Elika Blind
Ген Z. Без обязательств
Катя приехала, когда все приготовления были завершены: дом сиял чистотой и гирляндами, в залах стало пусто (мебель убрали, чтобы освободить пространство для гостей), большую ель во дворе украсили шарами размером с человеческую голову и припорошили искусственным снегом, а домашняя елка, стоявшая в вестибюле, вся искрилась мишурой и стеклом. Оставалось лишь утвердить итоговый вариант меню, здорово отличавшийся от того первого варианта, на котором настаивала Вероника Кирилловна, тяжело переживающая из-за санкций на деликатесы, которые все же не исчезли с их стола.
Вот уже четвертый год Кожуховы устраивали у себя в резиденции праздник, куда приглашали своих ближайших друзей и их домашних – всего десять семей. Десять точно таких же выскочек, как Кожуховы, наживших капитал не самым честным путем. Это были своего рода отщепенцы от олигархов – люди, не столь богатые, чтобы позволить себе отдельный остров, но из тех, которые некогда им помогали и теперь находились под протекцией их дружбы, зашибая миллионы на патентах, нечистых сделках, уходе от налогов. Это были люди из разных областей, но имевшие прямое или косвенное влияние на распределение бюджетных средств – именно эти презентабельные господа становились реальной причиной недоимок, преступной халатности на местах и урезания тех или иных статей дохода проектов, казавшихся на своем старте необыкновенно прибыльным вложением.
По своему опыту, Катя знала, на что похожи все эти вечера – ужасающая в своей благообразности ярмарка тщеславия. Под руководством Вероники Кирилловны собравшиеся под одной крышей новые русские со своими супругами и детьми разыгрывали аристократию вместо того, чтобы с честью принимать свою мещанскую долю. Однако отыгрывали они неубедительно, не понимая даже самой идеи аристократизма, как не понимает козел разницы между цветами и травой. Женщины неизменно подражали аристократкам Лондона и Парижа конца XIX века, вернее, тому образу, который у них сложился под воздействием неких потусторонних сил, а мужчины все как один походили на карикатурного американского банкира – что видели, то и лепили. К концу вечера эта разношерстная толпа делилась на два лагеря: женщины разыгрывали свою партию в одной части дома, мужчины, заняв наверху Синий зал, как называла большую гостиную на втором этаже Вероника Кирилловна, пили и закусывали, поднимая время от времени такой шум, что его было слышно на женской половине. Был на этих вечерах и третий лагерь – jeunesse dorée4, дети этих людей, курсировавшие от первого этажа ко второму в поисках пристанища, но к концу вечера оседавшие на женской половине, потому что на мужской, как бы любимы они ни были, их никто не ждал (бывало, особенно назойливых даже прогоняли «к мамке»). Отмечали здесь до последнего и, как бы Вероника Кирилловна ни старалась придать своему приему лоска, мужчины за обсуждением политики, биржи и курса доллара засыпали прямо в своих креслах в кумаре от сигар.
День приезда гостей Катя полдня провела на нервах, боясь, как бы ее мать, кружившаяся волчком по дому, не вытянула ее из комнаты участвовать в приготовлениях. Она ненавидела приемы, так сильно будоражившие кровь Вероники Кирилловны, любившей примерять на себя роль организатора, которая, пусть и выматывала ее, все же приносила много удовольствия чисто нарциссического характера. Вероника Кирилловна любила все, к чему прикладывала свою руку и не зря. Чего нельзя было отнять у этой женщины, так это изумительного вкуса и порабощающего перфекционизма – два качества, которые были фундаментом всякого ее успеха.
К счастью, Катя была готова и почти не испытала раздражения, когда Вероника Кирилловна без стука распахнула дверь, врываясь в комнату.
– Ты выбрала, что наденешь? – без предисловий спросила она.
Катя показала на молочно-белый костюм, висевший на дверце шкафа.
– Костюм? – скривилась Вероника Кирилловна, и ее маленькое лицо с узким подбородком стянулось к центру, словно она съела что-то очень кислое. – Нет, никакого костюма! Почему ты не выбрала платье?
– Под него нужны туфли, – просто ответила Катя, заранее знавшая, что ее мать будет недовольна всем, что бы она ни выбрала.
– А ты собиралась что надеть на ноги?
Катя кивнула на кроссовки на высокой подошве. Вероника Кирилловна медленно провела по лицу руками.
– Так, ладно. Я сама выберу, в чем ты пойдешь.
С этими словами ее мать ушла, оставив дверь открытой нараспашку. На самом деле, Катя даже не готовилась к вечеру. Весь день она провела в общем чате, читая переписку, как страницы романа. Марина заявляла, что ей «капец как сильно» понравился парень, с которым она познакомилась в кафе месяц назад (здесь Катя хмыкнула, потому что «познакомиться» было как-то слабо для того, что на деле было «трахнулась в кабинке»), и, подбадриваемая Наташей, жадной до всяких подробностей романтического толка (Катя бы не удивилась, узнав, что она пишет фанфики в свободное время), и Надей, почти наверняка сидевшей с Мариной за одним столом или по крайней мере в одной комнате, рассказывала, какой этот Дима Ален Делон. У Марины такие приливы были в порядке вещей. Периодически какой-то гормон бил ей в голову, и она уже не представляла себе жизни без предмета своего обожания, который, по опыту, надоедал ей чуть ли не через неделю после того, как они начинали встречаться. Было, конечно, в истории Марины и много истерик, и разрывов, и скандалов, но, как казалось Кате, исключительно потому, что та любила привлечь к себе внимание. На деле же Марину не так уж задевали все эти расставания – слишком их было много, слишком они были все одинаковые, чтобы искренне плакать по ним. В общем, их чат, который давно пора было переименовать в «БабСовет», выплевывал сообщения быстрее, чем Катя успевала постичь глубину охватившего Марину горя. Короче говоря, три часа активнейшей переписки не привели к каким-либо выводам, и тема потеряла остроту даже в глазах Марины, поэтому последнее Наташино сообщение осталось без реакции.
Дочитав до точки – логического завершения, так как точку как всегда никто не поставил, – Катя отбросила телефон на кровать. Она чувствовала себя сытой и довольной. Маринины истории всегда подогревали ее застывшую кровь и приносили такое упоение, словно это она сама была влюблена.
«Катюх, че с фейерверком на сегодня? – написала Марина. – В нашем районе видно будет?»
Лыгиных и Лыкиных на новый год к Кожуховым никогда не приглашали, хотя Сергей Анатольевич был хорошо знаком с отцом Марины. Тому было две причины. Во-первых, Иван Евгеньевич принадлежал другому обществу – в нем было больше от художника, чем от бизнесмена, – и в разговорах, которые вели между собой поселенцы Синего зала, ему было мало проку. Во-вторых, он был неприлично молод (ему было 37 лет) и вдовец. Маму Нади, Анжелику Кузьминичну, в расчет и вовсе не брали – Вероника Кожухова считала, что люди из сферы услуг, даже хозяйки салонов красоты, заведомо ближе к разночинцам, чем к аристократии, чей лоск она старалась перенять.
«А в прошлом году разве было?»
«Нифига»
«Ну и в этом не будет». Решив, что ответила слишком резко на простое подначивание, Катя дописала: «Вы далеко слишком».
«Ясн». «Ну скинь хотя бы, как вы фуа-гра жрете».
«Это скорее про тебя».
Маринин отец владел несколькими презентабельными ресторанами в Москве…
«Хрена с два». «Папаня больше по макаронам теперь».
…и недавно открыл новый итальянский ресторан на Патриарших прудах.
В комнату вернулась Вероника Кирилловна.
– Вот! – объявила она, вешая на шкаф длинное черное платье, мерцавшее крошечными стразами по всей юбке. Кинув на Катю уничижительный взгляд занятой женщины, она важно бросила прежде, чем выйти из комнаты: – Надеюсь, украшения выберешь сама.
Катя еще какое-то время провалялась на кровати. Ей совершенно не хотелось двигаться, еще больше ей не хотелось спускаться вниз и выжимать из себя любезность.
В конце концов, ей все-таки пришлось встать. Она надела платье, достала декоративные перчатки. Туфли с изящными веточками и стразами в форме листьев на каблуках Катя надела в последнюю очередь. Она как раз думала, как убрать волосы, когда в ее убежище снова вторглась Вероника Кирилловна.
– А я говорила тебе озаботиться этом вопросом накануне! Чтобы не делать все в последний момент! – воскликнула она, заметив, озабоченность дочери. – Что ты, что отец! Сейчас я тебе помогу, подожди.
Вероника Кирилловна вернулась со своим сапфировым крабиком и выпрямителем.
– Повезло хоть, что хоть бог хорошие волосы дал! – вздохнула она, усаживая Катю перед туалетным столиком. Девочка не стала ничего говорить. Давным-давно, возможно, даже не в этой жизни у нее было столько проблем с этими богом данными хорошими волосами, что она ходила к трихологу чаще и охотнее, чем домой. Катя почему-то не удивилась, что ее мама не помнила этого. Она вообще много чего не помнила, если это не касалось ее работы.
Уложив Катины волосы, Вероника Кирилловна, повертев ее головой и так, и этак, словно она была одной из ее моделей, клюнула дочь в лоб и уже на выходе кинула через плечо:
– Не забудь взять клатч.
– Какой?
– Возьми от Hermes.
К восьми часам, услышав в тишине ночи хруст гравия, расползающегося под тяжелыми колесами автомобиля, Катя спустилась вниз.
– Катя! – воскликнула Вероника Кирилловна, едва кинув на нее взгляд. – Что у тебя на шее?! Тиффани?
Вероника Кирилловна ненавидела все американское. Как никто другой, она угадывала в этих вещах и в этой культуре обезличенное потребление, которое презирала. Порой эта ненависть у нее приобретала оттенок мании.
– Не позорь меня, только не сегодня! Совсем недавно я дарила тебе подвеску. Это же настоящий французский Картье! Почему ты не надела ее?
– Колье показалось мне более подходящим…
– Нет, нет, нет и нет! Это только на повседневную носку. Меня буквально ломает от этих резких линий! Иди, давай, иди, пока никто тебя не увидел.
В этот момент с поста охраны позвонили, и Сергей Анатольевич объявил, что следом за Охотниковыми приехали Перовы. Вероника Кирилловна поторопилась прогнать Катю.
Катя поднялась и, выбрав из органайзера для украшений что-то, отдаленно напоминавшее Картье, снова спустилась.
– Катя, – тут же подозвала ее Вероника Кирилловна. В глазах ее было почти бешенство. – Что это?
– Картье.
– Катя, – с нажимом произнесла она сквозь стиснутые зубы, – какое Картье?
Катя опустила глаза на свою грудь, не понимая, чего хочет от нее мать. Это было тяжелое колье из черного оникса и красного золота, выгодно подчеркивавшее цвет ее кожи и мерцание наряда. Во всяком случае, так казалось Кате.
– Это из их коллекции Clash? Ты бы еще их набор юного трудовика5 надела, Катя! Что за масс-маркет у меня в доме! Откуда эти вещи вообще берутся у тебя в шкатулке?
– Может, девчонки подарили, – она пожала плечами, надеясь, что упоминание о девочках, в присутствии которых Вероника Кирилловна обнаруживала в себе ангельскую кровь, успокоит ее.
Вероника Кирилловна ей не поверила. Пусть она и не считала деньги, но с одного взгляда могла оценить приблизительную стоимость украшения. Это колье было не из той категории, которую может себе позволить спустить на подарки молодежь.
– Возьми из моей бирюзовой шкатулки что-нибудь и быстро спускайся! – бросила Вероника Кирилловна, оборачиваясь к дверям, где Сергей Анатольевич уже раскланивался с Охотниковыми.
Катя не успела даже отойти от матери, когда на них коршуном налетела Дарья Павловна. Как всегда неожиданно, как всегда резко, она, просканировав Катин наряд с макушки до пят за несколько секунд, довольно всплеснула руками:
– Катюша, как я рада, тебя видеть! Ну что за красавицу ты вырастила, Вероника!
– И я очень тебя рада видеть, Даша. Как дела, как муж?
– Все прекрасно, дорогая! Все очень хорошо. Приехала со своим сыном и дочкой, вон они стоят с отцом, – Дарья Петровна махнула в сторону своего супруга, рядом с которым стояли ребята Катиного возраста. Катя хотела подать знак своим знакомым, чтобы те подошли, но Дарья Павловна снова пошла в атаку. – Катенька, ну что за колье! Я так и знала, что оно тебе прекрасно подойдет! До чего же оно чудесное, а как мягко подчеркивает цвет твоей кожи! Ах, это платье! До чего хороша, детка! Настоящий черный лебедь!
Катя обменялась с матерью взглядами.
В окружении Кожуховых (в основном из-за политики Сергея Анатольевича, яро поддерживаемой старшим Охотниковым) было принято подкупать друг друга через детей, поэтому эти люди, пусть и дарили друг другу не пустячные вещи, все-таки серьезно тратились именно на детей. Это поддерживало дружбу между семьями и тесно связывало младшее поколение друг с другом. Так они пытались построить новую элиту России, которая была бы связана между собой не только знакомствами, но и по возможности кровными узами. Идея была хороша, но только эти дети имели мало уважения к советам и пожеланиям родителей. Выросшие в годы поднятия либерализма, а потом вынужденные смотреть за скорым угасанием идеологии свободы и (в меньшей степени) равенства, они беззастенчиво предавали родителей на каждом шагу. Их временами совершенно непотребное поведение за границей, когда они высмеивали кормящую их отцов родину, в соцсетях, на закрытых вечеринках, их откровенное пренебрежение учебой и погоня за мигом наслаждения – все это было разочарованием и головной болью людей, каждый из которых мечтал положить начало своему клану талантливых и влиятельных людей. Инстинктивное недоверие родителей к детям и насмешливое презрение родителей детьми оставляло каждого члена семьи одиноким, и можно было с уверенностью сказать, что многих из них связывали лишь деньги. Этим российским Форсайтам не суждено было даже умереть уверенными в могуществе своей семьи – с их смертью, не пережив надолго расточительство детей, должен был умереть и нечестно, нечаянно нажитый капитал.
– Я нахожу, что это украшение подобранно с отменным вкусом, – Катя расплылась в улыбке, с удовольствием подпуская матери шпильку. – Будь у меня возможность, я бы носила его каждый день, но к чему тратить блеск этих камней на тех, кто не способен оценить настоящее Картье.
Дарья Павловна с выражением триумфа и гордости метнула взгляд в Веронику Кирилловну, на лице которой уже застыло самое мягкое, располагающее выражение. Женщина на мгновение отвлеклась, чтобы подозвать свою дочь, и Катя повернулась к матери:
– В какой шкатулке, говоришь, лежит твое колье?
Вероника Кирилловна отмахнулась. Именно из-за язвительного Катиного языка она не была способна испытывать к ней нежных чувств. Возможно, она, пропустившая первые десять лет жизни своего единственного ребенка, не могла смириться с тем, что эта язвительная, циничная, нелюдимая девочка и правда была ее дочерью – отражением самой Вероники Кирилловны, которое до того детально показывало ее неприглядные черты, что женщина отказывалась их принимать.
Сколько бы Дарья Павловна ни пыталась копировать французское изящество, во всём у нее получалась английская чопорность, а порой и простое русское барство. Тонким вкусом она не обладала. Для нее все было хорошо, что таковым считалось среди людей ее класса и прежде ее эстетические вкусы вполне удовлетворяли золотые унитазы. Она и французов-то копировать начала только после знакомства с Вероникой Кирилловной и Катей и вот уже три года даже во сне размышляла о том, как бы половчее вылепить из Софии такую же кроткую и тонкую девушку, какой становилась Катя каждый раз, когда разыгрывала из себя идеальную дочь.
Удивительно в этом было то, что София, прекрасно понимая, откуда растут ноги бзика ее матушки, так сильно докучавшего ей, все же не возненавидела Катю. Она была из тех прекрасных людей, которые предпочитали бить по крапиве палкой, а не выкапывать ее. Сколько бы она избежала нравоучений, если бы только ей удалось сбить с Кати нимб, который водрузила на ее голову Дарья Павловна! Но она не пыталась. Можно с уверенностью говорить о том, что такая мысль даже не посещала Софию, потому что голову Кожуховой она видела в том же божественном блеске. Они не были близки, и, обмениваясь дежурными приветствиями, Катя все также держала перед собой сложенные на поясе руки и кротко улыбалась.
– София, – они обнялись, и Катя, мягко удерживая в своих руках ее оголенные предплечья, сказала: – Ça fait longtemps6!
– Уи, уи, – ответила девушка, и Катя с затаенной насмешкой подумала, что это ее «уи-уи» до сих пор напоминает поросячий визг. София всегда была очень слаба в языках, и, сколько бы Дарья Павловна ни пыталась ей насаждать любовь к французскому, та так и не достигла в нем успехов, зато ненавидела всей душой. – Давненько.
За сестрой, оставив отца на попечение хозяину дома, почти сразу пришел Саша, тоже ничуть не меньше страдавший от существования Кати в жизни их матери, но по другим причинам.
За Охотниковыми и Перовыми потянулись Мамзины, Лесковы, Бородачевы, Городенко. Искренне, без напускной бравады приезду гостей был рад, казалось, только Сергей Анатольевич, предчувствовавший возможность в скорейшем времени убежать из женского общества в Синий зал. Он, конечно, любил и жену, и дочь, но терпеть этих мегер в его возрасте и с его работой положительно не было сил. Особенно невыносима была его супруга, следившая орлиным взором за каждым гостем, прощупывая их на предмет вкуса в одежде и манерности. Вероника Кирилловна не смогла бы пережить, заметив среди приглашенных людей небрежность. Она слишком высоко себя ценила. Этот цепкий взгляд чувствовал каждый гость, и даже самые матерые из них, как Сергей Анатольевич, ждали, когда их позовут наверх попробовать «лучший французский бренди», «настоящий армянский коньяк», «шикарный островной скотч». По заведенной традиции, они дождались приезда всех гостей, и, выждав, пока последний из них поздоровается с его супругой и дочерью, Сергей Анатольевич громко объявил о недавнем пополнении своего минибара, в котором от «мини» были только рюмки в морозилке и те чрезмерно пузатые.
Ближе к полуночи со второго этажа раздался громкий голос Сергея Анатольевича:
– Вероника, родная, пусть включат телевизор! До курантов осталось десять минут!
Вероника Кирилловна если и слышала мужа, то проигнорировала его. Тогда кто-то из персонала, нанятого на этот день, включил огромную плазму, висевшую на стене, напротив которой обычно стоял большой дубовый стол. Динамики задрожали от президентских фанфар. Поселенцы Синего зала стекли вниз, присоединяясь к своим семьям. Все-таки это был семейный праздник, даром что такой убогий.
На экране появился российский флаг, затем разные части Кремля, Спасская башня.
– Уважаемые граждане России! – проникновенно начал президент. – Дорогие друзья! Совсем скоро наступит 2020 год…
Катя взяла с подноса официанта шампанское, проигнорировав Сашу, пробиравшегося к ней с двумя бокалами. Вот уже двадцать лет или больше человек, вещавший с экрана, находился у власти. Подумать только, это вся ее жизнь! А сколько в ней всего было? Это много или мало? Да и можно ли опыт измерять годами? Сергей Анатольевич часто говорил, что она еще ребенок, и тем не менее было и в ее жизни то, что родители никогда не чувствовали, никогда не знали.
Двадцать лет, а весной уже двадцать один! Каким далеким казалось ей детство, какой взрослой она была теперь, а дальше хуже – будут набегать лишь годы, а жизнь, изменится ли она? Сейчас, когда человек с экрана говорил о неких мечтах, о каком-то будущем страны, что представлялось ей слишком необъятным для понимания, Катя думала только о себе и о бесполезности 90% человечества, которые рождаются, живут, умирают и все по одной и той же кальке: влюбленность – брак – дети, а остальное второстепенно, просто чтобы нервы пощекотать. Какой в этой в этой беготне смысл?
Официант разносил бумажки, карандаши и зажигалки. Гостям предложили новые бокалы. Приближался бой курантов.
Катя просыпалась по утрам, будто отсчитывая время до истечения четырех лет, на которые сама себя обрекла, и пыталась понять, что там будет, после этих лет? Работа. Зачем? Чтобы кормиться. Зачем? Чтобы жить. Зачем?
Пробили и затихли куранты. Пепел пожеланий тех из гостей, кому еще было что желать, вместе с шампанским оказался в желудках. Все вышли во двор. Сергей Анатольевич зачитал свою поздравительную речь, и в 0:05 во дворе начался салют.
Сейчас, как никогда прежде, Катя чувствовала близость времени и его сокрушительную быстротечность. Двадцать лет! Это ведь весна жизни! Разве весной человек может быть несчастен? Кате говорили, что все еще у нее будет, что все впереди, но если весной были заморозки, то разве летом будет урожай?
Она была молода и чувствовала, что должна быть счастлива. Также думали и обступившие ее люди, утратившие юношество среди талонов и карточек Советского союза, но приобретшие там же стойкое предубеждение против всего «общественного», которое в их сознании сливалось с чем-то низкопробным, недостойным их детей. «Пусть я жил так, но мои дети так жить не будут!» – провозглашали они каждым своим душевным порывом. Но в достатке и довольствии Катя не находила утешения обуревавшей ее тоске.
Снова прошел официант, разнося на подносе красиво уложенный бенгальский огонь. Катя бездумно потянулась к подносу, комкая пустую бумажку в руке. Ничего ей не хотелось, ни-че-го!
– Катя! – София протянула зажженный бенгальский огонек, и Катина палочка вспыхнула миниатюрными звездами.
Кожухова улыбнулась, и в ее теплых глазах отразился водянистый свет искр. К ним подошел Сергей Анатольевич и, поздравив девушек с Новым годом, зажег от их огня свою бенгальскую свечу. Вместе с ней вспыхнуло и его сердце, искавшее и видевшее в них отражение будущего, продолжение самого себя. В это мгновение, отделявшее будущее от прошлого, он чувствовал себя очень старым, хотя ему не было и пятидесяти лет. Груз прожитых лет давил на его плечи, но Сергей Анатольевич не сгибался, видя, что все было совсем не зря. Во взгляде, которым он смотрел на дочь, было много ностальгии и много любви.
Катя улыбнулась и ему. Зимняя ночь растрогала ее и вселила в сердце непомерную грусть – так каждый праздник, знаменующий собой течение времени, заставляет задуматься о том, что осталось позади, и неизменно вызывает больше сожаления, чем радости.
Отгремели фейерверки, догорели бенгальские огни. Те из гостей, что замерзли, стали спешно удаляться в дом, другие разбрелись по участку, рассматривая причудливую геометрию модерна, наложенную на ландшафт, но все собирались встретиться за праздничным столом через десять минут.
Катя попросила горничную спустить ее соболиный полушубок и предупредить Сергея Анатольевича, что она придет к столу позже, чтобы ее не ждали. Ей хотелось побыть одной.
Катя уже почти дошла до своей любимой лавочки в углу между туями, отгораживавшими банный домик, когда заигравшая в доме музыка также резко, как салют, разорвала обступившую ее тьму и вступила в борьбу с тишиной, от чего Катя чувствовала себя все равно что на глубине, куда пробиваются съеденные плотностью воды объемные неясные звуки. Эта неопределенность, которую придавало музыке расстояние, мучила ее, и она торопилась уйти дальше в сад, но нигде не находила тишины достаточно глубокой и массивной, чтобы оградить ее от собравшихся в доме людей.
Кутаясь в меховой полушубок, она сидела на скамейке в отдаленной части сада и смотрела на туфли. Сколько бы Сергей Анатольевич ни носился с генераторами в предыдущие дни, даже такой снег все равно таял. Под ногами было месиво, стразы на каблуках помутнели, носки слегка запачкались. Это была самая теплая зима из всех, что Катя провела в Москве. Ноги, если и мерзли, то совсем немного, и не было в холоде ничего настолько невыносимого, чтобы возвращаться к гостям. Среди этих людей Катя ощущала себя, как Прометей в логове Медузы: повсюду были окаменевшие фигуры, глухие к словам и мольбам, жившие в выдуманном мире софитов, бриллиантов и долларов. Но Катя не обманывала себя – она была частью этого логова. Докапываясь до своего сердца, ища рану, давившую ей на грудь, Катя вдруг обнаружила, что ее сердце черство и пусто, и давила вовсе не рана, а тяжелый камень, в который оно обратилось. Не знавшее привязанностей, остававшееся равнодушно-холодным, не склонное ни к сочувствию, ни к эмпатии, оно работало, как мотор, как нечто, собранное из гаек и винтов и не имевшее ничего общего с жизнью ума и фантазии. Оно ничего не хотело, это сердце. Оно не билось.
Жизнь, бывшая лишь сменой привязанностей и ничем больше, обходила ее стороной.
Глава 3. Стаут и пицца
Дима сидел в одиночестве уже полчаса. Ему сильно дуло, и за десять минут, что он сидел спиной к двери на террасу, он промерз до того, что со злость плюхнулся на диван, пообещав себе, что Петя, любитель опаздывать, будет сидеть теперь исключительно на стуле, и ему совершенно все равно, что этот старый пень на следующий день будет ныть, что застудил свои грыжи.
Он сидел в небольшом пивном баре на крыше торгового центра на Лубянской площади. Все столики были заняты, и многие гости заведения стояли, однако все равно выглядели веселыми и довольными. От набившейся толпы было душно, из-за тяжелой, ежеминутно дергаемой туда-сюда двери на террасу сквозило. Димин столик стоял у этой самой двери, поэтому он накинул на себя шарф, чтобы не застудить горло, и пригубил второй стакан стаута.
Пиво почти кончилось, когда кто-то из компании напротив потянул за собой его стул.
– Эй! – окликнул Дима. – Стул оставь! Ща мой друг придет.
– Прости, братиш, – мужик поднял руки, извиняясь, и вернул стул на место.
Оба его стакана уже унесли, когда Петя все-таки явился.
– Твою мать, Терехов! – воскликнул Дима, подрываясь с дивана. – Сколько ждать тебя можно?
– Минус приставка, – по старой привычке отозвался Петя, крепко обнимая его.
– Ни слова матерного не сказал. Садись сюда, – Дима встал и, протиснувшись между столиками, пропустил друга на диван. – На стуле спину застудишь.
– Сколько мне, по-твоему, лет?
– Я почти уверен, что ты застал первое поколение ЭВМ.
Петя засмеялся. Дима сходил еще за пивом и, набросив на плечи куртку, откинулся на спинку стула. Дуло неприятно. С каждым щелчком ручки его правый бок обдувало холодом, и, хотя это была самая теплая зима в Москве на его памяти, было все равно неприятно.
– Че опоздал-то?
Петя закатил глаза и многозначительно ответил:
– Алена.
Пете без шуток было уже тридцать два года. Дима почему-то думал, что это почти сорок. Терехов на свою голову встречался два года с девчонкой из отдела кадров с прошлой работы. Она как-то так быстро взяла его в оборот, что они съехались чуть ли не сразу, а затем она начала менять все его привычки от КС по вечерам до пьянок с друзьями – все это было теперь строго регламентировано ее интересами. Кошмарная пора. Тот самый «друг на все времена», с которым можно было и на байках покататься, и на рыбалку съездить, стал теперь домашним песиком и поводок протягивался за ним через всю Москву.
– Че она хотела?
– Чтобы я пошел с ней на новый год к ее подружке.
– Разве ты не говорил, что вы все обсудили?
Петя вздохнул. Объяснять Диме, такому рационально мыслящему и почти ничего не чувствующему, какого это, когда человек, вросший в твою плоть и кости, просит тебя о чем-то и ты, приняв под козырек, бежишь исполнять, было невозможно. Это было тем, что нельзя понять, не испытав на собственной шкуре.
– Мы обсудили, – признался Петя. – Я сказал, что Новый год я пообещал провести с друзьями, но она… Короче, пришлось пойти на уступки и съездить ненадолго к ее друзьям.
– И что по итогу?
– По итогу она сидела весь вечер с постным лицом в ожидании, когда я уйду, чтобы, видимо, рассказать подругам, какой я гандон.
– Она гандонов еще не видела. Ты размяк, старина, – Дима неодобрительно покачал головой. – Не к добру это.
– Да ладно, нормально. Не бери в голову, вырвался же!
– Надолго ли? – пробурчал Дима в стакан.
– Расскажи лучше, как твой день рождения отметили?
Дима пожал плечами. Он не любил праздники преимущественно потому, что, работая на фрилансе, он никогда не зависел от выходных, а еще потому что отмечать ему было решительно не с кем. Обычно семья Тереховых приглашала его погостить, но он всегда чувствовал себя лишним. Кроме того, года два назад, мама Пети и Игоря и без того редко видевшая сыновей неаккуратно высказалась в пользу того, что новый год это семейный праздник и Диме уже пора бы «найти свою семью». Никто на этот пассаж внимания не обратил, – мужчины на редкость твердокожие создания – но Дима запомнил и больше у них не появлялся. Он никогда не питал иллюзий, что Тереховой нравится его присутствие в их доме (все-таки, когда твой незамужний сын водит в дом исключительно своего молодого друга, нельзя не насторожиться), а тут и Петя перестал к ним ездить. С Игорем у них хоть и были дружеские отношения, но не настолько дружеские, чтобы смотреть, как его мамаша подтирает ему, рослому бугаю, сопли и задницу.
– Все было как обычно, – сказал Дима. – Выпили, поели, разошлись.
Вторая причина, по которой он не любил праздники, заключалась в их совершеннейшей пресности. Принятый чуть ли не повсеместно формат «выпил-закусил» никогда не был ему интересен, как не был он и понятен, потому что удовольствия не приносил. Сердце Димы, если таковое можно было угадать в куске мяса в его груди, не лежало к большим сборищам, а поесть и выпить он мог совершенно в любой день и для этого ему не нужен был ни антураж, ни товарищи.
– Девчонок сняли, – добавил Петя, подмигнув, словно говоря, что знает, что такое молодость.
– Сняли, скажешь тоже. Девчонки с филфака. Там просто щелкнуть пальцами было. Одна до сих пор мне написывает.
– Ты оставил ей свой номер?
– В потоке не сообразил, как это произошло, – тут Дима засмеялся. – Вообще, она бы меня, наверное, убила, если бы я этого не сделал. Свирепая жуть!
– Такие обычно очень горячие.
– Женщины с диким темпераментом – не моя тема.
Услышав звонок со стойки, Дима пошел за пиццей, и Петя задумчиво смотрел ему вслед. Когда они встретились первый раз, Дима был совсем еще ребенком и задирал Игоря в школе. Тогда он был жилистым тощим пацаном. Сейчас же Дима почти ничем не напоминал того ребенка, разве что в спокойствии и равнодушии, с которым он относился к жизни, временами мелькали страхи его детства. Он ни во что не верил – ни в дружбу, ни в семью, ни в любовь, – и всегда находился в полной уверенности, что не нужен никому во всем свете, и сам приучил себя ни в ком не нуждаться. Петя иногда задумывался, смог бы он жить также – совсем один, зато совершенно свободный.
