Elika Blind
Ген Z. Без обязательств
Дима поставил деревянную дощечку на стол и, едва усевшись, сразу потянул в рот кусок.
– Я там еще одну с ветчиной заказал, – прочавкал он. – Жрать хочу ужасно.
– Насчет той «свирепой» девчонки, – сказал вдруг Петя, и у Димы тут же скривилось лицо. Он знал, что ему сейчас скажут. Петя всегда говорил одно и то же, особенно теперь, когда сам был в хомуте. – Может, попробуешь с ней встречаться?
– Ты хочешь испортить мне аппетит?
– Не увиливай. Ты живешь один в какой-то конуре, копишь все эти деньги непонятно на что, ведешь довольно разгульный образ жизни, и, памятуя о том, что у тебя вообще нет тормозов, я за тебя волнуюсь.
– Во-первых, я люблю свою «конуру». Я кстати, в этом году переехал из студии в однушку, так что расширился. Во-вторых, деньги я не коплю, мне просто не на что их тратить, но траты на бабу – это все равно, что вкладываться в заведомо убыточные акции.
– Можешь перепродать на подъеме.
– Или закончить в убытке, ага. В-третьих, я не веду разгульный образ жизни. К свингерам я все еще не примкнул, сатириазом не страдаю. Просто у меня холодное сердце. Я не способен на симпатию и уж тем более на любовь. Смирись уже с этим.
– Хорошо, а в-четвертых?
– В-четвертых?
– Что у тебя тормозов нет – это меня больше всего беспокоит.
– А, тормозов, – протянул Дима. – Ну тут… Я просто делаю, что хочу, Петь. Живу, как хочу, ем, что хочу, сплю, когда хочу, и умру я тоже, как хочу. У меня со смертью контракт.
«Контрактом со смертью» Дима называл готовность по первому же внутреннему требованию заложить жизнь в обмен на порцию экстрима. Он любил ощущение свободы, которое давал ему адреналин, когда кровь бурлила, сердце упоительно сжималось, а жизнь, бегущая по венам, становилось до того жгучей, яростной и страстной, что казалась даже прекрасной. В погоне за этими ощущениями Дима прыгал с банджи, получил разряд по парашютному спорту, занимался скалолазанием, играл в зацепера и лез в постель к «занятым» девушкам. Ему было все равно, как к этому отнесутся другие, и он всегда был готов брать на себя ответственность, будь то разбитое лицо или сломанный позвоночник. Он хотел брать. Брать, брать, брать. Брать от жизни все, до чего дотянутся руки, испытать все ощущения, которые только могли синтезировать его нейроны. Тело, которое склонные к эзотерике женщины называли храмом, было для него средством, и если бы в какой-то момент его оказалось уже невозможным починить, что ж, он нашел бы возможность его выкинуть.
Таков был человек, живший только ради себя.
– Жизнь ничего не стоит без риска.
– Ты не можешь жить так всегда.
– Почему?
И правда, почему? Петя не смог бы дать вразумительный ответ и затолкнул в рот кусок пиццы. Человек не может жить так, как хочет, особенно если он хочет того, что в глазах общества является симптомом асоциального расстройства, – иначе его должны лечить. Петя усвоил это от родителей, а те от своих родителей, а те от своих, однако времена изменились, и пришла эпоха диссидентов. Петя чувствовал себя неспособным спорить с Димой. Они принадлежали разным поколениям, да и Петя понимал, что общество очень много задолжало этому мальчишке. Пусть резвится, пока не перебесится. Но перебесится ли?
Все это поколение нуждалось в серьезной психиатрической помощи.
– Как на работе дела? – спросил Петя.
– Фриланс тебе о чем-нибудь говорит?
– О том, что ты безработный?
Терехов фрилансом подрабатывал, когда была нужда, и не относился к таким заработкам серьезно. Для Димы же это был единственный вид заработка, не накидывавший на него ярма.
– Ха-ха. У тебя самого-то что?
– Ну слушай.
Тут у Пети зазвонил телефон. По его лицу, тут же выразившему и тревогу, и надежду, и обиду, и испуг, Дима понял, кто звонит.
– Петь, выруби его.
– Я не могу, вдруг, что срочное.
– Петь, – надавил Дима. – Выруби его.
Терехов скорчил такую жалостливую физиономию, что Диме оставалось только махнуть на него рукой. Петя взял трубку и выбежал с торопливостью подростка, не желающего говорить с девочкой при маме. Отчасти так и было. В присутствии Димы, встречая его прямой взгляд, мало изменившийся с тех лет, когда он был пацаненком, и холодную логику, идущую вразрез со всем, что мило человеку, Петя ощущал себя куда моложе своих лет и стеснялся Димы, как если бы он был старшим товарищем, готовым вздуть его по любому поводу. Терехов не мог не признаться себе и в том, что он побаивается за этого парня. В том, с каким вызовом Дима относился к жизни, было много решительности самоубийцы.
Когда Терехов вернулся, первое, что бросилось Диме в глаза, это то, как он осматривает стены в поисках часов. «А поводок-то не длинный», – подумал Дима, но никак это не прокомментировал. Когда Пете надо было уйти, он уходил.
Проболтав с полчаса, Петя поднялся со своего места. Дима молча протянул ему руку. Они тепло попрощались так, словно Терехов вовсе не бросал его внезапно ради своей девушки, доставлявшей ему много мучений и все же являвшейся той, к кому он хотел вернуться. Дима знал, что в мире есть много такого, что он, возможно, не поймет никогда, так почему же поведение его друга не могло быть одной из таких вещей?
Он надел свою крутку, перебросил через плечо сумку и, взяв с собой бокал, вышел на террасу. Ему повезло – в этот самый момент два парня как раз отходили от края, и Дима встал на их место. С террасы открывалась панорама всей Лубянской площади: слева подсветкой мигал ЦДМ, справа вечно строящийся Политех, в лоб нападало рыжее здание органов безопасности, а внизу, в самом центре площади горела ВТБшная елка с огромными синими шарами. От нее шатром расползались бледно-желтые гирлянды, и, по мнению Димы, это все было как-то перебор – весь город превратился в сплошную горящую реку, и за подсветкой нельзя было ничего разглядеть.
На Красной площади забили куранты. Перезвон колоколов напомнил Диме звонницу в кремле родного города, а вслед за этим воспоминанием обозначились и менее приятные вещи из его детства.
Динамики в зале заиграли гимн. Наступил 2020 год.
Глава 4. Московские либералы
Россия – не то место, где по улицам свободно разгуливает гомосексуализм. Это вам скажет любой. Гомофобов тут масса: то ли климат для них подходящий, то ли среда питательная. И хотя в крови русского народа нет присущей европейцам жестокости (за яйца, наверное, никого не цепляли и по сельским дорогам не возили), о геях здесь говорить не принято и выражать им свою поддержку тоже. Однако негласно существует два правила: «Можно быть геем, главное не быть пидорасом» и «То, чем ты занимаешься дома, – твое личное дело». Русские не любят махать своим грязным бельем, поэтому людям с нетрадиционной ориентацией живется здесь так же фривольно, как черным, но лишь до той поры, пока они не начинают кричать о неких привилегиях, которыми их щедро наделила просвещенная Европа, задолжавшая за свою долгую кровавую историю всему миру.
Катя, время от времени зависавшая в международных чатах, нередко сталкивалась с замечаниями, вроде: «У вас, у русских, куча проблем с правами человека». На первых порах она просила уточнить посыл и, увидев ответ по типу «Вот у меня друг на Урале живет, не может пол поменять. Что это, если не нарушение прав человека?», начинала агрессивно ругаться, своими язвительными комментариями добиваясь лишь того, что ее блокировали. Теперь на одной из кнопок быстрого набора у нее стояла фраза «Зато нет проблем с головой», и это действительно сокращало время на бесполезные споры, куда она по-прежнему влезала, ища отдушину. С Твитча ее удалили за нарушение правил сайта, когда она довольно резко высказалась о модернизации в сфере самоидентификации среди детей и новоявленном 31 поле, о котором человечество до XXI века даже не подозревало. Из Twitter она удалилась сама, насмотревшись, как работают права человека на американском президенте.
Свободы не было нигде, а вот вседозволенность, этот разъедающий плоть и дух крючок крабового менталитета, за который цеплялись все «не-такие», лезла изо всех щелей.
Впрочем, в России были проблемы не только с геями.
– Да, пап, – Катя поднесла трубку к уху, отворачиваясь от телевизора. Наташа уменьшила громкость.
– Привет, дочка. Как дела?
– Нормально.
– Что делаешь?
Катя перевела глаза на часы. Был вечер. Они сидели в гостиной у Наташи, допивая вторую бутылку вина, и смотрели какой-то американский сериал, вызывавший в Наташе и ее маме бурю восторга, к которой Катя присоединялась всегда с опозданием.
– У Наташки сижу.
– Правда?
– Да, – Катя насторожилась. – Что случилось?
– Да ничего. Дай Володю к телефону.
Катя жестом попросила Наташу поставить телевизор на паузу и вышла на кухню. Здесь за обеденным столом на диване, похрапывая, дремал друг Сергея Анатольевича.
– Дядь Володь.
Храп прервался на высокой ноте. Мужчина приоткрыл глаз.
– Чего?
– Папа просит вас к телефону, – Катя протянула трубку.
– Алло, Анатолич? Здорово! Да задремал малеха. Все хорошо, как сам?
На кухню подтянулась Наташа и тетя Таня. Места сразу стало как-то мало.
– Не, я сегодня дома. Девчонки у меня, да, – Владимир Львович подмигнул им, застывшим в дверях, и тут вдруг стал серьезным. – А, вот оно что. Понял тебя, Анатолич. Ну спасибо, что позвонил. Да, конечно помню, в следующую субботу. Договорились, все. Давай, доброй ночи.
Владимир Львович передал Кате телефон.
– Ну чего там? – не вытерпела мама Наташи.
– Да ничего. Опять детишки Навального на улицы высыпали. Сказал за девчонками приглядеть, а то, мол, чего в универе от безделья только ни нахватаются. Так что сегодня сидите дома.
– Да мы и не собирались уходить, – пожала плечами Наташа. – Не май месяц на дворе.
Это было время, когда многие люди страны вывалили на улицы после провокационных расследований «Фонда борьбы с коррупцией» Навального. Последний его фильм про дворец Путина наделал много шороху, впрочем, никого не удивив. Российский менталитет исторически складывался таким образом, что простым людям было интересно не столько, откуда богачи берут деньги, сколько то, чем все это закончится. Экспрессивные разоблачения Навального возбуждали в либеральном студенчестве чувства европейского патриотизма, и те выходили на улицы вновь и вновь не из желания что-то менять, а из интереса – посмотреть, что из этого выйдет. Прокатившиеся по России митинги были явлением непонятным, в некоторой степени даже смешным, если вспомнить, насколько успешны бывали подобные предприятия в Российской империи и Советском союзе. На улицы выходили школьники, студенты и взрослые из числа тех, чью жизнь целенаправленно испортил Путин своей резиденцией в Геленджике. Но в этих вылазках на Пушкинскую и Болотную площади, если уж и не было смысла, то был дух, – этого не отнять. Дух либерализма, который в 2022 году оказался запертым где-то в подвалах Лубянки многочисленными законами, окончательно прижавшими журналистику и свободу слова, а после выведен на расстрел.
За происходящим Катя не следила, однако то тут, то там до нее доносились отголоски возмущения студенческой диаспоры. Она лишь пожимала плечами. Россия никогда не была Францией, и студенчество не имело ни одного рычага давления на государство, которое, в свою очередь, не гнушалось пачками грузить недовольных в полицейские машины. Кроме того, как лидер Навальный был слабоват, а русские, как звери, чувствовали слабость, и руководить ими нужно было уметь. В общем, политического лидера из этой фигуры не получилось бы, это было ясно, и Катя больше не интересовалась этой темой. Возможно, она бы вышла за идею, но идеи ведь тоже не было. Была череда взяток, случаев незаконного обогащения в годы беззакония, и все это было известно, и на каждого была заведена папка, представлявшая собой вторую мошонку каждого взяточника, за которую правительству можно было ухватиться при любом удобном случае, чтобы стрясти с миллиардеров денег на постройку олимпийских объектов, запуск студенческих стартапов, финансирование погибающих и уже погибших отраслей. И так оно работало повсеместно: в России, в США, в Великобритании, в Китае, – все страны держали магнатов за яйца, время от времени закрывая глаза на их махинации и тем самым только усиливая хватку. Это все было не ново, нет, совсем не ново!
И хотя Навальный со своим либеральным студенчеством вызывал у нее только усмешку, волнение Сергея Анатольевича было вполне оправданным. Бывало, за столом перекинувшись парой слов о том, что происходит в мире, они завязывали жаркий спор. Так, например, Катя упорно называла присоединение Крыма аннексией. Она не выступала за то, что Крым принадлежит Украине, – потому что черта с два он когда-либо был ее частью! – но у ребят ее возраста была страсть называть вещи, если не своими именами, то именами громкими, которые привлекали внимание и выводили на дебаты, и этой страсти Катя отдавалась целиком. Это заставляло ее отца кипеть и приписывать ее к нарастающему полку «либерастов». Вот и сейчас Сергей Анатольевич позвонил ей, чтобы узнать, не загремела ли она в кутузку в числе других непримиримых борцов за право быть неправыми.
– А чего там происходит-то? – спросила Катя.
– Обезьянок в кутузку свозят. Отсидятся несколько дней – и обратно поедут в свою Вышку, МГИМО или откуда они там повылезали.
– Забавно это выходит: санкционированные митинги по Конституции проводить можно, но санкцию на них никому не дают, а за несанкционированные – сажают.
– Так им выделили место, они туда ехать не захотели. Не такой масштаб, видите ли, в центре хочется. А вы знаете, что делается в толпе-то, а?
– Ой, Кать, пошли, – потянула Наташа. – Он сейчас опять про Кровавое воскресенье начнет.
Дядя Володя в отличие от многих людей своего возраста не питал к Союзу теплых чувств и любил приплетать к разговору преступления большевиков. Он знал чуть ли не пофамильно, кто финансировал Ленина, знал, на чьи деньги жил Колчак, да и мало ли было революций спонсировано из заграницы? Владимир Львович всегда ловко сопоставлял исторические события и видел в происходящем в России сейчас предреволюционные годы. Вероятно, правительство их тоже видело и не желало повторения. К истории Кровавого воскресенья, которое было предтечей первой русской революции, Владимир Львович обращался каждый раз, когда слышал, что где-то подали просьбу об организации митинга или демонстрации.
– В 1905 году рабочие тоже вышли на мирный митинг, а среди них вышли и диссиденты с огнестрелом, – рассказывал он. – Они вышли с шествием ко дворцу и первыми открыли огонь. Чистой воды провокация, а солдаты повелись. А все это зачем? Чтобы показать несостоятельность власти. Вот и хорошо, что сейчас никаких политических сборищ не разрешают. Кружки ваши посещайте, а выходить на улицы, пожалуйста, не надо. Нервируют наше государство большие скопления людей. Неспокойно как-то от них.
О звонке отца Катя быстро забыла. Досмотрев первый сезон, когда тетя Таня уже ушла к себе, обе девушки остались спать в гостиной.
Они были очень разными и сошлись благодаря чуду – не иначе. Наташа была веселой, бодрой и улыбчивой. Она была ветрена настолько, насколько может позволить себе свободная девушка в XXI веке, не переступив при этом определенной грани приличия, где вольность становится извращением. Наташа часто меняла парней в поисках «того самого», в короткие промежутки, когда она ни с кем не встречалась, она неизменно переживала о том, что останется одна навсегда. Она не пыталась казаться лучше, чем есть, – она была слишком поверхностна для этого – и не мечтала о чем-то большем, чем удачно выйти замуж и настрогать тройню. Наташа была простой, и это Кате нравилось. Ей вообще нравились люди, увязшие в быту человеческой жизни настолько, что им и в голову не приходило поднять голову и подумать о чем-то высоком: о полете в космос, о биоинженерии, о вечности, в конце концов. От таких людей пахло теплом, землей и бытом. Способные извлекать радость из мелочей, они одни, казалось, были способны разогнать Катину задумчивость, груз которой с каждым годом становился все тяжелее. Дурная привычка пропустить все сначала через ум, а потом дать волю чувствам, выходила ей боком. Многим хорошим мыслям и добрым стремлениям суждено было охладеть, не вынеся стужу холодной рациональности, но они не исчезали бесследно. Их следы становились амальгамой, отражавшей человека, каким она хотела быть, но отнюдь не того, которым она стала. А Наташа жила одним днем. Она не загадывала на год или два, да даже на неделю вперед она отказывалась что-либо планировать. Она, как ветер, бросалась то туда, то сюда, не ставя конкретных целей, не имея особых ценностей, ровно как и уважения к себе. Катя даже завидовала. Ей бы хотелось время от времени не думать, отдаваясь полностью течению жизни. Пусть осмыслят историки, пусть интерпретируют философы, она же была молода и красива!
Как жаль, что сакральная суть женского бытия заключалась в выборе – красивая или все-таки умная? В отличие от мужчины, женщине достаточно быть красивой, чтобы иметь все, но быть умной – всегда означало быть одной. Катя бы ни за что не рассталась со своим умом.
***
«Не было в России такого периода, чтобы она не была автократией, но почему-то вся зумерская братия об этом не забывает, и прозападные политики умело играют на их петровской жажде прорубить окошко в Европу пошире. Либеральная позиция, которую наше поколение занимает по жизни, – следствие пресловутого индивидуализма, а не глубокого понимания нужд государства и общества.
Поколение Z – отголосок девяностых. Они не верят телевизору, но верят сетям, не верят RT и RBK, не слишком доверяют The Times, но, истекая слюной, бросаются на CNN и BBC. Это поколение противоречий. Оно не знает себя и своих желаний, оно – олицетворение страны, которая следует за своей тенью, опасаясь обернуться к солнцу. Эти дети жаждут начать революцию, направленную против культуры, которую обещал Паланик, и не выходят из комнаты, как им завещал Бродский. Они организовывают сопротивление и всегда проигрывают».
Так записала Катя в дневнике в первый день после зимних каникул. Несмотря на то, что основная волна недовольств уже схлынула, студенчество продолжало гудеть, как пчелиный улей. Всем было, что рассказать: кто-то хорошо слетал в Испанию или Грецию, кто-то – отлично посидел в ЦВСИГе, некоторые теперь стояли на особом контроле у ректората. Ребята, которых поймали полицейские на митинге, говорили о случившемся в таких выражениях, которые неизменно наталкивали на мысль, что они прошли если не Афганскую войну, то что-то похожее. Часто звучали реплики, авторами которых были точно не второкурсники филфака, а как минимум юристы с некоторым опытом. Жаловались на условия содержания, говорили о своих естественных правах, о том, что по закону их не имели права сажать в сахаровский ЦВСИГ, и многое, многое другое. В общем, все были довольны своими зимними каникулами. Через неделю беспокойные умы заняла уже китайская пандемия, и история оппозиционера Навального канула в Лету.
Выждав для приличия дней десять, Катя начала прогуливать пары. Первой стал семинар по древнерусской акцентологии. В тот день у нее было четыре пары, последней – история искусства, и ради нее Катя планировала еще вернуться в университет. На улице было прохладно, но не так холодно, как ожидалось от февраля, и от вида детей, катающихся кто на самокате, кто на велосипедах по улицам Москвы, становилось как-то совсем грустно.
– Эй, девушка!
Катя не обернулась. Мало ли девушек бывает у главного входа перед древнерусской акцентологией? А она никого не ждала.
– Девушка, постой! – все-таки этот голос нагнал ее.
Она обернулась.
– Мы знакомы?
– Да! То есть, наверное, не очень, – парень улыбнулся. – Я тут часто мелькаю.
Катя его помнила. Это был парень, которого подцепила Марина в кафе месяца два назад. Она, помнится, делала к нему очень длинный подход, а в этот понедельник, не провстречавшись с ним и двух недель, рассталась со скандалом и всеми вытекающими. Впрочем, скандала этот парень не видел, они расстались в мессенджере. Марина весь перерыв агрессивно клацала ногтями по экрану айфона, записывала голосовые, которые слышал, наверное, даже декан в главном здании, и кончила тем, что кинула телефон в стену. К счастью, тот прилетел в Сергея и не разбился, но парень теперь ходил с синяком на лице.
– Не обратила внимания.
Его энтузиазм явно поостыл.
– Странно. Обычно меня запоминают.
Это было ясно и без слов. Он был высоким, широкоплечим с приятным мужественным лицом, не обезображенным ни огромным носом, ни большим ртом, ни пугающей рельефностью лица, которая тогда была в моде. Он был ненавязчиво привлекателен, и Катю от него тошнило. Она сразу приметила повадки лощеного красавчика: уверенная поза, подавляющая тем более, что он был выше ее ростом и немного склонялся над ней, спокойный темный взгляд, густые лохмы, нуждавшиеся в стрижке (на это указал бы ему любой работодатель, а потому Катя сразу отнесла его к маменькиным сынкам), мартинсы, в которых в +6 было жарко, и распахнутое пальто, под которым был кашемировый свитер с высоким горлом. Он излучал собой такую давящую ауру самодовольства, что Катя приняла это как вызов.
– Что ж, жаль тебя расстраивать, – холодно ответила она, собираясь отделаться от знакомства.
– Погоди, – он последовал за ней. – Я жду Марину, мы должны были встретиться с ней в кофейне на обеде, но я опоздал немного…
На самом деле, он очень сильно опоздал. Это Катя знала из общего чата, где Марина решила высказать всем, что думает о мужчинах, а заодно процитировать какую-то европейскую феминистку, достойную того, чтобы стать вторым Гитлером.
– Я решил, что она могла вернуться в университет…
Катя не сдержалась и фыркнула. Марина никогда не уходила из университета так, чтобы вернуться в тот же день.
– Не вернулась, – отрезала она.
– Жаль. Тогда, может, расскажешь, где ее найти?
– Понятия не имею, но не советовала бы искать ее сейчас. Попробуй набрать ей дня через два.
– Понял, – он тепло улыбнулся. – Спасибо. Кстати, ты сейчас куда?
– Домой, – солгала Катя. – Гостей не жду, в компании не нуждаюсь.
– И все-таки нам наверняка в одну сторону. Раз уж так сложилось, почему бы не пойти вместе?
– Потому что я собиралась почитать в транспорте, а не развлекать тебя нетривиальными беседами.
– Что ж, тогда я просто пойду рядом.
Марина не была Святой Девой, да и единственный, кто из пантеона христианских святых имел с ней хоть что-то общее, была Магдалина (Катя всегда угадывала какой-то скрытый смысл в том, что Богородица и блудница носили одно и то же имя). Марина не была способна на длительные отношения, ей всегда хотелось еще чего-то, и она бросала своих воздыхателей прежде, чем они окончательно ей надоедали. Она проживала жизнь так, словно молодость и деньги никогда не закончатся, и с большим удовольствием питала страсти, обуревавшие ее. Однако она никогда не опускалась до того, чтобы состоять в отношениях и потрахивать кого-нибудь на стороне, потому ей и было невыносимо обидно, что этот парень так поступил с ней. Не единожды.
– Желательно, чтобы ты шел на расстоянии нескольких метров и не разговаривал со мной.
– Почему это?
– Потому что ты меня бесишь.
– Правда? Почему? Я даже серьги не ношу, – рассмеялся он, очевидно, наслышанный об обмене оскорблениями с Никитой.
Катя промолчала. Парень говорил непринужденно, весело, словно и не допускал возможности того, что она знает о его мерзких поступках, или же он банально не чувствовал за них вины. Ее раздражали бессовестные люди. Ее раздражали те, кто ранил девушек. Ее раздражал он настолько, что видя его спокойное лицо, ей хотелось разбить его в кровь.
– Что тебе во мне не нравится, расскажи.
– Зачем это?
– Может, я хочу тебе понравиться?
– Ты родился человеком, не рассчитывай.
– О, это серьезное заявление! А кем стоило?
– Червяком.
– Тогда бы я тебе понравился?
– Тогда бы я тебя раздавила.
Маринин бывший заливисто рассмеялся.
– Очаровательно! – воскликнул он, и в его глазах Катя прочла то же самое. – Склонность к доминированию в женщине выглядит горячо.
– Исключительно в постели.
– Как быстро мы дошли до обсуждения своих кинков! Я Дима, и я вполне не против побыть в позиции сабмиссива.
– Я Катя, и я никогда не реагирую на стоп-слово.
– У, жестокая госпожа!
Катя искоса посмотрела на парня, шедшего рядом с ней. Он бойко отвечал на ее холодность, ничуть не теряясь, натыкаясь на грубость, хотя он по-прежнему создавал впечатление лощеного плейбоя – то есть, был типом мужчины, который Катя больше всего презирала. Что-то в них было мерзкое, животное. Типичный представитель их класса любил женщин, как волк любил мясо, его галантность оплачивалась в горизонтальной плоскости, и мало чего общего было между ним и принцем на белом коне, которого продолжали ждать, чтобы закрыть навязанный Disney гештальт. Катя вдоволь насмотрелась на таких преувеличенно обходительных мужчин в стиле old money среди маминых знакомых и относилась к ним с подозрением.
– Значит, Екатерина, да? Настолько же великая, как германская принцесса? – Дима уже заметил, что они шли не в сторону метро, а курсировали вдоль главного здания. Он списал это на собственную харизму, и его хорошее настроение просто расцвело.
– Нет, величественней. В отличие от германской принцессы, увидев красивого парня, я смогу сказать ему «нет».
– То есть я в твоем вкусе?
– Кто вообще говорил о тебе? У тебя слишком высокая самооценка.
– Куда мы идем?
– Никуда, – отрезала Катя. – Я просто жду, пока ты отвалишься от моей подошвы.
Дима хмыкнул. Он не был ни подкаблучником, ни терпилой и оскорблений не спускал, но он также был неконфликтным человеком и никогда не велся на подначивания. А Катя целенаправленно выводила его из себя. Она снова и снова язвила, стараясь избавиться от него, отпугнуть, и каким-то образом он оказался втянут в словесную перепалку. Но его можно было простить. Дима, с того самого момента как вышел из дома, переживал опьяняющую экзальтацию, которую приносит с собой приближение весны, и ему нужно было немного прибиться к земле на случай, если он все-таки встретится с Мариной.
Правда в том, что он не особо высоко ценил женщин. Всех, кто находился по отношению к нему в радиусе десяти лет, Дима находил вульгарными, избалованными, приземленными. Он не видел в них отголоска воздушного образа Лауры, не чувствовал в них и страстной красоты Кармен, и душу его они ничуть не бередили. Разнузданные, пошлые, кокетливые, они служили именно тем целям, на которые намекал их броский макияж и накаченные губы. Разве можно любить кого-то из таких клоунесс?
– Что ж, тогда ты замерзнешь.
– Сказал человек в расстегнутом пальто.
– Я всегда могу его застегнуть, а вот ты едва ли сможешь что-то поделать со своей тонкой курткой.
Дима был прав. Катя уже начала замерзать: кожаные осенние перчатки плохо грели, да и ее сапоги были явно куда менее теплыми, чем его мартинсы. Одежда ее не предусматривала долго прогулки.
– Здесь недалеко есть кафе, – вспомнил Дима. – Если ты собираешься еще вернуться в университет, то можем пойти посидеть там.
– С чего бы мне с тобой куда-то идти?
– Если не хочешь идти со мной, то я могу пойти с тобой. Так тебе будет лучше, госпожа?
Катя поджала губы.
– Пойдем, – продолжил Дима. – Я не такой уж и плохой собеседник. Мне интересно, почему я тебе так не нравлюсь.
– Ты и правда не догадываешься?
– Возможно, догадываюсь, – пространно бросил он. – Возможно, нет.
Через полчаса они сидели в уютном кафе. На столе стоял стеклянный чайник и пара пирожных. Катя грела руки о кружку с облепиховым чаем, близко поднеся ее к замерзшему лицу. Они сидели перед большим окном, выходящим на угрюмую серую улицу. Катя по привычке забилась к угол, поджала под себя холодные ступни и прикрыла глаза. От резкого перепада температуры и горячего чая она почувствовала сонливость.
– Про Марину, – неожиданно сказал Дима.
Катя нехотя приоткрыла глаз. Она не забыла о его присутствии, но понадеялась на то, что он не откроет рта, пока она сама не начнет разговор.
– Про то, что ты ей изменил?
Дима фыркнул.
– Как можно изменить человеку, с которым ты не состоишь в отношениях? Да, у нас был замечательный секс на разных плоскостях, но и что с того? К чему меня это обязывает?
Катя не нашлась, что ответить.
– Не прими меня за циничную мразь…
– Уже.
– …но ни одно мое действие, ни одно слово даже самым извращенным умом не могло быть квалифицировано как «симпатия», – он показал в воздухе кавычки.
– Разве когда ты пускаешь человека… Впрочем, не важно.
– Нет, – отрезал Дима. – Ты можешь пустить человека в свою кровать, в свою квартиру, но не пустить его в свою жизнь. Я не собирался хранить ей верность или чего там от меня ожидали, но почему-то когда я сказал ей об этом, она устроила скандал.
– Видимо, ты ей понравился, – пожала плечами Катя.
– Видимо. Но и она мне ничего такого не говорила. Иначе, все это закончилось бы куда быстрее.
– То есть, если бы она сказала, что хочет тебя на постоянку, а не на передержку, пока не найдет себе нормального парня, ты бы ей отказал?
– Мне не нравится, как ты это выразила, но да, суть примерно та же.
– Каков герой, – протянула девушка. – Пользует женщин, но не их сердца.
Дима скривился.
– Вот только не думай, что я перед тобой оправдываюсь. Мне нечего стыдиться, мне не о чем жалеть. Я пытался с ней разойтись по-человечески, но опоздал…
– Кстати, почему? – как бы между делом спросила Катя.
Дима откинулся на диван.
– Чертова работа. Сервер полетел, нужно было починить срочно. Забыл ее предупредить, а когда собрался написать, она меня уже в черный список бросила. Я ведь ее реально пришел у универа караулить.
– Ага, конечно. А потом я увела тебя в кафе посидеть. Теперь буду виновата я, а не ты, да?
– Не кипятись, – Дима поднял чайник, подливая в протянутую кружку воды. – У тебя взрывной характер, тебе говорили?
–Нет, такой наблюдательный ты первый.
– Может, стоит походить на какие-нибудь курсы по управлению гневом?
– Не думаю. Если бы я размозжила твою башку об этот стол, тогда стоило бы задуматься, да. А раз я все еще держусь, то проблем никаких нет – я все еще управляю собой, – Катя знаком остановила его, притягивая кружку к себе. – В любом случае, то, как ты себя ведешь по отношению к женщинам, просто отвратительно.
– Я не позволяю себе ничего такого, что мне бы не разрешили. Давай представим такую ситуацию. Допустим, я некрасив, мало обеспечен, но горячо влюблен и плюс ко всему безумный романтик. А влюблен я, допустим, в ту же Марину. И вот, я в лучших традициях французских романов прихожу признаваться ей в своих нежных чувствах. Как ты думаешь, найдется ли в ней достаточно достоинства хотя бы на то, чтобы не высмеять меня?
