Елена Жукова
Братская любовь
С Любы мигом слетела ее задиристая самоуверенность, и проступило уязвимое желание каждой девушки выглядеть привлекательной.
– А чо мне надо делать?
– Ничего особенного, просто сидеть спокойно и, по возможности, не менять позу. Правда, здесь, в салоне, свет не очень, но не беда.
– Гайз, прикиньте, соглашаться?
– Оф корс! – подбодрил Любу Ромыч. – Две тыщи с тебя никто не стребует, так что, в случае чего, не обидно будет.
– Ну, давай, рисуй, – согласилась Люба.
Маша достала из сумки блокнот и карандаш, с которыми не расставалась никогда. Она пристально оглядела свою модель, прикидывая пропорции и отмечая те характерные детали, которые обеспечат сходство изображения с оригиналом. Лицо широкое, хорошо впишется в квадрат. Лоб примерно на четверть лица. И челка до середины лба. Четко вылепленные скулы. Подбородок снизу выступает за границы квадрата маленькой скобочкой. Рот горизонтальный, узкогубый, но края чуть-чуть приподняты – признак оптимиста. Глаза овальные, внешний уголок чуть выше внутреннего. Брови не прямые, а выгнутые дугой. Небольшой шрамик ломает сплошную линию левой и превращает ее в два разорванных отрезка. Хорошее лицо. Если и пластик, то вполне качественный, надежный. Наверное, Ник прав – Люба хоть и вредная, но не подлая.
– Ну и как? – не выдержала осмотра Люба. – Я достаточно найс?
Маша отчетливо видела, как на Любином лице мешаются желание нравиться, неуверенность, насмешка над собой за тщеславие и стремление обратить все происходящее в шутку.
– Пожалуйста, не отвлекай меня. Я не умею разговаривать, когда рисую.
– Ничоси! Значит, ты все время будешь молчать? А кто же тогда будет петь?
– Либо портрет, либо петь, – хитро улыбнулась Маша. Она почти не сомневалась, что выберет Люба.
– Любаня, хочешь, я тебе спою? – предложил Ник.
– Отвянь, достоевский, я пока еще в здравом уме!
– А то я могу!
– Бабам своим доказывай, что ты можешь!
Маша на полчаса отключилась. Она слышала, но не понимала, о чем говорили ее спутники. Только видела, как шевелятся Любины губы, как меняется свет на лице и от этого меняется выражение и весь образ. Несколько раз художница просила повернуть голову или приподнять лицо.
В портрете Маша немного польстила Любе, но только совсем чуть-чуть: поярче оттенила глаза и губы, убрала облупившийся кончик носа и вулканический прыщ на лбу. Обычно, прорисовывая «вкусные» детали, художница влюблялась в свою модель и переносила это увлечение на бумагу. Вот и сейчас Люба получилась живой, ершистой девчонкой «себе на уме». Выражение ее лица можно было бы назвать «за полсекунды до улыбки», которая уже подсветила глаза, но еще не успела растянуть серьезно сжатые губы.
– Все. Вот, это тебе! – Маша передала Любе листок с портретом.
– Это я? Не похоже!
Не успела Маша расстроиться, как, обернувшийся с переднего сидения Ник, протянул руку за рисунком.
– Дай-ка мне посмотреть. Почему не похожа, Любаня? Реально очень даже похожа. А ты как считаешь, Ромыч?
– Ну, вы, умники, нашли время спрашивать, когда я за рулем, – Ромыч искоса бросил взгляд на портрет. – Ей-право, по-моему, классно! И выражение лица абсолютно твое, Любовь моя. Почему тебе не нравится?
– Просто она такая… сладенькая. Как Барби.
– А ты бы как предпочла выглядеть? Как гоблин?
– Как я сама! Ладно, если вы все считаете, что похоже… По любому это лучше, чем у арбатского кекса. Сэнкс!
***
В Чичен Ице, в отеле, где накануне ночевала группа, Машу попросили предъявить паспорт и подробно описать чемодан. Ник помогал ей с переводом и с трудом выуживал из памяти английские эквиваленты слов «подломившееся колесико» и «заедающий замочек». Какие колесики и замочки, если основной приметой чемодана был его ярко-красный цвет! Не говоря уже о белой завязочке на ручке. После процедуры идентификации, чемодан вернули законной владелице.
Маша была счастлива, что наконец-то сможет сменить сарафан, который на третий день уже, казалось, прирос к телу.
– Я могу переодеться в машине? – спросила она.
– А зачем тебе в машине-то корячиться? Иди спокойно в туалет и переодевайся. А мы с ребятами пока в лобби-баре чего-нибудь холодненького попьем.
Маша откинула крышку и зависла, осматривая содержимое чемодана. Все любимые наряды, взятые в эту поездку, только подчеркивали ее отличие от трио цвета хаки. А Маше было необходимо стать для них своей. Она порылась среди хрустящих пакетов.
Маша редко носила джинсы, брюки, и совсем никогда – шорты. Весь ее гардероб состоял из женственных нарядов собственного дизайна. И никаких утилитарных немарких вещей.
После некоторого раздумья Маша выбрала свободное платье-мешок горчичного цвета – он лучше всего сочетался с хаки. Добавила крупные пластиковые серьги и широкий браслет. Собственное отражение в большом, в полный рост, зеркале, ей понравилось. Теперь Маша, хоть и отличалась от трио по стилю, но соответствовала по цвету. Она расчесала разметавшиеся по плечам волосы, победно вздернула свой и без того вздернутый носик и вышла в холл. Ей очень хотелось, чтобы Ник заметил и оценил ее преображение. Но взгляд, которым встретил ее брат, был отнюдь не восхищенным, а раздраженным.
– Ты там что, весь чемодан перемерила? Соскучилась по своим нарядам?
– Нет. А что, я очень долго?
– Двадцать шесть минут, – Ник выразительно посмотрел на часы. – Мы уже подумали, что ты в сортире утонула, хотели спасательную операцию организовать. Ты, Машка, на время когда-нибудь смотришь?
Маша вспомнила: на время-то она как раз и не смотрела. И испугалась. А вдруг Ник уже пожалел, что предложил ей остаться? Вдруг он отошлет ее вместе с чемоданом вдогонку за группой – ведь теперь запросто можно узнать, где в следующий раз остановится на ночь розово-лиловый «Мерседес».
От уверенной девушки с танцующей походкой в миг не осталось и следа. Маша сжалась, скуксилась под бременем собственной вины. Она смотрела на Ника расширенными от страха серыми глазами в бахроме загнутых ресничек, и, приоткрыв рот со вздернутой верхней губкой, ожидала приговора. Но Нику удалось продержать на лице суровую мину только несколько секунд. Он улыбнулся и подхватил Машу под локоть.
– Ладно, сестренка, проехали! Но в будущем посматривай на часы почаще!
– Ну чо, Маня, отшлепал тебя братишка. Не угрызайся потом, что вступила в эту близкородственную перверзию!
***
Чичен Ица, самый известный и загадочный из городов майя, поражал своей величественной красотой. Маша мечтала побывать в нем с того самого момента, когда выиграла тур в Мексику. Она представляла себе, как увидит восхитительную пирамиду и храм пернатого змея Кукулькана, научившего древних индейцев письму и подарившего им знаменитый календарь. Она прочитала про древних майя все, что могла найти. Теперь она знала, что сама пирамида была календарем, воплощенным в камне. Маша помнила наизусть: четыре грани, строго по сторонам света, четыре лестницы на вершину. В каждой по восемнадцать пролетов. Это столько, сколько месяцев в году было у древних майя. В лестнице девяносто одна ступенька. И если число ступеней умножить на четыре грани и еще учесть верхнюю платформу на вершине пирамиды, где стоит сам храм, то получится триста шестьдесят пять – как дней в году.
Маша с энтузиазмом рассказала об этом своим новым друзьям.
– И откуда ты такая продвинутая в области всяких там календарей и пернатых змей? – поинтересовалась Любовь.
– Книжки про майя читала, когда готовилась к поездке. Жутко интересно!
– Опупеоз, она книжки читала! Слышь, братишка, какая у тебе смарт-сестренка?
– А еще дважды в год, в дни весеннего и осеннего равноденствия Кукулькан или, как его еще называли индейцы, Кецалькоатль, спускается с небес на землю. Вот совсем недавно это как раз и случилось. Потрясающе, правда?
– Так, а сёдни у нас какое?
– Сегодня, – Ник бросил взгляд на запястье, – двадцать четвертое марта.
– Фак! Значит, змей спустился три дня назад, а вы, гайз, это дело прочухали!
– А что мы? – удивился Ромыч. – Ты сама, Любовь моя, сказала, что в Ицу мы поедем только после того, как наплаваемся под завязку.
Люба снова обратилась к Маше:
– А как в натуре он спускается?
– Я сама, конечно, не видела, но… Вон там, у подножия лестницы, видишь, две каменные змеиные головы. В день равноденствия солнце падает таким волшебным образом, что по ребру пирамиды скользит то ли тень, то ли луч. Но выглядит это как тело ползущего змея. И Кукулькан соединяется со своей головой.
– Ничоси!
– Я еще ужасно хочу посмотреть на поле для игры в мяч, – сказала Маша.
– Чо, древние индейцы в футбол гоняли? Гайз, слышали, Чиченская Ица – родина футбола!
– Там не футбол. Игра в мяч у майя называлась «пок-та-пок», и была она просто жуткой жутью! Представляете, игра заканчивалась принесением в жертву капитана победившей команды. Ему отрубали голову.
Любовь недоверчиво рассмеялась:
– Победившей? Гибискус головного мозга! Только идиот согласится в это играть.
– Что, реально казнили капитана победившей команды? – спросил Ник. Он смотрел на Машу с каким-то новым интересом, который будил в ее душе восторг и вдохновение.
– Кошмар, правда? – продолжила Маша. – Там на поле, на ограждающих стенках, должны быть барельефы. Я читала, что там есть рисунок, как капитану голову отсекают. Ужас! Пошли, посмотрим?
– А как они гоняли в этот свой «тапок-тапок»? – заинтересовалась Люба.
– На самом деле, он больше был похож не на футбол, а на… Где мячики палками отбивают?
– Бейсбол? Только не палками, а битами, – поправил Машу Ник.
– Ну да, наверное… Так вот, игроки одевали специальное снаряжение – пояса в виде таких хомутов. И еще всякие там защитные обмотки на колени, на локти… Потом они брали в руки каменными биты, и били ими по мячу. Мяч, как я читала, был примерно такой же, как сейчас в футболе, но только не надувной, а сплошной, из каучука. Жутко тяжелый, наверное. Трогать его руками, как в футболе, было нельзя, бить ногами, кстати, тоже. Можно только битами и вот этими поясами.
Тут Ник и Ромыч стали авторитетно рассуждать, каково это – таскать по полю тяжеленные каменные биты и лупить ими цельнолитой каучуковый мяч, вес которого они оценили килограмма в полтора-два.
– Кстати, а куда надо было закатывать шарик? В ворота?
– Нет, не в ворота. Его, как в баскетболе, надо было забрасывать в кольцо, которое крепилось очень высоко. Сами увидите – там высота то ли восемь, то ли десять метров. И расположено кольцо было не так, – Маша поставила ладонь параллельно земле, – а вот так, – она перевернула ладонь ребром.
– Прикинь, ты как будто сама в этот «тапок» резалась. Или фанатела на трибуне, а, Маня?
– Было бы, наверное, интересно посмотреть. Только жутко страшно, если заранее знать, чем все кончится.
– Бред какой-то! Неужели в этой игре реально были победители? – Ник обращался к Маше так, словно она действительно была фанатом страшной игры со смертью. – Мало того, что правила невыполнимые, да еще и мотивация великолепная: победителя казнят. Спортивный клуб самоубийц.
– Просто людям двадцать первого века, трудно проникнуться идеологией древних майя. Они не казнили победителей, они удостаивали их высшей чести – отправляли к богам.
– На фиг нужна такая честь!
– Тогда тебе просто не надо было забивать мяч, – логично рассудила Маша. – Тот, кто не хотел умереть, играл в поддавки. А победитель… Представляешь, какая это потрясающая смерть: на глазах у возбужденной зрелищем толпы человек напрягает все свои силы, чтобы совершить практически невозможное, и добивается победы, и тут же умирает в зените славы, равный в своем величии богам! Великая и трагическая судьба воина!
– То есть хитрожопые трусы, игравшие в поддавки, выживали, а реально сильные, смелые, честные – отправлялись к богам? Какой-то противоестественный отбор получается.
– Кстати, а как определялся победитель? – вступил в разговор Роман. – По счету забитых и пропущенных?
– Счет всегда был одинаковый 1:0 – первый забитый мяч и был победой. А играть могли много-много часов.
– А сколько народу бегало по полю за мячиком?
– Не помню точно. Кажется человек по семь в каждой команде.
– А «удостаивали чести» только одного из семерых? – все никак не мог успокоиться Ник.
– Одного, капитана. Зато, представляешь, его голову вывешивали на специальной стене славы. Посмертной. Потрясающе, правда?
– Да, просто так и трясет! Интересно бы было взглянуть на эту зловещую «доску почета».
– А мы ее увидим. Только черепа там сейчас не живые… Ну, то есть не натуральные, а вырезанные из камня – тоже барельефы.
Немного погодя притихший Ник, словно примерив на себя жестокие правила кровавой игры, признал:
– Ты права, Машка, есть во всем этом ужасе какой-то высокий трагизм: ты напрягаешь все мыслимые и немыслимые силы, чтобы достичь недостижимого, чтобы выйти за пределы своей слабой смертной природы. А, победив, испытываешь один краткий ослепительный миг счастья, за который расплачиваешься головой.
– И сердцем. У них еще сердца высекали каменными ножами.
– И сердцем, – повторил Ник.
Компаньоны погуляли по полю для игры пок-та-пок, поохали-поахали перед страшными рельефами с обезглавленным телом победителя. Люба, вдохновившись, подошла к Ромычу и жестом показала, как она срубает ему голову. Но потом смилостивилась и пылко поцеловала бойфренда в губы. Хорошо было ощущать себя полным жизни, молодым, влюбленным, когда далекая смерть не угрожала ни тебе, ни твоим любимым!
У стены Цомпатли, той самой страшной «доски почета» с каменными черепами, Маша достала из холщовой сумки блокнот, карандаш и погрузилась в творческую прострацию. Сначала ее спутники, увлеченные «фотканьем» друг друга на фоне зловещей достопримечательности, ничего не заметили. Но вскоре Любовь заподозрила неладное и кивнула Нику.
– Смотри, Никитос, твоя сестренка снова вышла в астрал. Мы теряем ее в самом директном смысле слова.
– Ей, Машка, ты что делаешь?
Привлечь внимание художницы Нику удалось только со второго раза. Маша неохотно вынырнула из вдохновенного забытья.
– Эта стена… она невероятная! Мне надо ее быстренько зарисовать.
– «Быстренько» – это сколько? – поинтересовался Ник.
– Не знаю… как получится.
– Ну, это минута, пять, пятнадцать? Или пятьдесят?
– Нет, точно не пятьдесят, – уверенно заявила Маша.
– А если получится пятьдесят, нам что, стоять и ждать тебя? Или уехать и надеяться, что тебя снова кто-нибудь подберет?
Маша испуганно посмотрела на Ника: а вдруг он не шутит? Но тот снова не выдержал роли строгого старшего брата и улыбнулся.
– Сестренка, а про фотоаппараты ты когда-нибудь слышала?
– Но фотоаппарат – это всего лишь примитивная фиксация. Она не передает видения художника. Смотри, какой тут ноздреватый камень – он дышит. А свет? Просто волшебный! Видишь, как он распадается на радужные блики? А как трепещет тень от листвы…
– Ну, если уж на то пошло, на картине тоже ничего не трепещет. Зато наши спутники сейчас реально начнут сильно трепетать, и будут совершенно правы. Давай так: ты сейчас внимательно смотришь на все это и запоминаешь, что тут распадается и что трепещет. Потом берешь мою камеру, нажимаешь на кнопочку, и щелк! – делаешь примитивную фиксацию. А потом, в свободное время, соединяешь все это в картинку. Годится?
Маше оставалось только признать правоту Ника и согласиться:
– Годится.
– Так и запишем. Извини, сестренка, ездить на этюды надо специально: одной или с другими заинтересованными лицами, а путешествовать в компании так не получится.
***
В Тулум возвращались уже поздно вечером. На обратной дороге за руль Генри сел Ник, а Люба с Романом пристроились на заднем сидении, «в жопе». Время от времени оттуда доносились звуки нежной возни, смешков и поцелуев, волновавшие Машу. Она осторожно косила глазом на Ника и любовалась его рельефным профилем, который то растворялся в густых сумерках, то проступал в свете фар мчащихся навстречу машин. Когда лучи освещали лицо, Машин взгляд невольно цеплялся за шоколадную родинку под губой, которую так хотелось лизнуть.
Но это было неосуществимо. И Маша дарила ласки, предназначенные для Ника, перламутровой рыбке, что лежала у нее на коленях. Эта рыбка сразу привлекла ее внимание. Но стоила она дороже, чем можно было себе позволить. И пока Маша решала для себя извечный вопрос «брать или не брать?», Ник купил рыбку и подарил ей.
– На, держи свою игрушку, сестренка.
– Ник, зачем ты это сделал?
– Но тебе же хотелось ее иметь? А мне хотелось сделать тебе подарок. Знаешь, между братьями и сестрами принято делать друг другу подарки.
Сначала Маша попыталась вернуть Нику деньги. Но тот привел кучу аргументов, почему она не должна этого делать. И Маша сдалась. И вот теперь она гладила перламутр и представляла, что ласкает Ника.
Примерно на середине пути Любовь громко спросила:
– Никитос, как насчет того, чтобы наведаться в «баньку»? У тебя там по нафигатору филл-стэйшн в ближайшей перспективе не светит?
– Светит, – отозвался тот. – Примерно через пару километров. Готовься к старту, Любаня.
Когда старенький Генри въехал на заправочную станцию, Люба спросила Машу:
– В баньку со мной пойдешь?
– Зачем? Мы уже скоро приедем в отель, а там – душ.
Люба посмотрела непонимающе, но, быстро сообразив, залилась хохотом.
– Табула разум! По-испански сортир – это «баньо». А на заправках всегда есть чистые бесплатные баньос. Или «баньки», по-нашему. Хочешь?
И девушки вместе отправились в туалет.
– Я уже давно хотела, – призналась Маша. – Только стеснялась попросить.
– Филл фри! Конфузиться в путешествии нельзя. Мы здесь все друг про друга знаем, до самых последних интимностей. Кто когда какает, кого на что пучит, кто храпит… Кстати, Никитос, не храпит?
– Нет, он спит тихо, только иногда посапывает, как маленький.
– Знаешь, Маня, ты, конечно, найс и свит. Но на Никитоса губы-то особо не раскатывай. У него в Москве спауза есть.
– Кто есть?
– Спауза. Ну, подруга, значит, женщина. Вторая половина.
– Ты имеешь в виду Лену?
– Оф корс!
– Но Ник сказал, что у них все кончено.
– В этих делах никакой конец еще не финиш. Они уже раз разбегались. А потом снова сбежались. Ссоры делают отношения более спайси. Прикинь, Ленка говорила, что после скандалов у них каждый раз случается офигительный секс.
Не зная, что сказать, Маша потерянно молчала.
– Смотри, подруга, Никитос тебя поюзает, а в Москве все равно вернется к Ленке. Не встревай меж них, а то будешь потом сопли жевать. Я же вижу, как ты его глазами трахаешь. Это же совершенно понятно!
Маша покраснела от стыда, что ее чувство было так заметно со стороны.
– Я его не трахаю. А он меня вовсе не юзает!
– Пока. Пока приручает – перформит братишку.
– Люба, ты на самом деле так плохо думаешь о Нике? – решилась спросить Маша.
– Нормально думаю. Просто Никитос – нормальный мужик с нормальными мужскими надобностями. Каким бы он ни был гуд-нейчеред, против нейчи-то не попрешь.
– Против чего?
– Да против природы. Мужику всегда нужен секс. А тут у него ты, Маня. Такая готовенькая и на соседней койке. Ты, чепушка, к нему привыкнешь, а он тебе потом как мне сёдни – «досвидос, я сам разберусь со своей личной жизнью!»
– И Роман такой?
– Нет, Ромик не такой. Он, оф корс, тоже мужик, но слишком уж ленивый. Ему что-то менять в лом. Я его устраиваю – ему со мной ему фан, да и в койке у нас все очень даже гуд. А других баб я к нему не подпускаю. Так что Ромикова верность у меня застрахована. А за твоим «братишкой» нужен чек да чек.
– Мне это не нужно, я не его девушка.
– Ну, не нужно, так не нужно. Считай, что я тебя предупредила, «сестренка»!
***
– Ника, а ты мущщина?
– Я? – соблазн ответить «да» был велик, но Никита предпочел честность. – Я скоро стану мужчиной.
– Когда скоро?
– Наверное, когда закончу школу.
– Это слишком долго! Тогда я лучше спрошу папу.
– А о чем ты хочешь его спросить, Клопик?
– Я красивая?
Никита облегченно вздохнул.
– Ну, это и я тебе могу сказать. Конечно, красивая.
– Хорошо! Но нужно, чтобы это сказал мущщина.
– А почему именно мужчина?
– Просто Люська сказала, что она красивая. Ей это сказал один дяденька во дворе. Она сказала маме, и мама сказала, что это правда, и что женскую красоту может оценить только мущщина. А мне никакой мущщина ничего такого не сказал.
– Если хочешь, спроси у папы, но я точно знаю, что он ответит. Ты очень красивая, Клопик.
Никита был прав. Сестренка была необыкновенно хорошенькой девочкой – как бело-розовая куколка, румяная, с большими ясными глазами графитового цвета, с пухлыми губками, с легкими льняными кудряшками вокруг фарфорового личика.
Вызванный криком на балкон папа авторитетно подтвердил очевидный факт – красивая.
– Лю-ю-юсь, Люся! – закричала обрадованная Клопик. – Слышала? Мой папа сказал, что я тоже очень красивая. И Ника сказал.
– Они не считаются, – разрушила все надежды вредная Люська.
– Почему это не считаются? Они ведь тоже мущщины.
– Папа и брат – это не мущщины!
– А вот и неправда.
– А вот и правда!
– Просто у тебя папы нет. И брата тоже! – нанесла подлый удар Клопик.
– Просто твой папа и брат тебе врут, потому что им тебя жалко! – так же подло ответила соперница.
От такого неожиданного поворота в дискуссии Клопик задохнулась и, не зная, что ответить, в бессильной злости набрала целую горсть песка и швырнула в свою бывшую лучшую подругу, а ныне – главную обидчицу.
Храбрая Люська в долгу не осталась – она схватила совок и пустое пластмассовое ведерко и пошла в наступление, действуя своими орудиями, как щитом и мечом. Клопик пронзительно заверещала и выставила вперед крепко сжатые кулачки, готовая биться за правду до конца.
Никита, которой уже успел включится в серьезный разговор соседских мальчишек о достоинствах нового штатовского блокбастера, бросился к песочнице, где разгорелась нешуточная схватка. Зажмурив глаза, чтобы не пострадать в песчаной бури, он схватил двух маленьких скандалисток за плечи и растащил их в стороны.
– Вы что, дурочки, с ума сошли, что ли? Разве девочкам можно драться?
– Она меня ведром стукнула, – выпалила свое обвинение Клопик.
– А она в меня песком бросалась.
– А она сказала, что я некрасивая, а она – красивая…
– А она…
– Стоп! Так вы дрались, чтобы выяснить, кто из вас красивей?
Обе девочки согласно закивали головами и две пары выжидающих глаз уставились на Никиту. Он даже не знал, что попал в положение Париса, призванного стать судьей женской красоты. Возможно, от решения Никиты и не началась бы Троянская война, но схватка в песочнице точно могла бы продолжиться. Пришлось вспомнить все, что рассказывал отец о сложном искусстве дипломатии.
– Во-первых, – начал Никита, – красивые девочки никогда не дерутся. А если дерутся, то сразу же становятся ужасно некрасивыми.
Подружки, забыв взаимные обиды, опасливо переглянулись, проверяя друг на друге, не подурнели ли они после драки. Однако никаких безобразных изменений замечено не было, и девочки успокоились.
– Ника, а папа – мущщина? – выдохнула волнующий ее вопрос Клопик.
– Конечно мужчина!
– Слышала, Люсечка? Мой папа – это мущщина!
– Кстати, папа говорил, что у мужчин могут быть разные вкусы.
– Какие вкусы? – не поняли девочки.
– Ну, кто-то считает красивой Люсю, а другой – тебя, Клопик. И все они правы.
– А ты, Ника?
– А мне вы обе нравитесь, но только, когда не деретесь. Вот помиритесь и сразу же начнете нравиться. Будете мириться?
Девочки согласно кивнули головами, и каждая из маленьких прелестниц выставила вперед согнутый мизинчик, чтобы сцепившись ими, произнести вечную детскую формулу примирения: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись, а если будешь драться…»
