое на Западе беснование есть факт. Суд, недавно свершившийся в России над тихвинскими крестьянами, которые сожгли Аграфену-ведьму, – доказательство существования странной и таинственной болезни, называемой на Западе «медиумством», а в России «кликушеством». Полковник желал изучать всякие такие психические явления, где бы и под каким бы видом они ни являлись, с научной точки зрения…
Странное зрелище представилось бы глазам наших американских и европейских друзей, если б они могли увидеть нас среди этого ночного шествия! Дорога шла узкою тропой в гору, и по ней нельзя было пройти более чем по два в ряд, а нас было тридцать человек с факельщиками.
Нельзя сказать, чтоб явившееся полчаса позднее в берлогу пророчицы Мàнду общество отличалось особенною свежестью или изяществом туалетов. У полковника и У*** дорожные блузы были в лохмотьях, как и моё платье. Кактусы собрали с нас посильную дань по дороге; а во взъерошенных волосах бабу копошилась целая колония светляков и длинноногих трещеток-сверчков, неотразимо привлекаемых к его голове, вероятнее всего, запахом кокосового масла. Толстый Шамраò пыхтел, как паровая машина. Один Нараян, высказав своё мнение, вернулся к своему невозмутимому хладнокровию, походя во всякое время дня и ночи, а теперь в особенности, на бронзовую статую Геркулеса с палицей.
При последнем повороте, где нам пришлось лезть вверх по огромным обломкам скал, мы очутились на тропинке, которая вела далее по ровной окраине густого леска. Когда это последнее препятствие было побеждено, наши глаза были неожиданно и несмотря на наши факелы ослеплены необычайным светом, а слух поражён самыми непривычными звуками.
Пред нами открылась другая котловина, вход в которую, через пройденное нами ущелье, маскировался только что обойдённым лесом. Как мы потом сообразили, можно было ходить вокруг этого заколдованного леска неделю и даже не подозревать о котловине, в глубине которой мы увидели жилище знаменитой Кангалиммы – колдуньи и оракула всего околотка.
«Логовище» оказалось довольно хорошо сохранившейся развалиной древнего индусского храма, и сквозь его четыре толстые колонны чернело бы, если бы не мешала дверь, глубокое отверстие, прорытое под горой. Чтò было за дверью, – никто не знал. По уверению Шамраò, ещё ни одна нога живого существа, из трёх последних поколений, не переступала за эту толстую, обитую железом дверь, ведущую во внутренность подгорного храма. Кангалимм жила там одна, и в памяти старейших обитателей всегда жила там. Говорили, что ей 300 лет.
Мы, видно, приехали рано, и пифия ещё не выходила. Но площадка пред храмом была полна людей, и весьма дикую, хотя и живописную картину представлял этот народ. Громадный костёр пылал на средине двора, и вокруг него копошились, словно чёрные гномы, голые дикари, подбрасывая в него целые ветви посвящённых «семи сёстрам-богиням» дерев. Медленно и мерно перескакивали они с одной ноги на другую, повторяя хором монотонную фразу, всё одну и ту же, и на тот же напев, под аккомпанемент нескольких туземных бубнов и барабана. Глухо раздавалась однообразная трель последнего, и ей вторило лишь лесное эхо да истерические всхлипыванья двух девочек, лежавших под кучей листьев возле костра. Их принесли матери, надеясь, что «богини» сжалятся над ними и выгонять овладевших ими злых духов. Обе они, ещё молодые женщины, сидели над детьми на корточках, подгорюнившись, и тупо смотрели на огонь. При нашем появлении никто из присутствовавших даже не шевельнулся. Да и во всё время пребывания нашего с ними все они действовали, как бы не видя нас.
– Это они все чувствуют приближение богов… Вся атмосфера полна их эманациями, – таинственно объяснял нам Шамраò, благоговейно озираясь.
– Они просто под влиянием тодди и опиума, – срезал его непочтительный бабу.
И, действительно, как сонные тени двигались те из них, которые не принимали прямого участия в «представлении», а принимавшие напоминали нам одержимых пляскою св. Витта, в группе Пэджа. Один из них, длинный, белый, как лунь, и худой, как скелет, старик, отделившись, при нашем приближении, из толпы, распустив руки крыльями, стал вдруг крутиться на одной ноге, громко скрежеща жёлтыми и длинными, как у старого волка, зубами. На него было страшно, отвратительно смотреть! Он скоро упал, и безмолвно, почти механически его откатили ногами (!) в сторону, к больным девочкам. Но то ли ещё ожидало нас! Ведь сказка наша впереди…
В ожидании «примадонны» этой лесной оперы, мы уселись, как могли, на пне старого упавшего дуба, у самого портика храма, приготовляясь забросать нашего снисходительного хозяина вопросами. Но не успели мы сесть, как с нервным чувством неподдельного изумления и даже отчасти ужаса я быстро откинулась назад…
Предо мною стоял остов чудовищной головы зверя, подобного которому я ничего не находила в моих зоологических воспоминаниях.
Эта голова была гораздо более головы слоновьего скелета… То был однако слон, если судить по искусно приделанному хоботу, конец которого изгибался гигантскою чёрною пиявкой почти у моих ног. Но у слона нет рогов, а у этого целых четыре! Передняя пара, на плоском лбу, торчала, слегка закручиваясь вперёд и раздаваясь в обе стороны, как рога быка, а за ними другие два, массивные, с широкою, как у оленя, перепонкой у корня, которая постепенно суживалась почти до середины рога, откуда они разветвлялись в обе стороны, на такую гигантскую вышину, что могли бы, кажется, украсить головы десяти обыкновенных оленей. В пустых впадинах черепа были вделаны два подобия глаз, из выделанной жёлтой и прозрачной, как янтарь, кожи носорога;[101] а за этим подобием глаз горели две зажжённые плошки, что придавало голове ещё более ужасный, просто дьявольский вид.
– Да что ж это такое, наконец! – послышалось общее восклицание. Даже полковник не встречал ничего подобного и не мог узнать зверя.
– Сиватерий,[102] – отвечал Нараян. – Разве вы не видали остовов этих допотопных зверей в европейских музеях?.. Странно: в Гималайских горах их находят в большом количестве, хотя и в раздроблённом состоянии… Они так названы в честь бога Шивы.
Признаюсь, мне в первый раз доводилось видеть это страшилище, которое Сенковский позабыл представить нам в своём допотопном романе, наряду со спасающим влюблённую чету мамонтом. Но лучше поздно, чем никогда. И вот, мы теперь стояли лицом к лицу с этим интересным чудовищем.
– Если коллектор (collector) когда узнает о существовании этого остова у вашей ведьмы, – вставил словцо бабу, – то недолго он станет украшать сие святилище…
Возле остова и рассыпанные на полу портика лежали кучи белых цветов, если не совсем допотопных, то, по крайней мере, неизвестной нам, профанам в ботанике, породы. Они были величиной с большую розу и посыпаны красным порошком «лал» – неизменной принадлежностью всех религиозных церемоний сей страны. Далее валялись кокосовые орехи, стояли медные блюда с рисом, в которых горели воткнутые в рис разных цветов свечи, а посреди портика курилась, окружённая высокими в больших медных канделябрах свечами, странной формы жаровня, на которую мальчик в белом одеянии и такой же белой пэгери на голове то и дело подбрасывать ладан и другие порошки.
– Эти люди, – рассказывал нам Шамрао, – хотя и поклоняются Кангалимме, как воплощению богинь, не принадлежат ни к её, ни к его секте. Они чертопоклонники и индусских богов не признают.
– Я ездил в прошлом году по делам в Тиневелли, – продолжал он, – и, живя у одного приятеля моего шанара, был допущен видеть одну из таких церемоний в честь чертей. Из европейцев, несмотря на хвастанье миссионеров, ещё пока ни один не был допущен на подобный обряд, хотя между обращёнными в христианство шанарами есть и описывавшие им эти церемонии.
– А как же им поклоняются? Расскажите, в чём состоит их обряд?
– Обряд этот заключается, главное, в пляске, песнях и жертвоприношениях. Шанары не имеют каст, и священные обычаи индусов ими не соблюдаются. Они едят всякое мясо… Народ собирается возле назначенного жрецом пековиля, начинает бить в барабаны и резать домашнюю птицу, баранов, козлов. Поклоняясь мистеру Полу, в знак особенного уважения к нему самому, его вкусам при жизни и особенно национальности, всегда резали быка или корову… В тот вечер обряды совершались главным жрецом. Он явился с ногами, покрытыми до колен звенящими браслетами, с покрытым колокольчиками жезлом, с распущенными волосами, в чёрной мантии, вышитой фигурами разных страшнейших чертей, и с красными и белыми цветами на шее. При звуках рогов, барабанного боя и глубокого тона «чёртова смычка»,[103] секрет фабрикации которого сохраняется между одними шанарскими жрецами, – он вышел и, подождав минуту, пока мистеру Полу угодно будет вселиться в его недостойное тело, вдруг, высоко подпрыгнув на месте, приблизился к жертвенной корове и заколол её на месте. Напившись горячей крови, он стал плясать… Но что это была за пляска! Вы знаете, я далеко не суеверен, но когда я увидал этого словно вдохновляемого всеми демонами нарака (ада) жреца, вертящегося с поразительною быстротою волчка на одном месте, со мной чуть не сделалось дурно. Вдруг, при бешеных криках и вое толпы, он стал наносить себе окровавленным жертвенным ножом глубокие раны по всему телу. Видеть его, как он с пенящимся ртом и развевающимися волосами купается в крови закланной жертвы, смешивая её с собственною, стало, наконец, выше сил моих. Со мною стало происходить нечто вроде галлюцинации. Мне представлялось, будто то я сам верчусь. И вот всё быстрее и быстрее…
Шамрао вдруг прервал свой рассказ и разом онемел на месте.
Пред нами стояла Кангалимм.
Мы всё было смутились, до такой степени появление её было неожиданно. Под влиянием рассказа Шамрао мы не видали ни как, ни откуда она явилась: и если б она выросла из-под земли, то этот факт не застал бы нас более неприготовленными и удивил бы не более, чем удивила нас её поразительная личность. Нараян вытаращил на неё свои большие чёрные глаза, а бабу смущённо щёлкнул языком…
Вообразите себе трёхаршинного роста, обтянутый коричневым сафьяном скелет, на костлявых плечах которого посажена крошечная мёртвая головка восьмилетнего ребёнка! Глаза, глубоко впавшие и вместе с тем такие огромные, до такой степени пронизывающие вас насквозь своим дьявольским жгучим пламенем, что вы чувствуете под этим взглядом, как ваш мозг перестаёт работать, мысли начинают путаться, а кровь холодеет в жилах… Я здесь описываю свои личные чувства и описываю довольно слабо. Но и полковник, и У*** сильно побледнели, а У*** так даже плюнул.
Конечно, это впечатление длилось не долее нескольких секунд: и когда её мертвенно-пристальный и вместе жгучий взгляд оторвался от нас, чтобы перенестись на простёртую пред ней толпу, оно так же мгновенно изгладилось, как и явилось. Но всё наше внимание сосредоточивалось теперь на этом замечательном создании…
Триста лет? Почём и как кому это знать? Судя по её наружности, ей можно было дать с таким же вероятием или невероятием и тысячу лет. Пред нами стояла неподдельная, живая или скорее одарённая движением мумия, до того высохшая, что она казалась как бы застывшею с самого сотворения мира. Ни время, ни невзгоды жизни, ни самые стихии не могли ни коснуться, ни даже повлиять более на эту статую смерти. Всесокрушающая рука времени, коснувшись её в свой предназначенный час, сделала своё дело и – остановилась. Такою явилась пред нашими глазами колдунья «Мёртвого города».
И со всем тем ни одного седого волоска! Длинные, чёрные, как смоль, блестящие от кокосового масла и отсвечивающие каким-то зеленоватым блеском волосы тяжело падали прямыми, как стрелы, густыми космами вдоль спины и до самых колен… «Говорят, у покойников… у вампиров растут в могилах волосы и отрастают ногти», мелькнуло у меня в голове. И в то же время, к величайшему моему стыду, я старалась разглядеть ногти на руках и ногах отвратительно страшной старухи… А она?
Она стояла по-прежнему неподвижно, словно превратилась в безобразного бронзового идола, и устремив свои углём горящие глаза в толпу, раболепно лежащую в пыли у ног её. В одной руке она держала небольшое медное блюдце, на котором пылал большой кусок горящей камфары, а в другой горсть рису. Желтоватое бледное пламя, развеваясь по ветру, почти касалось её лица, лизало ей подбородок и освещало её мертвенную голову; но она, казалось, не чувствовала и огня. Вокруг её морщинистой, как гриб, тонкой, как косточка, шеи лежал тройной ряд не то медных, не то золотых медальонов, а голову окружала такая же змея. На жалком подобии тела кусок шафранного цвета кисеи; вокруг торчащих рёбер – такой же…
Девочки, приподняв головы, вдруг завыли пронзительным животным воем, и их примеру последовал и старик. Тогда ведьма, судорожно встряхнув головой и будто приподымаемая на пружинах, медленно начала свою заклинательную молитву.
– Ангатти энне-ангатти!…[104] – шептал Шамрао, с которого лился крупный пот. – Богиня… одна из семи сестёр уже вселяется в неё… Смотрите!…
Рекомендация была излишней – мы смотрели во все глаза.
Сперва медленно, судорожно и как-то неровно засеменила ногами колдунья; затем постепенно её движения стали плавнее; и вот, будто приноровившись к выбиванью барабанной дроби, нагнувшись всем длинным телом вперёд и угрём извивая его во все стороны, она понеслась с невероятною быстротой вокруг пылающего костра… Сухой лист, погоняемый вихрем, несётся не быстрее. Беззвучно падают на скалистую почву её босые костлявые ноги; чёрные космы разлетаются, как стая змей, во все стороны, хлещут простирающих к ней руки больных зрителей, навиваются словно живые… Кого ни заденет чёрная прядь на голове этой фурии, тот так и падает на землю, рыча от счастья, благодаря богиню и считая себя излеченным!.. То ведь не развевающиеся косы ведьмы хлестнули его, то сама богиня, одна из «семи», дотронулась до избранного!..
Быстрее, всё быстрее летят дряхлые ноги; молодые, крепкие руки барабанщика еле поспевают за ними; а старуха всё мчится вперёд… Устремив неподвижный, мертвенный взор свой во что-то для всех невидимое, для неё одной присущее, она лишь по временам и на одно мгновение заглядывает в лица стоящих, пронизывая их насквозь этими взглядами; и на кого взглянет она, на того и бросает зёрнами сухого риса. Маленькая горсточка кажется неистощимою; словно в морщинистой ладони спрятан мешок самого Фортуната. Но вот, она вдруг останавливается, будто вкопанная. После этой длившейся, по часам, ровно 12 минут бешеной скачки вокруг костра вы думаете она шатается, падает?.. Ничуть. Ни малейшего знака утомления, ни капли пота на мертвенном лице! Она остановилась лишь на две секунды, дабы дать время богине выскочить из неё. И вот, в один прыжок, не посрамивший бы и дикой кошки, она перескакивает через костёр, и в один взмах уж очутилась в глубоком танке, возле портика, по горло в воде. Окунувшись один раз с головой, где под водой ею овладевает другая сестра богиня, она снова выскакивает из колодца и ждёт – олицетворённое подобие головы Медузы… Мальчик в белой одежде подаёт ей другое блюдечко, с другим куском зажжённой камфары. И вот она опять несётся.
И снова, в продолжение уже 14 минут, по часам полковника, она мчится, и скачет, и прыгает, после чего окунается два раза с головой в колодце в честь второй сестры. И так с каждым новым «беснованием» она прибавляет по одному разу, пока дело не доходит до шести исчезновений под водой.
До сих пор мы ещё не слыхали её голоса. Её губы крепко сжаты, и она их ещё не разжимала. Теперь ровно полтора часа как она бегает, мчась во весь опор и ни разу не переводя духа. Во всё это время она остановилась шесть раз, всего на несколько секунд при каждом перерыве… «Сёстры» не мешкают; они знают своё дело… На то они и богини!
– Да что это, чёрт или женщина!.. – восклицает вполголоса полковник в то время, как голова ведьмы исчезает в шестой раз под водой.
– Будь я проклят, если знаю! – ворчит У***, нервно дёргая себя за бороду. – Знаю только, что зерно её чёртова риса попало мне в горло и застряло там… Я не могу его выплюнуть…
– Тише… пожалуйста, тише!.. – шепчет Шамрао. – Вы испортите всё дело…
Я взглядываю на Нараяна и теряюсь в догадках… На его бронзовом, всегда столь спокойном, даже суровом лице теперь лежит тень глубокого, неподдельного страдания. Его губы судорожно сжимаются; болезненно прищуренные глаза светятся сквозь чёрные ресницы фосфорическим блеском глаз дикого зверя; а зрачки, расширенные, как у человека под влиянием морфия, и, по-видимому, устремлённые на чёрный лес пред нами, смотрят куда-то далеко в неведомые и, быть может, никем не виданные страны… Что это с ним? думается мне; но я не успеваю его спросить, потому что колдунья, оставляя за собою ручьи воды, снова пускается в бешеную погоню за собственною тенью. Но на этот раз она изменяет программу. Она уже не бежит, а порывисто скачет. То пригнувшись к земле, с движением чёрной пантеры, она подскакивает к одному больному и, дотронувшись пальцем до лба дрожащего поклонника, смеётся неслыханным смехом, скаля зубы, как пена; то, отпрянув как бы от собственной тени, она кружится над нею, манит к себе, заигрывает с нею, являясь какою-то адскою карикатурой Диноры в её «вальсе с тенью». Потом, выпрямившись, в один прыжок – она уже опять у курящегося под портиком алтаря, где она простирается пред ним, стукаясь лбом о гранитный помост; другой скачок, и она у остова чудовищного сиватерия и, падая перед ним ниц, снова разбивает камни лбом, с глухим стуком пустого бочонка о мостовую. Последний прыжок, и она стоит, выпрямившись во весь огромный рост, на голове сиватерия между его четырьмя рогами…
С чувством ужаса и отвращения, который мы уже и не стараемся скрывать, мы все быстро пятимся назад, все, кроме Нараяна.
Он остаётся один возле чудовищной головы; сложив руки на груди, он смотрит в упор в лицо страшной колдуньи…
Но что это? Кто это вдруг заговорил таким глубоким, густым басом? То её губы шевелятся, то из груди ужасной старухи вылетают эти быстрые отрывистые фразы; а между тем голос звучит глухо, точно он вылетает из-под земли…
– Тсс… тсс… – снова шепчет Шамрао, дрожа всем телом. – Она пророчествует!..
– Горе, горе… вам! – гудит голос. – Горе вам, дети нечестивых «джаи» и «виджаи»,[105] насмешливых, неверующих придверников великого Шивы, проклятых восемьюдесятью тысячами святых мудрецов! Горе вам, не верующим в богиню Кали и отвергающим нас, её семь божественных сестёр!.. Асуры… плотоядные, желтоногие коршуны!.. Друзья притеснителей нашей страны!.. собаки, не гнушающиеся есть из одного корыта с погаными беллати!!.
– Ваша пророчица, как видно, пророчествует задним числом… – произносит У***, философически закладывая руки в карманы. – Это в ваш огород камешек, почтенный Шамрао…
– Гм!.. Да, кажется, и в наш с вами, – бурчит немножко сконфуженный полковник.
Злополучный Шамрао обливается потом ужаса и перебегает под чёрной тенью леска, где мы приютились, подальше от ведьмы, от одного к другому, уверяя нас, что мы ошибаемся, что мы не довольно хорошо понимаем язык…
– Это она не об вас… поверьте, не об вас!.. Это обо мне, потому что я служу… она неумолима!..
– Ракшасы!.. Асуры!!.. осмелившиеся явиться пред нами, богинями… в обуви … стоят в сапогах из кожи священной коровы… будьте вы прокля…
Но её проклятию не суждено было родиться в сей мир. Одно мгновение – и огромная фигура Нараяна, навалившись плечом на сиватерия, перевёртывает его вверх дном, вместе с хоботом и беснующейся на нём пифией. Ещё секунда – и нам кажется, будто ведьма летит по воздуху, с помелом или без него, – про то лучше знать Шамрао, – по направлению к портику; а какой-то плечистый с бритою головой брамин катится кубарем вниз в провалье… Не проходит и третьей секунды, как мы приходим к грустному заключению, правда, благодаря происшедшему общему смятению, скорее по стуку тяжело захлопнувшейся двери подземелья, нежели чему другому, что представительница на земле «семи богинь» обратилась в постыдное бегство, скрылась навсегда от наших любознательных взоров и своём низменном царстве!..
* * *
О, Нараян!.. Как неряшливо, неаккуратно вращаются миры вокруг нас! Я начинаю серьёзно оспаривать их действительность. С этой минуты я начинаю глубоко верить, что всё в мире иллюзия – одна майя! Я делаюсь ведантисткой… Я сомневаюсь, наконец, найдётся ли в нём что-либо объективнее индусской «ведьмы», вылетающей в трубу!..
* * *
Проснувшаяся мисс Б*** пожелала узнать, что такое случилось. Её разбудил шум многих голосов и топот нот убегающей толпы голых людей по направлению к ущелью. Все они, казалось, бежали без оглядки, как бы боялись какой погони, и казались очень испуганными…
Затем, облегчив себя рассказом о своих впечатлениях и посушив зубную клавиатуру при свете звёзд между благосклонною улыбкой и зевком, она снова безмятежно уснула.
На другое утро, на заре, мы нежно прощались с добродушным Шамрао. Он уже успел придти в себя после такого поражения и успокоиться от ночного потрясения. Позорно-лёгкая победа Нараяна сильно смущала его. После подобной капитуляции «семи богинь», очистивших поле битвы при первом толчке от простого смертного, его вера была сильно поколеблена и в «сестёр», и в святую отшельницу. Вследствие этого он горячо, хотя и немного сконфуженно, пожал нам руки, и, с лучшими пожеланиями его и семейства, наши слоны, с восседавшими на мощных их спинах героями сего правдивого повествования, направили свои тяжёлые стопы к большой дороге к Джабалпуру.
