Елена Владеева
Сказки жизни. Новеллы и рассказы
Восточная притча
Давным-давно, когда, не знаю точно,
в шахерезадно-алладиновых краях,
влиятельный правитель жил восточный —
султан, эмир, а может, падишах.
Всегда визирь был рядом с падишахом —
советник в мире и оплот его в бою —
служил с любовью, и не зная страха,
и верность доказал не раз свою.
Был в трудный час спокоен неизменно,
а довод в утешение – один:
"Не огорчайся, о благословенный!
Все к лучшему случилось, господин!"
Однажды падишаху все заботы
милейшей показались ерундой —
двух пальцев он лишился на охоте,
не справившись с тугою тетивой.
Скрипел зубами в ярости и боли,
но слов иных визирь не находил,
и руку затянув платком, промолвил:
"Все – к лучшему, поверь, мой господин!"
Взревел властитель раненой тигрицей,
ногою пнул, взвил на дыбы коня:
"Смеяться? Заточить его в темницу!
Все к лучшему там будет для тебя!"
Прошло пять лет…
И жизнь катилась плавно:
в тюрьме – визирь, на троне – падишах.
Вновь едет на охоту, где облавой
могучий барс был выслежен в горах.
Петлял он долго и за перевалом
исчез бесследно, будто растворясь…
Усталая охота сразу встала,
все озирались, местности дивясь.
Завел их в край чужой азарт погони,
вернуться бы домой до темноты!
Но захромали утомившиеся кони,
и спешились все, а вокруг – кусты.
Из-за которых… с копьями и визгом,
напало племя страшных дикарей.
Отбиться не успели – слишком близко,
и кроме луков – несколько ножей.
Скрутив, их притащили на поляну,
там привязали к вкопанным столбам
и начали, на первый взгляд, престранно
готовить приношение богам…
Разглядывали всех поочередно,
рабынь так выбирают и коней.
Молился каждый, чтоб сочли негодным,
к чему – невесть, и было тем страшней.
Последним обступили падишаха —
по платью отличим он был от всех.
Что ждет его – кинжал, огонь иль плаха,
как основной трофей их и успех?
Вдруг вскрикнул кто-то и с негодованьем
на руку падишаха указал,
а вождь брезгливо отдал приказанье —
веревки стерегущий развязал,
и выгнали взашей со становища,
один он уцелел в тот страшный день!
С трудом вернулся – без коня, без пищи,
но это было меньшей из потерь…
И поспешил он тотчас же в темницу,
где друга запер, гнева не сдержав,
чтобы поведать все и повиниться —
ведь, как всегда, тот оказался прав!
Визирь же, всю историю услышав,
ответил так, как он умел один:
"Да наградит тебя Аллах Всевышний —
все к лучшему ты сделал, господин!"
"Но ведь пять лет! Вина мне сердце гложет…" —
раскаивался горько падишах.
"Не будь тюрьмы, охотился б я тоже,
а у меня все десять пальцев на руках…"
Каков мудрец! А может совпаденьем
все объяснить – попробуй разберись…
Но счастлив верно, тот, в чьи убежденья
вписалась чудом собственная жизнь.
Канатная плясунья. Новелла
Глава 1
– А вы, девоньки, все шушукаетесь – женихов перебираете? Да о прынцах заморских, небось, мечтаете? Только глупости это все, лукавые соблазны, вроде как на молодого барина заглядываться. Прынц, если даже в кого из простых и влюбится, он ведь не своею волей живет. А как ему папаша повелит, потому как о царстве-государстве прежде думать надо или об своем деле. Он милой златые горы посулит, с три короба всего наобещает, а разве чем ради любови пожертвует? То-то… Вот послушайте-ка одну историю… Про любовь, а как же! Знаю я вас – про другое вы и слушать не станете. Тогда усаживайтесь поближе да поудобней, а то и рукоделье свое возьмите. История моя не сказать, чтоб очень длинная, но и не короткая – на карман подсолнушков, пожалуй, будет.
Приключилось это все в далекой стране, в теплых краях, где лето чуть не круглый год бывает. Птицы на все лады заливаются, цветы растут диковинные, фрукты всякие поспевают и даже виноград – пальчики оближешь! И может, от яркого солнца или еще какой благодати, народ в том краю жил нараспашку, говорливый да веселый. Каждый воскресный день на всех торговых площадях – праздник и шумное гулянье. Выставляли посреди рядов еще прилавки с игрушками и сладостями, разные балаганчики, качели-карусели для детворы. Все от мала до велика спешили на площадь, и до самой ночи она мельтешила и гомонила народом…
Вот и в городок, о котором рассказ, однажды приехал странствующий цирк – запряженная парой лошадей большая расписная повозка. Соскочили с козел два прытких кудрявых молодца и одним махом раскатали выцветший ковер. Спрыгнул еще мальчонка лет восьми, стал расправлять потертые углы и с любопытством оглядываться. Следом вылез высокий седоватый человек, видно – главный у них, и начал с громкими шутками-прибаутками ходить по кругу, завлекая народ на представление. А зеваки уж и сами подтянулись, ребятня с криками бежала со всех сторон, ожидая невиданного развлечения.
Тут из повозки показался до того здоровенный мужичина – все в голос ахнули от удивления! Кряжистый такой, с вислыми усами, а рубахи на нем вовсе не было – он мышцами, знай себе, поигрывает – и кожаным поясом перетянут. Занавеску отодвинул и вытянул из повозки чугунные гири – по два пуда, не меньше! – и еще толстую, железную цепь и свернутый канат. Потом приставил деревянную лесенку и свел на землю такую пышную кралю, что толпа снова ахнула, а среди мужеской части даже присвистнули, теперь от любования. Какой-то наглец заулюлюкал, но от крепкой затрещины стих – чай, ты не в кабаке!
Тем временем в середке круга, вроде сам собой появился маленький столик, платком накрытый, и пышная красотка стала из-под него вынимать и подавать их главному всякие занятные штуки: блестящие кольца, свистульки на все лады, ленты и шарики. Принялся он их ловко вверх подбрасывать и ловить на лету, не глядя. Они у него из руки в руку перепархивали, да так быстро мелькали, что глазам невозможно уследить… Взял длинную красную лента, а она вдруг разлетелась на кусочки. Потом смял их все в кулаке, и глядь – превратилась в целую. Потом, как из воздуха, этот фокусник выхватил колоду карт, и тут пошла настоящая потеха! Он медленно обходил по толпу зевак, творя чудеса перед самым их носом. Вши-ик! – в миг распустит всю колоду, то вкруг широким веером, то волнистой змеей. Вытаскивал – и ведь не разу не ошибся! – названную кем-нибудь карту. А то достанет ее у одного из-за пазухи, у другого из-под воротника, даже из-за уха! При этом балагурил, не переставая, и никого не пропустил – на всех острое словцо нашлось. Народ просто умирал со смеху! И монеты щедро сыпали, когда мальчик пошел с блюдом по кругу.
Потом на середину снова выплыла пышная краля с двумя белыми собачками. "Прошу любить и жаловать нашу очаровательную Розали!" – возгласил главный Фокусник. Собачки умели разные трюки: через обруч прыгали и друг через дружку, на задних лапках кружились, и вместе складно так повизгивали. А мальчик играл им на дудочке. Забавные такие собачки. Детишки смеялись и тянули к ним ручонки, матери едва удерживали. Все хлопали в ладоши. Тогда Фокусник попросил публику сдать немного назад – сделать круг пошире, и на ковер выкатились колесом те двое кудрявых молодцов. И чего только они не вытворяли! Лихо пополам складывались – затылком чуть не до пяток доставали, через голову кувыркались, и на руках ходили, и веретеном крутились… Непонятно, как совсем не переломились и шеи себе не свернули! Народу они тоже очень понравились, все громко хлопали в ладоши и одобрительно гудели.
Потом в центре стал тот дюжий силач с гирями и давай разминать руки и ноги, выказывая себя со всех сторон. А мальчонка, пригнувшись под тяжестью, пронес по кругу цепь, чтобы все, кто сомневается, могли потрогать и убедиться, что она вправду железная. Фокусник их представил так: "Прошу приветствовать – наш силач Лукки и малыш Жанно! Силача мы с вами, пожалуй, отпустим – он, как видно уже притомился, зато малыш только во вкус входит!" И мальчик, поклонившись, отбежал к повозке. Зрители хохотнули, оценив шутку, но тут же стихли и замерли в ожидании… Да, такой силищи никто из них, отродясь не то, что не видел, но и представить не мог. Все разинули рты… Ноги у малыша Жанно были, как намертво врытые столбы, а бугры на руках так мощно выпирали, будто сами гирями сделались. Он с плеча на плечо перекидывал чугунные гири – и через широченную спину, и по груди перекатит, и подбросит, и вертит по-всякому. А в конце уперся половчее, набычился да поднапружился – и как клещами, разорвал железную цепь своими ручищами! Вся толпа громко выдохнула – как один, и бурно забила в ладоши. Жанно степенно поклонился зрителям и обернулся к повозке.
Откинулась занавеска, и на руки к силачу спорхнула… Птица не птица – цветок не цветок? Девушка в лазоревом платьице, почти еще девочка и тонкая – что твоя тростиночка! Русые локоны по плечам вьются, улыбается так светло и нежно – чисто ангел небесный, а платьишко едва коленки ей прикрывает. Народ совершенно обомлел… Кто расплылся по-дурацки, и чуть не облизывался, как вороватый кот на сметану. Кто прям-таки оцепенел, по-рачьи вытаращился и глазищами молча ее пожирает. Девицы смущенно хихикнули и впились в циркачку придирчивыми взглядами, но не нашли и малейшего изъяна. А некоторые из жен пытались вытащить своих мужей из толпы и увести, да куда там – приросли к месту! А силач, держа ее на одной руке, бережно опустил на ковер. Над толпой пролетело "а-ах!..", как ветер по полю… Когда все угомонились, Фокусник ласково поглядел на нее, по волосам погладил и сказал: "Прошу вас любить и жаловать нашу несравненную Мариэллу!"
За это время двое тех кудрявых, что всяко выкрутасничали, уже натянули тонкий канат, одним концом привязав его к задку повозки, а другим – к коновязи, где распряженные лошади стояли. Силач крепко похлопал по канату, подергал, проверяя – надежно ли закреплен? Подставил девушке ладони, одним махом ее подхватил, как пушинку, и она легко впрыгнула на канат. Раскрыла большой яркий веер, взмахнула им, покачалась вверх-вниз… Чуть переступила, примеряясь… и побежала по канату. На ней были… вроде носков из тонкой кожи, шнурками перехвачены. А сами ножки точеные, сахарные! Добежала до коновязи, гриву у лошади потрепала – та ей радостно закивала. В мгновенье ока крутнулась вокруг себя – воздушное платьице юлой обвилось, а рукавчики, словно крылышки у мотылька, взметнулись. И пошла павой, мелко-дробно перебирая, словно чечетку задорную отбивала! Хоть канат и не слишком высоко был натянут, а все же за плясунью становилось боязно. Все затаили дыхание…
* * *
Стоял в толпе и один парень, ничем вроде не примечательный. Только глаза были грустные-грустные… И серые, чуть в синеву, среди других, темных – наособицу. Парень подошел, уже когда Фокусник колдовал с картами, но издалека плохо было видно. Он помаленьку стал подвигаться по кругу вбок, на каждом шаге будто ныряя. И похоже, ему надо было не только все увидеть – слишком упорно пробирался он сквозь толпу. Когда вышла краля с собачками, он уж добрался до самой коновязи. Тут круг зрителей размыкался, и стало понятно, почему он шел так чудно, припадая – одна нога у него была согнута дугой. Парень пристроился с краю поудобней, достал из холщовой заплечной сумки тонкую дощечку и кусок грубой бумаги. Почти под мордой у лошади стал быстро чиркать заточенным угольком, взглядывая исподлобья на циркачей. И глаза уже не были грустными, даже повеселели, особенно когда он смотрел на забавных собачек и мальчика с дудочкой. А вот тех двоих, что колесом крутились, он и не пытался зарисовывать – так быстро они мелькали, не уследишь! Просто смотрел, дивясь их необычайной ловкости. Зато силача Жанно с гирями можно было не спеша изобразить во всех видах.
А потом один из кудрявых звонко ударил в бубен – словно пригоршня серебряных монет раскатилась. Второй загудел и засвистал на губной гармонике. И на канат вспорхнула несказанной красоты девушка. Сердце у бедного парня оборвалось и заколотилось где-то глубоко-глубоко… Он так и замер, прижав руки к груди… Весь в одни глаза превратился! Так и смотрел на нее с оборвавшимся сердцем, чуть не умер от счастья… Надобно сказать, что кроме своей сестры, он ни одной девушки близко не видел. Разве что соседскую дочь – уж до того неприглядную, да чей-нибудь затылок в церкви. И вдруг Мариэлла! Ножки точеные у самых его глаз. Когда она подбежала к лошади, а парень смотрел, как зачарованный, они взглядами и столкнулись… Его как в пламя огненное бросило… Но быстро опомнился, будто какая мысль толкнула, и торопливо замелькал угольком по бумаге.
А девушка плавно скользила по канату на самых кончиках пальцев – словно по воде лебедушка! – и он успел до мельчайших черточек всю ее зарисовать. Вдруг она вскинула ногу – чуть не затылка коснулась, и тут же опустилась на колено. Вытянула другую ногу вдоль каната и отклонилась назад, веером ярким затрепетала. Все забыли дышать… Ни аха, ни звука – во все глаза глядели! А Мариэлла резво вскочила и пошла, весело постукивая одной ножкой о другую при каждом шаге. Быстрым прыжком повернулась и на ощупь, мелко-мелко засеменила назад, взмахивая веером и безмятежно улыбаясь.
В неземном блаженстве парень не отводил взгляда от изумительной плясуньи. Может, Фокусник выкрал девочку в каком-нибудь городе, да еще у знатных родителей? Нет, глупости… Как простому трюкачу попасть в богатый дом, где на каждом шагу слуги, мамки и няньки? Какой только ерунды не приходит ему в голову… Но удивительно тонкое и нежное у Мариэллы лицо, и волосы необычайно светлые. Откуда в их краях такое диво? Хотя глаза у нее карие, но совсем не темные, а на солнце даже золотистые. Будь она бойкая, черноволосая и жгла вокруг глазами, он бы и не думал на нее любоваться. Не от всегдашнего смущения, а просто душа к таким не лежала. А Мариэлла – поистине небесное создание! Юбчонка едва колени ей прикрывает, а мыслей дурных не появляется. Если бы у другой – стыдоба и только, а от нее глаз не отвести – чистая красота!
В конце ее выступления силач Жанно опустился на одно колено и ухватился рукой за канат. Бубен рассыпал последнее серебро, гармоника пустила заливистую трель… Мариэлла одним легким прыжком обернулась к Жанно и по руке взбежала ему на плечо. Сияя улыбкой, она посылала на все стороны зрителям воздушные поцелуи. Что тут с народом сделалось – словами не передать! Толпа неистово вопила и так рукоплескала, отбивая ладони, будто со всех домов в округе с грохотом посыпалась черепица! А в довершении общего восторга, Мариэлла раскинула руки, и прямо с неба к ней слетели три белых голубя. Все разом стихло, точно по волшебству. И правда, всюду этот нехитрый фокус казался чудом. Потом уж спохватывались, что у циркачей и собачки ученые, и даже птицы. Но в первый момент зрители повсюду застывали, как завороженные. И парень тоже благоговейно замер. А звали его Габриэлем.
* * *
Потом снова вышла краля с мальчиком и собачками. Габриэль понял, что представление еще продолжится, а у него совсем закончилась бумага, да и та дрянная. Вот если бы купить хорошей у рыночного писца, чтобы нарисовать Мариэллу. И Габриэль торопливо захромал к тому месту, где обычно сидел человек, писавший на заказ письма и прошения. Вот он! Писец сидел на низкой скамеечке, а столом ему служил высокий табурет. От нечего делать он лениво поглядывал вокруг и не спеша очинивал перо. Габриэль бросился к нему, как утопающий: "Будь добр, продай мне пару листов бумаги! А писать вовсе ничего не нужно." Писец окинул его хитрым взглядом. Глаза у парня полыхают, руки дрожат – видать, позарез нужно. Назвал свою цену, да с лихвой. Габриэль отступил на шаг: "Нет у меня таких денег, на один только хватит… – но тут же отчаянно зашептал ему – Вот, посмотри, я циркачей там рисую. Может, тебе тоже нарисовать? Уступи второй лист, а я потом деньги принесу, вот те крест!" Писец кивнул: ладно бери, да смотри – без обману! Габриэль побожился, и как на крыльях, своей утиной походкой радостно заковылял обратно.
Когда он вернулся, Жанно перекидывал гири, и Габриэль лишь немного поправил прежний рисунок, а хорошую бумагу тратить не стал. Тут к нему сбоку прижался какой-то человек, глянул с любопытством, подышал в ухо и спросил – а его он мог бы нарисовать? И дорого ли возьмет? Габриэль сперва растерялся и чуть было не согласился без платы. Но быстро спохватился и ответил – два листа бумаги или их цену. Человек, не торгуясь, достал из-за пояса деньги и принял важную позу. Габриэль прищурился на него и начал рисовать. Провел углем несколько линий – и вот уже появились кустистые брови, орлиный нос и оттопыренная губа. Портрет вышел очень осанистый, и заказчик ушел довольный. Не успел закончить одного, как за ним уже толкался следующий, и еще кто-то сбоку выглядывал… Габриэль сказал, что бумаги у него больше нет, а кто хочет быть нарисованным, пускай сам приносит. Но тут снова выпорхнула Мариэлла, и Габриэль, позабыв все на свете, рисовал только ее… Вот когда понадобились те хорошие листы!
Обходя круг с картами, Фокусник все косился в сторону коновязи, где около какого-то парня собралась кучка людей, все суетились и тянули головы, заглядывая ему под руку. Наконец поравнялся с ними и весело полюбопытствовал – чем же он так завлек зрителей, что и про его фокусы позабыли? Габриэль страшно смутился, но показал начатый рисунок. Перед ним как раз стоял вертлявый парень, изображая гордый вид на лице. Фокусник посмотрел и одобрительно засмеялся – ведь и правда, очень похож! А Мариэллу ты, конечно, уже нарисовал – покажешь мне? Залюбовался на рисунок, даже языком поцокал, очень похвалил! Потом что-то подумал про себя, потер щеку… Сощурился на Габриэля, да и говорит: "Послушай, ты не уходи сразу. Кликни меня – поговорить надо!" И уже отходя, обернулся к нему: "А как звать тебя?". "Габриэль".
Глава 2
В городе его называли Хромой Габриэль или просто Колченогий, без имени. И все понимали, о ком речь – больно уж приметное было увечье. Однажды, еще по глупому малолетству, он выбежал со двора и на улице стал разглядывать тележку водовоза, оставленную хозяином. Многим ведь мальчишкам это любопытно. Да еще сунулся что-то вблизи потрогать. А лошадь в это время возьми и переступи… Нога-то у него под колесо и попала. О лютой боли мальчонка так закричал, что сбежалось пол-улицы. А он сознания лишился, и долго-долго еще снился ему тот ужас… Вот так на всю жизнь Габриэль калекой и сделался. Колено совсем не сгибалось, а нога вывернулась дугой вбок. И ходил он, сильно припадая на одну сторону, и спина порой болела. Матушка его по сей день винила себя, что не уследила тогда за ним. Вообще, родители до сих пор относились к нему, не сказать, чтоб как к неразумному дитяте, а считали вроде не от мира сего. И, видно, до седых волос их не разубедить. А ему обида…
Ребячество в нем, конечно, было, но вовсе не от глупости, а от всяких затей, приходивших в голову. Вот смастерил матушке полочки с резными цветами, но это позже. А еще совсем мальчонкой придумал для сестренки куклу. Вырезал фигурку из дерева, нарисовал личико и приклеил волосы из пакли, очень красиво получилось. А как-то раз сделал из веревок для щенка упряжь, как у лошади. Потом приладил маленькую корзинку, и щенок возил в ней по двору сестрину куклу. И дармоедом, несмотря на увечность, Габриэль никогда не был. В их семье спокон века все становились бочарами. И отец его, и дед, и дальние прадеды этим промыслом занимались. Габриэль тоже умел делать почти всякую работу. Только гнуть крепкие обода для бочонков и вбивать тугие днища ему было не по силам. А в прочих навыках он не уступит ни отцу, ни старшему брату.
Да еще матери по хозяйству помогает. Брату и с женой надо побраниться, и детишек поучить уму-разуму, и с приятелями в кабачке поболтать да винца выпить. А Габриэль все при доме, некуда ему ходить. Соседские ребята, как беда его приключилась, не шибко хотели водить с ним дружбу. Куда они с таким калекой? Сами посудите, разве он им компания? Ни побегать, ни поозоровать, а уж когда все заженихались с девушками, то и подавно! Раньше у него в подружках была любимая сестра, но теперь она вышла замуж. У нее своих забот полон рот, скоро ребеночек появится, и родителей навещать недосуг.
Было у Габриэля и сокровенное мечтание – самое заветное, да только несбыточное… Больше всего на свете он любит рисовать. Еще мальчонкой играя на дворе, все царапал по земле прутиком. А однажды разрисовал углем табуретки в кухне. Матушка перепачкала об них всю юбку, но не заругала его, а только рассмеялась. И стала отдавать ему бумажные кулечки, куда бакалейщик в лавке заворачивал сахар. Это было почти счастье. На серой шершавой бумаге он приноровился рисовать отточенным угольком и очень ее берег. А потом дорос и до беленой кухонной стены, всю разукрасил диковинными зверями и птицами. Отец тогда страшно рассердился, что его недавние труды пошли насмарку. И матушке долго пришлось его уговаривать – не серчай, мол, пусть бедный мальчик хоть немножко порадуется… Отец потом, будто нехотя, разглядел все рисунки и одобрительно крякнул – ишь, чего сынок удумал… А ведь ловко получается!
* * *
Четыре года назад они всей семьей по обыкновению пошли в церковь на воскресную службу. И очень удивились, что внутри вся боковая стена закрыта лесами, видно ее решили обновлять. И в самом деле, старинные росписи давным-давно потускнели и уже кое-где начали осыпаться. Священник перед началом проповеди радостно известил прихожан, что наконец-то нашли подходящего иконописца, который приехал заново расписать их церковь. Габриэль шепотом упросил отца, чтобы он позволил ему остаться после службы и посмотреть поближе.
Когда все разошлись и церковь опустела, из боковой двери вышел незнакомый человек. Красивый, серьезный, не слишком приветливый. Габриэль почтительно ему поклонился. И вдруг заговорил сбивчиво, заливаясь жгучим румянцем… Сказал, что сколько себя помнит, все время что-нибудь рисует. Но ему не у кого поучиться. Не возьмет ли художник его к себе помощником и самым младшим учеником? Он сейчас быстро принесет свои рисунки, и если они понравятся… Он был бы так счастлив! Красивый человек покосился на ногу Габриэля и с сомнением ответил: " Что ж, приноси… Посмотрим, выйдет ли из тебя толк. Но сможешь ли целый день на ногах?"
Габриэль на это лишь самую малость смутился. К таким взглядам давно уже привык, головой в плечи не уходил, и ведь не в скороходы же нанимался. Он торопливо закивал: "Смогу. Я буду очень стараться! Все-все делать, что велите!" Ах, если бы художник взял его, сколькому он смог бы научиться! Это же немыслимое счастье – рисовать настоящими цветными красками, а не печным углем. Он так мечтает стать хорошим мастером и принести пользу их приходу! Может быть, тогда люди начнут принимать его всерьез, а не только любопытствовать и жалеть убогого.
Полгода пробыл он вторым учеником. Сначала на всякой подсобной, черновой работе – убрать, помыть кисти, растереть краски. Но со временем художник доверил ему кусочек росписи внизу стены – сколько Габриэлю хватало росту с вытянутой рукой, еще и старый ящик подставлял. И два раза даже похвалил его! Но вот Габриэль стал замечать, что наставник им не вполне доволен, но не понимал, в чем провинился? Страдал молча, весь извелся… Каждый взгляд ловил, а художник как будто избегал его… Наконец, в один ужасный день решился спросить, и услышал беспощадный приговор. Такой калека, как он, никогда не сможет расписывать церкви, потому что не сумеет вскарабкаться на леса. Лучше уж ему сразу уйти. Он мог бы разрисовывать дамские веера и медальоны или еще какие домашние украшения. Но про большие фрески придется забыть. А ведь Габриэль ни разу не заикнулся, что ему трудно подолгу быть на ногах. Превозмогался и всегда с готовностью вскакивал по первому слову. И руки у него очень крепкие. Но вышвырнули, как негодного щенка, и не обернулись.
Было ему тогда пятнадцать лет, а он почувствовал себя изжившимся стариком. Криком кричала, безутешным стоном исходила душа… И все рвалось куда-то ретивое, как пойманная птица… Но крепче железной была его клетка. И мало-помалу смирился Габриэль со своей участью. Тихо томился, никому не жалуясь… Настырности в нем отродясь не было, да и что ему оставалось? Лишь однажды стал умолять отца, чтобы позволил ему уехать в большой город. А денег дать только на самое первое время, а потом он уж сам прокормится. Но отец не только не отпустил, но и не подумал с ним миндальничать. Как отрезал: "Нечего дурить! Я и наперед знаю – все то же будет, что тогда в церкви. Напрасно тебя послушал, а впредь потакать не стану. Ремесло в руках есть, и работай! Опамятуйся, куда ты из родного дома – бесприютно мыкаться?" И с тех пор не давал ему ни гроша. Не от скупости, а боялся, что сын уйдет из дома и где-нибудь сгинет. Хорошо, матушка изредка да тайком совала ему монетку на лакомство.
Однажды, собравшись с духом, Габриэль открылся на исповеди их приходскому священнику. Тот долго тот говорил с ним, но ничем горемычного не утешил. Как водится, вразумлял, что надобно смириться со своей долей, не упорствовать в гордыне и почитать отца. Что увечье послано ему Богом для испытания души и обережения от мирского тщеславия и греховных соблазнов. Безнадежно кивнув, Габриэль покорился судьбе и больше уж никаких чудес не ждал. А дни тянулись за днями – все безликие и пустые, как их бочонки.
