Elika Blind
Ген Z. Без обязательств
Среда ничем не отличалась от понедельника и вторника. Как обычно, минуя небольшой вестибюль, Катя вышла на улицу. Около бассейна с фонтаном стояла знакомая фигура.
– Что ты тут делаешь? – воскликнула она. В ней зародилось раздражение.
– Был в этом районе по делам, немного задержался, подумал, что в случае чего могу тебя встретить, и вот ты здесь. Не хочешь где-нибудь посидеть?
– Посидеть? – Катя усмехнулась. – Боюсь, в стране немного не та обстановка, чтобы где-нибудь сидеть.
– Тогда пошли прогуляемся, – предложил Дима. – Никогда не был на Воробьевых горах.
– Ты здесь ошиваешься весь месяц!
– Но я не ходил дальше вашего легкоатлетического манежа.
Она тяжело вздохнула и, смиряясь, пожала плечами. Не то чтобы ей было чем заняться, да и день был не такой тяжелый, чтобы жаловаться на усталость. Сумка к отъезду домой была почти собрана, и Катя, откровенно говоря, скучала последние дни, находя их утомительными для своего деятельного ума. Она была удручающе свободна.
Катя уже была готова согласиться, когда ее кто-то окликнул. Кутаясь в палантин, к ней на встречу шла Юля. Они давно не виделись: Юля обучалась на экономическом факультете, поэтому на перерывах они не пересекались, а после пар та обычно была занята на подработке. Юля не хватала с неба звезд и постоянно ходила по краю: без хвостов она не закрыла еще ни одной сессии.
Катя улыбнулась подруге и помахала рукой в ответ. Лицо ее изменилось. Оно вдруг перестало кривиться в высокомерной насмешке и стало светлым, радостным, но вместе с тем улыбка была как будто бы грустной. Дима видел все эти изменения. Обычно мужчины не так чувствительны, как женщины: им не нужно всматриваться в лица друг друга, ища там обман и измену, они проще относятся к жизни и окружающим. Дима был не таким. С раннего детства он учился быть внимательным к людям: к отцу, матери, учителям – всем взрослым, от которых зависела его жизнь. Привычка относиться ко всем с подозрением укоренилась, хотя и не наложила особых черт на его лицо – притворяться он умел очень хорошо. И сейчас, когда Катя вдруг нежно обняла невысокую девчонку и поспешно отпустила, словно боясь, что ее объятия покажутся чем-то сверх обычного, он предположил, что… Сегодня явно не его день.
– Не хочешь пойти посидеть где-нибудь? – спросила Юля. – Я уеду к родителям в Петрозаводск в пятницу вечером, и мы долго не увидимся.
– Конечно, – охотно закивала Катя. – Я как раз сегодня не занята.
Дима молча слушал их. Юля была миниатюрной девушкой с яркими большими глазами, которые представляли единственное ее достоинство. В остальном она была обычной: округлое, чуть ли не детское личико, пушистые светлые волосы, топорщившиеся во все стороны и явно доставлявшие ей массу неудобств, фигура прямоугольного типа. Она была довольно миловидной, но миловидность эта имела больше общего с детской непосредственностью, чем с женской красотой. Вся она излучала кротость, наивность и мягкость, и, попав под это излучение, даже Катя преображалась и начинала светиться, отражая мягкость и кротость, как луна отражает солнечный свет.
Юля обратила внимание на Диму.
– Ой, ты была не одна. Если ты…
– Нет, нет, – поспешила сказать Катя. – Мы просто случайно встретились, он собирался уходить. Идем?
– Да.
Пожалуй, так его еще никто не отшивал.
***
Они разместились в том же кафе, где сидели с Димой, когда встретились у университета в первый раз. Катя об этом даже не вспомнила. Она скользила глазами мимо меню, рассматривая Юлю исподтишка. Было какое-то мазохистское удовольствие в том, чтобы вот так сидеть напротив нее, когда сердце чуть не в судорогах сводило. Это было больно, это было приятно, это было грустно и радостно одновременно. В конце концов, самое приятное в жизни – это иметь мечту о том, что недостижимо. Человек не обладает магией, но ему приятно думать, что мог бы, он не властвует единолично над сердцами любимых, но ему приятно воображать, что это так. Мечты, которые находятся во власти человеческих способностей, тягостны, потому что заставляют работать в поте лица, что не всегда окупается, мечты, осуществление которых отрицают законы физики, приятны, потому что ничего не требуют и ни к чему не обязывают. Юля была такой же мечтой. Катя знала, что это заведомо проигрышный вариант, и, возможно, это в том числе внесло свою лепту в интенсивность чувства, которое она испытывала.
Но сначала был взгляд. Взгляд смущенный, мягкий. Потом была улыбка, неуверенная и теплая. Затем были руки – маленькие ладони с короткими тонкими пальчиками с холодной бледной кожей. Только потом появилась вся она: кроткая, наивная, глупая, милая, робкая, щепетильно-аккуратная. Катя была другой. Рядом с Юлей она была монолитом, атлантом, на чьих плечах стоят своды мироздания. Уверенность, которую она черпала в достоинстве, подчеркнутом богатством и завистливыми взглядами, строгость и резкость, перенятые у Вероники Кирилловны, презрение, которому ее выучила школа, – все это резко отличало ее от нежной и очаровательной Юли и нитками сшивало с образом матери, которой она не хотела становиться.
«Мне не следовало с ней идти, – подумала Катя, – это тяжело». Это и правда было тяжело. Легкие как будто заполнялись водой, – или так разрасталось сердце, переполненное радостью, – ей было трудно вздохнуть полной грудью. Руки, сжимавшие пустоту, чесались от желания прикоснуться к ней, и глаза щипало от того, что нечто столь близкое было дальше, чем звезды. Катя знала, что им не стоит видеться. Часто бывало, что на совместных мероприятиях, она специально садилась так, чтобы видеть Юлю, но не попадаться ей на глаза. Смотреть на нее издалека было приятно, находиться рядом – болезненно.
И все же в этом чувстве не было любви. Его не отличали ни страсть, ни жажда постоянных встреч. Не было здесь и трепета надежды, и язвительного ожидания, но был восторг и умиление, так несвойственные Кате. Она просто любила попадать под действие Юлиной гравитации, где все казалось не таким, где все казалось весной с ее ласковой радостью пробуждения. Их встречи были временем отдохновения от суеты и грубости реального мира, и, смотря на Юлю, Катя готова была поверить, что она особенная, потому что только рядом с ней она чувствовала себя совершенно расслабленной, словно в ванне с идеальной температурой воды.
– Кать, ты смотришь на меня уже минут пять, – Юля улыбнулась. – Ты уже что-то выбрала?
– Да.
– Хорошо. А то мне показалось, будто ты даже не посмотрела в меню.
Они провели за беседой около полутора часов. За это время на столе сменились два чайника. Юля рассказывала об учебе, об однокурсниках, о родителях, к которым ездила на каникулах, о собаке. У нее был тихий голос человека, который привык, что его не слушают и перебивают, но Катя молчала. Ей было совершенно неинтересно, что там стряслось с ее собакой и как она выглядит (Катя относилась к той редкой категории людей, которые не любят домашних животных по многим рациональным причинам), но разлив голоса, грудного, бархатного, придававшего даже простым словам объем и блеск, обливал ее уставшее, очерствелое сердце медом. Они еще не разошлись, а Катя уже по ней скучала. Еще никто не говорил этого прямо, но все готовились к закрытию университета. Регион уже думал с неудовольствием о том, что придется освободить общежитие и ехать домой. Юля, хоть и жила на съемной квартире, вряд ли осталась бы пережидать пандемию в Москве. И хоть у Кати не было никакой нужды видеться с подругой чаще, чем с другими, мысль о том, что они в любой момент могут встретиться, стоит ей только захотеть, приятно грела сердце. Даже если разлука должна была быть лишь номинальной, недолгой, Катя все равно скучала.
– …поэтому я и позвала тебя, – закончила Юля.
Она смотрела на Катю, ожидая от нее хоть какой-то реакции, но та будто даже и не слушала. На ее лице застыло какое-то тоскливо-мечтательное выражение, и мыслями она была не здесь. Юля приподнялась из-за стола и ущипнула ее за щеку.
– Ты меня вообще слушала?
– Прости, прости, – улыбнулась Катя, стряхивая оцепенение. – Я задумалась случайно.
– Ничего страшного, понимаю. Сейчас у всех нелегкое время. Я просто хотела сказать, что я, возможно, не вернусь уже.
Катю как током ударило.
– Что? Как это?
– Учеба здесь тяжело мне дается, да и стоит недешево. Я подумываю о том, чтобы перевестись в другой университет.
– Но… В Москве ведь, да? Мы сможем видеться?
– Да, наверное, – слова ее прозвучали неубедительно. Все то время, что Катя летала в облаках, Юля подводила разговор конкретно к этому моменту, придумывая разнообразные оправдания себе и тем, кто после пандемии скорее всего не вернется в их университет. Катя все прослушала. – На самом деле, я не вижу особого смысла оставаться в Москве. У нас в городе тоже есть хорошие ВУЗы, да и в Питере всегда можно поступить.
– Ты права, – рассудила Катя. Ей было известно, что для ребят с региона московские цены могут оказаться неподъемными. Дипломы по всей стране котировались одинаково, будь ты отличником из МГУ или троечником из педа, учителя нужны были везде. Так было и с остальными профессиями. Гнаться за былым величием советских вузов не было необходимости – от них ничего не осталось, кроме громкого имени.
– Не расстраивайся, – Юля почувствовала необходимость поддержать подругу, и протянула ей руку. – Мы все равно будем на связи, да?
Катя охотно пожала протянутую ладошку.
– Надеюсь, у тебя все сложится хорошо.
– Об этом еще рано говорить, но спасибо.
Они попрощались у метро, тепло обнявшись.
– Береги себя.
– Ты тоже, котеночек, – поддразнила Катя.
На входе Юля еще раз махнула на прощание рукой и, сбежав по лестнице, скрылась в тоннеле. Катя набрала одному из контактов. Она не любила говорить по телефону, куда проще было написать, но сейчас она была не в настроении ждать. Трубку сняли почти сразу.
– Занят? – спросила она бесцветным голосом.
– Нет.
Дима сидел у себя дома и докуривал третью сигарету, вычитывая код, который написал на скорую руку под сайт консалтинговой фирмы. Тот выдавал ошибку, и Дима начинал нервничать, поэтому, когда его телефон завибрировал, он был рад отвлечься. И не пожалел.
– Мой адрес помнишь?
Дима ухмыльнулся. Ее адрес сохранился в истории заказов, когда он вызывал такси из клуба. Сейчас он подумал, что хорошо было бы добавить его к Катиному контакту на телефоне, чтобы не потерять. Эта связь обещала затянуться.
– Еду.
***
На следующий день она проснулась от треска будильника. Телефон был под подушкой, и она выключила его прежде, чем тот успел разбудить человека, лежавшего рядом. Проснувшись рядом с чужим человеком, Катя почувствовала сначала облегчение, затем отвращение к себе. Ей вдруг стало очень плохо. Она приподнялась на локте и невесомо очертила кончиками пальцев линию его челюсти. Мужественная, резкая, ничего девичьего, ничего мягкого, ничего такого, что она могла бы полюбить, хотя это точно было тем, что ей нравилось, к чему ее влекло.
Дима открыл глаза и сразу же поймал ее грустный тяжелый взгляд. Глубоко вздохнув, он нехотя приподнял одеяло и протянул руку, прижимая Катю к груди. Она не сопротивлялась, хотя и благодарности к этому жесту не испытала.
«До чего же хорошо люди умеют себя обманывать», – подумал Дима, смотря поверх ее макушки на полупрозрачную голубую вуаль.
Дима не верил страданиям Кати. Проницательным взглядом он видел в ней то, чего не улавливала она сама – желание быть такой же, как все, присоединиться к полчищам страждущей молодежи, выдававшей себя за лесбиянок, геев, бисексуалов, желая прикрыть этим разнузданность нравов и насолить родителям, имевшим неосторожность в какой-то момент выказать презрение этому образу жизни.
Среди всех этих людей, разрывающихся между «быть» и «казаться», людей, ищущих свою нишу, чтобы подчеркнуть, что они «не такие, как все», Дима был самым «таким». Он не отказывался ни от одного эпитета, которым награждали его девушки при расставании, но и ни от одного слова, которым они ласкали его, когда думали об отношениях. Он был именно таким: обходительным и равнодушным, веселым и скучным, умным и убогим, необыкновенным и ординарным, кобелем и хорошим любовником, последней мразью и лучшим, что случалось в жизни. Сам же Дима никогда не задумывался над тем, какой он, находя рефлексию пагубной привычкой меланхоликов, которая делала из них нытиков, а после сводила в психушку.
Катя прижала стопы к его ногам.
– Холодные, – хрипло сказал Дима
– Обычно я сплю в носках, – она шмыгнула носом и медленно выдохнула, успокаиваясь. Овладев собой, она оттолкнула Диму и повернулась на другой бок. – Я собираюсь дальше спать. Делай, что хочешь.
– А универ?
– Не пойду сегодня никуда.
В следующий раз Катя проснулась от запаха жженого кофе. Она отвела балдахин в сторону, незаметно наблюдая за тем, как Дима метался по кухне в одних джинсах, пытаясь убрать с плиты выплеснувшийся кофе. Катя подумала, что жизнь была бы куда проще, если бы ей хотелось чего-то менее изощренного и трагичного. Что было плохого в том, чтобы просыпаться время от времени вот так и видеть красивого мужчину на своей кухне? Эта картина была уютной, теплой, домашней, это было тем, что успокаивало, но Катино сердце от этого не билось чаще, не разрывалось ни от радости, ни от тоски. Это было… обычно.
Катя неожиданно для себя фыркнула. Конечно, если и иметь на своей кухне мужчину, то желательно не только красивого, но достойного, и надежного, и верного. В общем, явно не Диму, который разливает кофе по газовой конфорке.
– Если ты проснулась, то давай вылезай из кровати, – окликнул парень. – Сколько, по-твоему, времени?
– Какая разница, если я сегодня никуда не собиралась выходить?
– Ты могла бы успеть на третью пару.
– Там окно сегодня.
Дима поставил турку на пробковую доску на тумбе у кровати и приподнял занавеску. Смотря на него снизу вверх, вот как сейчас, Катя находила его довольно внушительным. С этого угла его подобравшиеся от прохлады мышцы казались четче и больше. Катя перевернулась на живот и провела по его прессу рукой. Четкий контур его тела мягко проминал ладонь. Дима накрыл ее руку у солнечного сплетения.
– Я еще вчера хотел спросить, у тебя все нормально?
Катя на удивление быстро поняла, о чем он спрашивал.
– Да. У меня высокий болевой порог, – отмахнулась она. – Вряд ли ты переживаешь о моем эмоциональном состоянии, верно?
– Верно, – он медленно повел ее руку вниз. – Не против?
– Кофе остынет.
– Всегда можно заварить новый.
***
– Ты хочешь встречаться?
Катя подумала, что это слишком напряжно. Отношения предполагали какой-то уровень ответственности, думая о котором ей становилось так дурно, что у нее буквально отнимались руки и ноги – лишь бы ничего не делать. При всей своей тяге к хоть какой-нибудь деятельности, она отказывалась заниматься тем, что заведомо бесполезно. Она была готова отказаться, но Дима опередил:
– М-м, нет. Только если в горизонтальных спаррингах.
Катя ухмыльнулась. Могла бы и догадаться, к чему он ведет.
– Ты так называешь секс по дружбе?
– О, так мы друзья? – он рассмеялся, вгоняя Кожухову в краску. – Скорее я предлагаю секс без обязательств. Ведь я тебе нравлюсь? Иначе бы ты даже не разговаривала со мной.
Он был прав. С четырнадцати лет Катю окружали только лучшие вещи – красивые и дорогие. В людях она любила то же. Катя, в детстве бывшая изгоем, хорошо усвоила, как нужно относиться к людям, которые ей не нравятся. К тем из них, кто был некрасив или зауряден, она испытывала чувство, близкое к брезгливости, сродни тому, какое испытывают мизофобы, когда рядом с ними кто-то чихнул, – страх, что проказа доберется до тебя, прилипнет к одежде и станет твоей болезнью. Катя сочувствовала некрасивым женщинам, не выходившим из дома без макияжа, презирала некрасивых мужчин за то, что свою некрасивость они даже не пытались исправить, и никого из них к себе не подпускала. Возможно, именно поэтому Кожухова не знала хороших людей.
– Эстетические вкусы не имеют ничего общего с любовью, – отрезала она.
– Секс тоже.
«Тогда зачем это все?», – хотела спросить Катя, но не спросила. Она не могла найти ответ на свой вопрос, как, наверняка, не мог и он. То была всего лишь блажь, и нужно было решать, решать незамедлительно, какую пользу из нее можно извлечь.
– Позволь прояснить ситуацию, – напряженно продолжила Катя. – Ты предлагаешь трахаться на безвозмездной основе, ничего мне не предлагая и ничем меня обременяя?
– Верно.
– При этом оставляя за собой возможность потрахивать других девок на стороне?
– Да.
«Зачем тебе я?», – хотела спросить Катя, но промолчала. Этот вопрос висел в воздухе, обретая все большую плотность, с каждым вдохом проникая в глотку и с каждым выдохом ложась на язык, назойливо требуя внимания, но оба сидели молча.
Катя, с дотошностью дельца взвесив все за и против, нашла предложение удачным, а главное – совершенно невозможным при других переменных. Она чувствовала его эксклюзивность и уже не могла упустить.
– По рукам! Но это равноправный договор. Не ожидай от меня верности, у нас обоих вполне прозаичные мотивы.
– Равноправный договор? – развеселился Дима. – Что ты хочешь этим сказать? Что будешь платить за меня в ресторанах?
– Рестораны? – она едко ухмыльнулась. – Это ведь только «секс без обязательств», какие рестораны?
Дима зеркально повторил ее ухмылку. Он не верил, что таким отношениям суждено было просуществовать долго – в конце концов, кому-то из них пришлось бы сдаться. Секс подразумевает близость, основанную на доверии, ведущему прямой дорогой в сердце человека. Дима имел опыт с такого рода чувствами, Катя – нет, поэтому он уже предвкушал, как она размякнет, став обычной девушкой, жадной до проявлений любви и внимания. Он был убежден, что только в этом одном и состоял весь его интерес – посмотреть, как эта гордячка сдуется, явив свою заколоченную досками женскую натуру.
***
В пятницу днем в общую группу курса пришло сообщение, что университет закрывается и занятия будут проводиться дистанционно в пока еще не установленном порядке. В районе четырех часов за Катей заехал водитель и отвез к родителям.
Глава 8. Пандемия 2020
16-го марта 2020 года университеты по всей России начали в спешном порядке переводить своих студентов на удаленку. Для одних это был праздник (им предстояло провести много времени дома в кругу семьи, но в этой радости затворника семья была дополнением не всегда приятным), для других же – а их было куда больше – пандемия была кошмаром. Студенты платных отделений были возмущены тем, что им придется платить за семестр, которого, по сути, и не было. К этому волнению прибавлялось и то, что редко кто из них имел хорошие отношения с родителями или достаточно личного пространства, чтобы их таковыми сохранять. Были и те, кому на жизнь не хватало в принципе, и с закрытием магазинов и фудкортов дополнительных доход исчез. Эти проблемы стали общими для всего мира, и для многих людей сложившаяся экономическая ситуация была страшнее COVID-19.
– Па, а разве пандемия – это не ЧС? – спросила как-то Катя, сидя в столовой перед телевизором. В который раз услышав слово «самоизоляция», она решила, что это что-то из новояза, которым российское правительство лишало людей всевозможных льгот.
– Да, ЧС, – осторожно согласился Сергей Анатольевич, немного подумав. – Причем федерального характера. Но! Введение режима ЧС предполагает государственную поддержку населения, обнуление договоров и обязательств. Государство не сможет покрыть такие издержки. С нашей экономикой денег нет даже на господдержку. Далее нас ждет рост цен, инфляция и контузия малого бизнеса.
Катя усмехнулась, но продолжать разговор не стала. Богатая ресурсами страна и бедный народ – шутка, которую поймет не каждый, а кто поймет – непременно расплачется то ли от смеха, то ли от стыда.
Сергей Анатольевич услышал ее смешок и, будучи в хорошем расположении духа, оговорился:
– Деньги есть, но це тiльки для себе7.
Они посмеялись и, не сговариваясь, решили больше не поднимать эту тему. В конце концов, семья Кожуховых слишком хорошо жила, чтобы иметь претензии к государству. На них двоих (Вероника Кирилловна застряла в аэропорту Стамбула вместе со своими подругами) была тысяча квадратных метров коттеджа, большой, но пока еще унылый сад, теплица, два гостевых дома, бассейн, баня, машина с федеральными номерами. На такой площади они почти не встречались. Впрочем, не встречались бы они и на меньшей площади – Сергей Анатольевич много времени проводил в своем кабинете на прямых подключениях, совещаниях и конференц-звонках, а Катя лежала днями напролет в бассейне с джакузи и время от времени поднималась в тренажерный зал. Там же, в бассейне, среди мозаики, бликующей от подсветки и создающей ощущение глубины, она болтала с подружками по видеосвязи, там же препиралась с Димой в те дни, когда он ей писал. Как-то раз он даже позвонил. Катя сбросила и не стала объяснять почему, а он и не спросил. Дима прощупывал контакты с ней просто для надежности, потому что знал, как быстро остывает интерес, когда люди находятся на расстоянии, и было не столько важно, как именно она отвечает, сколько то, что она все же отвечает.
Дима, конечно же, жил куда менее роскошно, чем Катя, но более чем хорошо. Он работал из дома, и поэтому пандемия почти не повлияла на его привычный уклад жизни: заказы поступали, деньги приходили. Много ли было беды от того, что он не мог выйти из дома, когда доставка была готова выполнить все его желания, стоило только кнопку нажать? Но время от времени Дима откровенно скучал. Его квартира на западе Москвы была маловата: в одной и той же комнате он работал, тягал гантели, спал и смотрел порно. Он думал, что могло бы быть и лучше, если бы он снимал двухкомнатную; он думал, что могло быть и хуже, если бы он в прошлом году снова остановил выбор на студии. В целом Дима находил свое затворничество унылым, но необременительным. Иногда он скучал по друзьям и Кате, но два этих чувства имели разную природу. Дима скучал по ребятам, потому что с ними было весело и легко, с ними он отдыхал, даже когда Игорь заставлял их выбираться в поход, идти тридцать километров по лесу, спать на улице у костра, и все ради того, чтобы выпить пива на природе. А Катя… По ней (не столько по ней, сколько вообще по женщине), скучало и томилось его тело. Кожухова в свою очередь отвергала любые его предложения, не была согласна ни на вирт, ни на ролевые и постоянно посылала его дальше, чем он мог бы отправиться во время самоизоляции. Если это и огорчало Диму, то не сильно. Он состоял в разных анонимных группах и охотно развлекался по видеосвязи, с кем придется. У него все шло своим чередом.
Но эти две жизни были скорее исключением, чем нормой. По ним нельзя было судить о других людях, как нельзя по Москве и Питеру судить о России. Люди переживали непростые времена. Многим не хватало денег: крошечные субсидии помогали лишь тем регионам, где продавцы не знали столичных цен, бюджетникам, многие из которых и в лучшие годы жили от зарплаты до зарплаты, платили жалование, которое было в два, а то и в три раза меньше их прежнего дохода, сотрудники коммерческих предприятий и вовсе попали под сокращение прежде, чем правительство успело предпринять какие-то меры. Помимо всего прочего активизировались телефонные мошенники. Они представлялись сотрудниками банков и очень профессионально выуживали из перепуганных граждан данные банковских карт. Нельзя сказать, чтобы до пандемии в России не знали о телефонном мошенничестве, но после эта деятельность приобрела невиданный масштаб. Год спустя Катина преподавательница рассказывала, что на ее телефон поступил звонок от бота, голосом ее дочери рассказавшего, что та попала в беду, тогда как сама девочка сидела рядом за обеденным столом.
Как всегда бывает во время катаклизмов и страшных бедствий, тонули и умирали бедные, а богатые и те, кто успел за них уцепиться, на Ноевом ковчеге плыли в светлое будущее. Те, кто больше всего ратовал за самоизоляцию и обвинял сограждан в эгоизме и гражданском неповиновении, знали о стесненных обстоятельствах других людей только на словах. Им сложно и даже невозможно было понять друг друга. Так, ни Наташа, переехавшая жить на дачу с наступлением апреля, ни Марина с Надей, жившие в коттеджном поселке на одной улице, ни уж тем более Катя не могли понять ни Сергея, делившего квартиру с родителями и двумя сестрами, ни Диму, который к началу лета обнаружил в себе признаки клаустрофобии (каковых на деле не было), ни какую-нибудь Яну, чьи родители попали под сокращение и жили на свои накопления. Страна не могла оставаться в таком положении долго: чем дольше люди сидели в изоляции, тем быстрее их расслабленный ум поражали фантастические идеи о вреде 5G вышек, всемирном заговоре, чипах, новом биологическом оружии, в создании которого поочередно обвиняли то Китай, то США.
Катина мама в изоляцию стала одной из жертв телевизора и всякий раз, когда ей выпадала возможность, вставляла что-то вроде: «И все-таки этот Гейтс какой-то подозрительный» (Вероника Кирилловна часто находила одежду, в которой миллиардер появлялся на публике, небрежной, а потому была ей не столь интересна суть претензий, сколько возможность потыкать в миллиардера пальцем). Сергей Анатольевич услужливо ей поддакивал, в известной степени потешаясь над тем, как невинно и искренне его строгая супруга демонстрировала свою неприязнь. Если Вероника Кирилловна и чувствовала насмешку мужа, то никогда этого не показывала.
С возвращением Вероники Кирилловны из Турции Катя стала меньше лежать в джакузи и раньше вставать. Ее мама справедливо рассудила, что девочке вредна праздность, и бдительно следила за тем, чтобы та не отлынивала от дистанционных занятий, благополучно игнорируемых вот уже неделю-две. Возможно, Вероника Кирилловна видела в них смысла не больше, чем Катя, однако же этой деятельной натуре не нравилось, когда кто-то оставался без дела. В течение дня она поднималась к Кате раза три, чтобы посмотреть, как та занимается, из чего девушка заключила, что мама занялась бездельем вместо нее. И правда, Веронике Кирилловне после ее злоключений в Стамбуле, преследовавших ее до самой мастерской, где она обнаружила, что не может продолжать работу, не имея ни моделей, ни портных, ни нужных тканей, ни свободы, недоставало вдохновения. Она была не из тех, кто шил исключительно к неделе мод, ей было важно, чтобы одежда, сохраняя индивидуальность и не переходя границы, была броской, но в то же время практичной и удобной, поэтому пандемия, которая для многих творческих натур стала отдельным этюдом в галереи жизни, представлялась ей скучной и серой. Она не могла одевать людей в пододеяльники, не могла надевать на их голову подушку вместо шляпки даже в самых страшных мечтах. Слоняясь без дела в поисках идей, эта деятельная женщина высадила розы в теплице, оборудовала огород, подрезала кусты и сирень, причесала граблями газон, а потом, вдруг опомнившись, бросила заниматься огородом и обосновалась у телевизора, знакомясь – с некоторыми из них заново – со старыми советскими фильмами и балетом. Изучив внимательно список постановок, чьи записи театры Москвы планировали транслировать в рамках онлайн доступа, она посмотрела спектакли Большого театра, театра Вахтангова, Ленкома и каждый раз удрученно вздыхала – она не выносила пялиться в экран монитора так долго, да еще и без удовольствия, которое принесла бы ей постановка в свою натуральную величину.
Если для Кати мирные дни кончились, то для ее отца они даже не начинались. В те редкие часы, когда Сергей Анатольевич выползал из своего кабинета, он просил воды и тишины. Иногда он даже разговаривал, но все больше это была ругань.
– Я лично знаю тех, кто сажал этих идиотов на места! – трясся он от гнева. – В документах ошибки, в расчетах какая-то параша, в башке дурь! Я не финансист, и это вообще не моя работа, но даже я как будто бы понимаю больше. И понимаю, что дурят меня! Беззастенчиво дурят!
Обычно Сергей Анатольевич не говорил о работе, но за последнее время его все так допекло, что он только и успевал, что злиться и работать. Однако по субботам он отдыхал, потому что в обсуждаемой сделке его ключевыми партнерами – теми, кто доводил его до белого каления своей дотошностью и вертлявостью, – были евреи, а чиновнику и вовсе по выходным работать грех страшный. В такие дни он охотно приходил к телевизору, где обычно сидела Вероника Кирилловна, садился рядом и дремал, а если не дремал, то начинал хохмить над европейскими фильмами и постановками, поэтому Вероника Кирилловна любила его больше, когда он все-таки спал.
Отвлекая мужа от телевизора и тем самым предупреждая новые хохмы, Вероника Кирилловна передавала ему свои мулине и просила распутать. Тогда она впервые достала один из трех больших наборов, и на крупных пяльцах заново училась вышивать. Такая уж то была пора: каждый чему-то учился впервые или заново.
– Завидую отцу Маринки, – вздохнул как-то Сергей Анатольевич, ковыряя пряжу.
– Это тот, у которого рестораны? Чему тут завидовать? – отозвалась Вероника Кирилловна. – Я бы за него больше всего переживала. Кому в голову взбредет заказывать в доставке фуа-гра или сасими из фугу?
– Крупный ресторанный бизнес не пропадет. А вот мелкие кафешки полетят. Ванькин капитал вполне позволяет на этом нажиться. Выкупит, расширится… Эх, пандемия – лучшее, что могло случиться с его делом!
Катя, тоже вспомнив о давнем увлечении, сдула пыль с плойки. Та была старовата для 2020 года, но на ней хорошо шли старые игры, которые, как и сама плойка, достались Кате от ее школьного друга Артема. На поступление родители купили ему новый PlayStation, и старую модель вместо того, чтобы продать, он отдал Кате. Артем был одним из тех ребят, с которыми Катя подружилась через отца (он был сыном одного из друзей Сергея Анатольевича и был на два года старше). Летом он переходил на выпускной курс какого-то танкового училища и обещал заехать повидаться с ней в отпуске.
За вялой игрой ее как-то застал звонок.
– Алло, – Катя прислонила телефон к уху, продолжая агрессивно вращать кнопки джойстика.
– Привет, – скучающим голосом отозвался Дима. – Что делаешь?
– Играю.
– Во что?
– В Ассасина.
– На чем играешь?
– На плойке.
– Не думал, что ты интересуешься видеоиграми, – удивился парень.
– А я и не интересуюсь. Я играю, потому что у меня времени много.
– Не хочешь вместе поиграть?
– Иди на хуй со своими предложениями.
К этому времени Катю порядком достали нестандартные предложения о «совместном времяпрепровождении», которые так или иначе были связаны с какой-нибудь сексуальной практикой. Да и к чему еще могли свестись их разговоры, когда никто из них не мог выйти на улицу, не будучи пойманными патрульной машиной? Так что даже если бы у Димы был в голове план романтического ужина, прогулки под луной или в парке аттракционов, он бы ничего из этого не сумел воплотить в жизнь.
