Елизавета Александровна Реманская
Тесты на интеллект
– Ну-у, не знаю. Понимаю, что это звучит так… странно… Но дело тут не в Гераклите, конечно. Дело тут в остром ощущении мгновенности жизни, мгновенности присутствия между двумя краями небытия. Знаете, такое экзистенциальное чувство, от которого дух захватывает. Наверное, это и есть настоящая жизнь, а все остальное – виртуалка. Особенно та ее часть, где бесконечно надо читать лекции.– Ада добродушно усмехнулась, смягчая некоей обыденностью выражений невольную высокопарность предыдущих рассуждений.– я очень люблю лекции, когда их мало, и каждая вдохновенно сотворяется на глазах у студентов. Они воспринимают это, как чудо. Но чудо, поставленное на поток, перестает восхищать… Ну и скажите мне, Владимир Вацлавович, в чем вы видите свой душевный комфорт?
– Да в простых вещах, Ада Андреевна. Я не вдаюсь в высокие материи, которых вы тут касались,– не могу. Но я понимаю очень простую вещь: делать то, что хочется, поступать, как считаешь правильным, получать удовольствие от всего этого и жить в согласии с этими простыми принципами. В конце концов, в жизни главенствуют простые вещи – хлеб, вода, книги, друзья.
– Понимаю, понимаю. Мне тоже очень нравится это рассуждение. В свое время Софья Ковалевская, взяла это своим девизом.
Владимир Вацлавович огорченно заметил:
– Не убивайте эрудицией, Ада Андреевна. Не знаю.
– Академия наук объявила конкурс научных работ, анонимный, под девизами. Ковалевская подала работу «О вращении твердого тела» под девизом «Говори, что знаешь, делай, что должно, и пусть будет, что будет». Именно этой работе отдали победу. А когда расшифровали участников и выяснили, что автор – дама, то начали дискутировать: отдать победу даме или нет, ведь дамы по определению – полные дуры и не способны к науке.
Несколько часов дискутировали, потом решили присудить победу все-таки ей. Я тоже стараюсь всегда придерживаться этого девиза, хотя это трудно.
– Почему трудно, Ада Андреевна?
– Ну, судите сами: говори, что знаешь. Часто, очень часто мы говорим отнюдь не то, что знаем, а как раз то, чего не знаем в принципе. Да и знаем-то мало. Делай, что должно – с этим вообще беда! Сплошь и рядом мы делаем то, что не должно. Пусть будет, что будет, нас не устраивает ни в коей мере. Мы интригуем, манипулируем – из кожи вон лезем, чтобы было то, что выгодно нам.
Он с удивлением несколько раз кивнул головой:
– Да, действительно, я как-то над этим не задумывался специально… Ведь совсем просто, но такая интерпретация мне не приходила в голову. Вы как-то так все неожиданно выворачиваете, что все ясное становится двусмысленным и непонятным.
Ада засмеялась:
– Мне кажется, что в жизни вообще все исключительно двусмысленно! Как у Гераклита: в борьбе противоположностей обнаруживается их тождество, и делаются все качества и оценки их относительными.
Владимир Вацлавович тоже засмеялся и заметил:
– Приятно общаться с мыслящим человеком! Давайте общаться чаще, Ада Андреевна.
– Давайте. Приезжайте еще в командировку. Или лучше возьмите меня, когда в следующий раз сюда поедете. Мне еще три дня здесь надо проработать.
Владимир Вацлавович обратился к водителю:
– Сережа, когда мы в следующий раз поедем сюда, подхватим Аду Андреевну? Она нам лекцию по философии прочтет…
Водитель, с интересом слушавший весь их разговор, тут же охотно ответил:
– В следующем месяце, где-нибудь пятнадцатого-семнадцатого. Обязательно поедем, Ада Андреевна. Оставьте телефон, я вам позвоню…
– Я сам позвоню,– не дал ему договорить Владимир Вацлавович,– дайте мне ваш телефон, Ада Андреевна, как соберемся, я вам позвоню.
– Ну, можно же на кафедру позвонить…
– Нет, нет, на кафедре не застать. Или лучше дайте свой мобильный, Аде ничего не оставалось, как назвать свой номер. Нельзя сказать, что она сделала это охотно: ее мобильный знали только домашние и две подруги, она принципиально не хотела, чтобы ее беспокоили посторонние. Ну тут, скажи, как у него это ловко вышло! Заставил все-таки ее дать телефон, почти против ее воли.
Опять установилось длительное молчание.. Они только-только проехали какой-то поселок, Ада не заметила – какой, и въезжали на мост через реку. Мост довольно высокий, а речка широкая с топким длинным прибрежным краем. Ада видела однажды, как по такой кромке пробираются к реке мальчишки, по колено увязая в грязи, с трудом выдирая из нее свои тощие ноги, успевая по уши измазаться, пока доберутся до воды. Перед мостом – Ада успела отметить про себя – довольно крутой поворот. Вот на этом повороте вдруг что-то произошло, и с этого мгновения для Ады пошел какой-то другой отсчет времени и совсем другое восприятие. Много позже, раз за разом прокручивая в памяти эти несколько секунд, Ада никак не могла вспомнить никаких подробностей. Ее память сохранила только ощущения, как будто бы действительность закрутилась в огромную воронку, внутри которой и находилась Ада, и она не помнила чего-либо, кроме ощущения края этой воронки.
Во-первых, ушло восприятие цвета, и все стало тускло-серым, во-вторых, время растянулось и стало бесконечно длинным. Ада еще понимала, что машина идет юзом, потом чудовищная сила подхватила их легкую коробченку, как жалкую щепку, повернула на сто восемьдесят градусов и понесла боком прямо к краю моста. Ада не помнила, пытался ли водитель крутить руль, но еще осознала, что сейчас их судьба, будущее четырех людей, заключенных в хрупкую стальную скорлупку, всецело в руце Божьей, и они зависли над краем небытия. Машина была абсолютно неуправляема, ее стремительно несло на столбики ограждения. Эти игрушечные столбики разлетелись с жалобным хрустом, как будто раскололся кусок сахара-рафинада, и их машина, ничуть не задержанная ими, низверглась с моста, медленно поворачиваясь в воздухе. Последнее, что отметила Ада тускнеющим сознанием, был момент отрыва от дороги и дальше у нее перед глазами опустился мрак, будто захлопнулись ставни, осталось только ощущение, как будто ее бесконечно взбивают в миксере. Нет, она стала кофейным зерном, которое мелют в кофемолке, оно летает туда-сюда, ударяясь о другие зерна и о стенки кофемолки, совершая немыслимые движения, тоже не воспринимая внешнего мира и не соображая ничего, абсолютно ничего…
Ее сознание и восприятие мира вернулось к ней только тогда, когда полностью закончилось всякое движение, и машина замерла в абсолютной неподвижности. Первой мыслью было осознание себя. «Мыслю – значит, существую»,– пронеслось где-то на периферии сознания,– « а если существую, то Андрюшка еще не сирота». Как-то незаметно вернулось цветоощущение и, наконец, она сумела сориентироваться в пространстве. Машина лежала на правом боку, какой-то своей частью уйдя, впечатавшись, врезавшись в мягкий топкий край речки. Под Адой зашевелились, и она поняла, что должна быстро выбраться из их узилища, чтобы, по крайней мере, не мешать другим сделать то же самое. В общем, к ней быстро вернулась способность анализировать ситуацию и быстро принимать решения. Поскольку заднего стекла не было в помине, как будто и никогда оно здесь не стояло, Ада, изловчившись, подтянувшись на руках, неловко выползла прямо в жирную грязь берега. Оступаясь и спотыкаясь, добралась до ближайшего, покрытого жесткой травой пригорка и уселась там, подтянув ноги к подбородку, опираясь на них, потому что голова стала тяжелой и не держалась на шее. Впрочем, все ее тело стало тяжелым, и ее уже начинало трясти от запоздало накатившего ужаса. Когда они падали, ни страха, ни ужаса не было, потому как опасность ситуации не осознавалась, отчетливое понимание произошедшего пришло только теперь, а с ним и ощущение животного страха и невозможность отрефлексировать рационально понятую мысль о том, что уже мог бы быть совершен переход из жизни в смерть.
Несчастная машина лежала на боку, являя собой нелепую картину, выставив грязное брюхо с жалко торчащими колесами, совершенно как пьяная вдрызг баба, завалившаяся вверх ногами в придорожные кусты с бесстыдно задранной юбкой. «И где только мы там все поместились»?– как-то отстраненно подумала Ада, отрешенно наблюдая, как из заднего окна по очереди лезут ее спутники и подходят к ней. Сергей, ошеломленный и еще не оправившийся от первого потрясения, все спрашивал: «Все живы?», потом суетливо достал сигареты, раздал всем, не спрашивая, курят ли, хотят ли, и все послушно взяли и послушно прикурили от его зажигалки. Некоторое время просто молча затягивались, потом Владимир Вацлавович спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
– У кого какие травмы? Сгоряча, может быть, не почувствовали, а вдруг нужна помощь?
Стали оглядывать друг друга и прислушиваться к себе. Оказалось, что ни на ком нет ни единой царапины, только у Ады болела левая рука, но не сильно, дело, видимо, ограничилось ушибом. Какое-то время спустя стали решать, что делать дальше. Состояние, конечно, было плачевное. Машина нуждалась в серьезном ремонте. Да и выволочь ее отсюда было делом непростым и хлопотным. Все к тому же промокли если не насквозь, то, во всяком случае, весьма сильно, и сейчас начинали мерзнуть на холодном ветру буквально до костей. Да еще основательно вывалялись в грязи, куртка Ады была сильно порвана, вымокли все бумаги в сумках и портфелях, испачканы документы, в обуви хлюпала вода. Перебивая друг друга, несколько напряженно и нервно, но все-таки пришли к общему решению: компания останется вызволять машину из реки, а Невмержицкому ехать с Адой Андреевной в город и проводить ее до дому. Ада пыталась воспротивиться и заявить, что они тоже чем-нибудь помогут, но ей безапелляционно ответили, что лучшая помощь с ее стороны будет, если она избавит их от необходимости заботиться о ней, пусть уж «мы позаботимся только об аварийной машине». На прощание, ее еще великодушно пытались утешить:
– Поезжайте, Ада Андреевна, нечего тут всем без толку толочься. Ну, чего всем-то мучиться? Мы тут быстренько все организуем.
– Давайте, я хоть сухое вам оставлю что-нибудь, вы же замерзнете. У меня свитер сухой и теплый,– настойчиво предложила Ада, расстегивая куртку.
Ей вежливо ответили в том духе, что, мол, ваш свитер только до уровня головы удастся натянуть, а дальше он лопнет.
Они коротко распрощались и пошли по дороге. Ада послушно шла рядом с Владимиром Вацлавовичем, стараясь приладиться к его шагу. Она словно отупела и машинально шла, машинально говорила, кивала головой, в которой была одна мысль: «Неужели это все в действительности происходит со мной? И я уже могла умереть… Андрюшка бы еще ничего не знал, но был бы уже сиротой».
Владимир Вацлавович сказал ей:
– В таком виде никто нас не возьмет до города, придется идти на автостанцию и ехать автобусом.
– А вы знаете, где тут автостанция?
– Кажется, знаю. Я тут бывал несколько раз. Вы уверены, что у вас ничего не болит, Ада Андреевна? Никакой травмы нет?
– Да ничего со мной не произошло страшного. Руку вот ушибла немного, синяк будет. И обо что можно там было руку ушибить? Но еще загадочнее моя порванная куртка – где там можно ее порвать? Я даже не заметила, когда это все случилось.
– Считайте, что нам повезло. Попасть в такую аварию и всего лишь отделаться ушибленной рукой – это несказанная удача. У меня друг попал в аварию – лишился глаза и пережил пневмоторакс.
– Пневмоторакс? Это разрыв легкого? Очень тяжкая вещь. Ему быстро помогли, видимо. Можно было умереть.
– Да, очень близко смерть, оказывается, а мы этого не осознаем.
– Нет, Владимир Вацлавович, это мужчины не осознают, а женщины очень хорошо это чувствуют, когда рожают детей. Только при рождении до тебя доходит, что грани между жизнью и смертью нет. Только что младенец родился безжизненным и вот очухался, заорал, забил ножками. Или родился живым, но тут же умер. Там сюжеты
бесконечны, в роддоме, только там и
начинаешь кое-что понимать об этой жизни.
– Не знаю, вам виднее. Я не только не был в роддоме, у меня даже нет своих детей, поэтому мне все это не знакомо.
Когда они дошли до автостанции, то обнаружилось, что автобус будет только через сорок минут. Ада расстроилась, а Владимир Вацлавович был даже доволен:
– Ну и к лучшему: мы успеем зайти в буфет и выпить водки.
Ада забеспокоилась:
– Вы шутите?! Во-первых, я водку вообще не пью, у меня от одного ее запаха тошнота подступает. А во-вторых, вы представляете, какая дикость и классическая пошлость – пить водку в паршивом грязном станционном буфете, фу!
Он усмехнулся:
– Это в вас говорит снобизм. А по поводу тошноты позвольте заметить, что водка при стрессе – первейшее лекарство. Мой друг – врач, так вот врачи именно так свои стрессы и снимают. Пойдемте, пойдемте в буфет пить водку.– Он подхватил ее под руку и буквально потащил, преодолевая ее сопротивление. Она еще пыталась упираться:
– Не пойду я туда с вами. Ну, посмотрите на себя: мокрый грязный бомж, вы меня компрометируете. Дайте хоть остатки приличия сохранить!
– Не переживайте так, вы тоже очень хороши: бомжа-бомжой, тоже в грязи, в рваной куртке и в волосах запутались водоросли.
– Где водоросли?!– Ада судорожно провела по волосам,– какие еще водоросли?! Я не была под водой!
Он, не переставая ее тащить, мирно заметил:
– Ну, шучу, шучу, нет у вас водорослей. Но вид у нас действительно еще тот – пара бомжей. В конце концов, закономерно, что мы выпьем немного водки. Никто и не обратит внимания – это так естественно для нас.
– Боже мой, какой-то полный абсурд! Так, пожалуй, совсем освоишься в этой роли, возвращаться не захочется. Надо было бы, кстати, где-нибудь пустых бутылок прихватить для достоверности.
Она пристроилась за грязным пластмассовым столом на фантастически грязном стуле, и подождала, пока Владимир Вацлавович не принес в пластиковых стаканчиках водки и пакет с бутербродами. Он поставил перед ней стаканчик и развернул пакет.
– Выпейте это, Ада Андреевна, вам будет легче.
– Да мне и так не тяжело,– пробормотала Ада, тут же тяжко вздыхая, осознавая его правоту. Она собралась с духом, набрала воздуха, задержала дыхание и как можно больше постаралась глотнуть из стакана, – какая все-таки ужасная это штука! Главное – совсем невкусная.
– Не скажите, многим нравится и даже очень,– засмеялся Владимир Вацлавович. Они начали жевать бутерброды.
– Подождите, я за чаем схожу,– он подошел к прилавку и скоро вернулся с чаем.
Ада прислушалась к себе и поняла, что «ужасная штука» все-таки возымела свое целительное действие: стресс начал отпускать. Она как будто вся стала расслабляться, распускаться, возвращаться к блаженному покою. Она с удовольствием отпила горячего чаю.
– Ой, Ада Андреевна, у вас синяк под глазом,– с сожалением сообщил ей Владимир Вацлавович. – Я только сейчас заметил. Собственно, не совсем под глазом, скорее, чуть ниже.
– Под каким глазом,– с ужасом спросила Ада.
– Под левым,– как-то даже виновато уточнил он, как будто извиняясь, что это не у него подбит глаз, а у нее.
– Ну, как же без этого! «Она же грязная! И глаз подбит и ноги разные!» Было бы нелогично как-то: в таком виде и без синяка под глазом! Это же классика!– обреченным тоном выговорила Ада, и добавила с тихим отчаянием – Святая Бара! Ну и что мне с ним делать? Как прикажете на лекции ходить?! Что студенты будут думать? Ну что студенты могут подумать про меня, когда увидят мой подбитый глаз?!
– Не переживайте так, замажете тональным кремом, запудрите, залепите. Очки можно большие надеть. Женщины вообще странные существа: из-за синяка малюсенького вы готовы впасть в истерику, а то, что мы могли разбиться сейчас насмерть, вас не расстраивает.
– Но уж если мы не разбились, то совсем не обязательно бегать с синяками на лице! Ну что за невезуха! Естественно, будут думать, что меня отлупил муж, начнут сплетничать.
– Вот это противно: нас всегда подозревают в зверствах и жестокостях. Мы прямо животные какие-то в вашем представлении. И очень несправедливо, кстати.
– Не скажите, коллега. Вы знаете статистику? Каждая третья россиянка в течение года подвергается насилию со стороны своего мужчины, не постороннего, заметьте, а своего – мужа, любовника, сына. Причем, это не зависит от слоя и класса: я знала одного нашего коллегу, который сломал челюсть своей жене. Так по-простому, слегка не рассчитал силы.
Владимир Вацлавович примирительно сказал:
– Ну не будем о грустном. Я думаю, что вы никогда не будете этой третьей россиянкой… Допейте водку, Ада Андреевна, и пойдем. Нам уже надо потихоньку к автобусу продвигаться.
Ада снова набрала воздуха и теперь уж выпила все, что оставалось в стаканчике. Выдохнула, помотала головой:
– Ненавижу водку! – укусила, зажевывая, бутерброд – и философским тоном добавила – почему-то у нас всегда интересно получается, как в анекдоте: хотим вина и фруктов, а получается водка и огурец.– Потом поднялась и тут же как-то виновато отметила вслух – что-то от этой вашей горючей смеси я стала пьяна, на ногах не стою. Там сколько было-то?
– Немного, граммов сто пятьдесят.– Владимир Вацлавович начал неудержимо краснеть,– я понимаю вашу иронию, Ада Андреевна: так с дамами не поступают, я имею в виду, не поят водкой в паршивых буфетах. Я очень хотел бы пригласить вас в приличное место и предложить те самые вино и фрукты, но сейчас, поверьте, вам нужнее именно водка. И это очень хорошо, что вы чувствуете себя пьяной: зато забудете о стрессе. Возьмите меня под руку и ни о чем не думайте, Ада Андреевна, я вас поведу.
Только тут до Ады, наконец, дошло, что ее опекают и за ней ухаживают. А она, незаметно для себя, играет роль ведомого в этой связке. Это открытие было для нее потрясающей новостью: она уже давно забыла о том, что ее можно опекать, что от нее не требуется принимать решений, отвечать за свои поступки, думать, куда идти и что делать. Это новое ощущение было для нее настолько непривычным, что она сразу не могла бы сказать, нравится ей такое распределение ролей или нет. Особенно забавным было то, что ее ведущим стал этот милый, краснеющий от малейшей неловкости мальчик. Хотя, наверное, никакой не мальчик, молодой мужчина, это будет вернее. Что ж, может быть, стоит попробовать побыть женщиной? Наверное, это приятно. «Возьмите меня под руку и ни о чем не думайте». Каково?! И это он ей-то, первостатейному першерону, каковым она себя уже давно и прочно ощущала! А что, это вовсе не так глупо, в самом деле! Определенно, надо попробовать. Хотя как-то страшновато: а вдруг ей это понравится? Как потом отвыкать? И тут же Ада с острым раскаянием подумала, что ведет себя бестактно. Мало того, что он вынужден с ней возиться, утешать и ухаживать, так она еще и фактически упрекнула его в том, что делает он это недостаточно изящно. Господи, как это так вышло неловко! Бедный мальчик вынужден опекать старую дурищу, а ему еще и гадости говорят! И ведь он-то совсем не рвался это делать, это общественное поручение, его коллеги откомандировали. Она взяла его под руку и, норовя заглянуть в глаза, с раскаянием сказала:
– Владимир Вацлавович! Пожалуйста, простите меня за бестактность! Я вовсе не хотела ничего такого сказать, чтобы вас как-то обидеть. Мне даже в голову не приходило, что меня можно рассматривать именно как даму, которую необходимо ублажать. Мы же с вами коллеги в форс-мажоре! Поэтому мы в одинаковом положении.
– Вот уж нет. С мужиков всегда спрос больше, поэтому мы должны нести за вас ответственность. И потом мне ужасно приятно о вас заботиться…– он в нерешительности замолчал, после, поколебавшись, закончил – может быть, вы согласитесь сходить куда-нибудь со мной, мы отметим наше чудесное спасение?
Ада растерялась. Это уже было приглашение по всем правилам, и ерничать было неуместно. Не согласиться – как-то неудобно, согласиться – невозможно. Зачем это ей? И вдруг она отчетливо поняла, что, в общем, ничего против-то не имеет, и ей даже хотелось бы пообщаться с ним. «А вот этого не надо»,– совсем уж в смятенье подумала она и очень уклончиво ответила:
– Ну, может быть…
Он поспешал придать этой неопределенности практическую направленность:
– Тогда я вам позвоню, телефон я знаю.
«Господи, как все одинаково у них! – подумала Ада, но вслух не сказала ничего. Она, в общем, не замерзла, но ей все еще было как-то зябко и неуютно, хотя взвинченное нервное состояние действительно ушло. Ее приятно начало клонить ко сну, непривычное состояние легкого опьянения окрашивало действительность в беззаботные тона. Она не обращала внимания на недоуменные взгляды, которые сопровождали их, ее ничто не беспокоило больше и это было восхитительным, как выздоровление после длительной тяжкой болезни.
В автобусе их места оказались на самом последнем ряду, но Аде было все равно: она не замечала почти ничего, мужественно борясь со сном. В мерно качавшемся теплом чреве автобуса это было сделать совсем не просто. Владимир Вацлавович, некоторое время наблюдавший за ее бесплодными попытками примоститься как-то поудобнее, предложил свою помощь:
– Ада Андреевна, пожалуйста, кладите голову мне на плечо, будет удобнее, ну что вы мучаетесь.
Ада не стала ничего говорить, ни благодарить, ни отказываться – у нее не осталось на это сил. Она почти уронила тяжелую, непосильно тяжелую для нее голову, ему даже не на плечо, а куда-то на руку и погрузилась в блаженный сон, как в теплую пенную ванну.
Она проснулась как раз тогда, когда автобус медленно въезжал в город. С сожалением разлепила глаза и подняла голову:
– Что, уже приехали? Как вы, Владимир Вацлавович? Отогрелись?
– Ну не то, чтобы совсем, но стало гораздо лучше.
– Вам куда сейчас надо ехать?
– Сначала я вас провожу, потом уж к себе поеду.
– Отнюдь. Не надо меня провожать, что это вы. Я распрекрасно доберусь до дома, еще не темно и я протрезвела.
– Вы уверены, Ада Андреевна?
– Без сомнения, уверена.
Хотя она решительно отказалась от его помощи, он все же пошел посадить ее на трамвай. Ада благодарно положила руку ему на плечо:
– Владимир Вацлавович, спасибо вам большое. Мне было бы в этой ситуации одной крайне сложно.
– А я все время мучаюсь раскаянием, ведь это я втравил вас в эту поездку, и так все ужасно сложилось. Вы и так автофобией страдаете, а тут еще этот стресс…
– Вы здесь совершенно ни при чем, это могло случиться с каждым. Я и раньше в аварии попадала, из-за этого, наверное, и автофобия у меня. Закончилось все удачно и, слава Богу!
Подошел трамвай и Ада, махнув на прощание рукой, укатила в нем.
Дверь ей открыл Андрюшка. Он изумленно окинул ее взглядом:
– Мама! Что это с тобой? Ты рваная и грязная! Что случилось?!
На Андрюшкины вопли в коридор вышел Анатолий и Наталия Илларионовна. Они вопросительно смотрели на нее.
– Я сверзлась с моста,– пояснила Ада.
Анатолий, с состраданием глядя на нее и мгновенно все поняв, поинтересовался, стараясь сохранять ироничный тон :
– Зачем? Решила суициднуть?
– Да нет, машина пошла юзом, водитель с рулем не справился.
Наталия Илларионовна в ужасе переспросила:
– Машина упала с моста?
– Да, представляешь, мама? Но никто не пострадал, слава Богу! Я – больше всех, вот, руку ушибла и синяк под глазом. Видимо, репкой слегка стукнулась.
Андрюшка в полном восторге закричал:
– Мама! Какой кайф! Какой экстрим! Как жаль, что меня там не было!!
– Тебя там только и не хватало,– Ада начала раздеваться, ощущая страшную усталость во всем теле.– Куртку вот испортила. Тьфу! Какая рвань!
Наталия Илларионовна запричитала:
– Господи! Все время тебе говорю: доездишься в свои командировки, все может случиться. Сейчас обошлось, но что еще может быть…
Мама, не плачь. Никаких гарантий никто не дает, это непредсказуемо… Я хочу горячего чаю, но сначала в ванну…
Наталия Илларионовна потрусила за ней в ванну, не переставая причитать в том духе, что «надо себя беречь, и давно пора прекратить эти опасные шлендранья по всей области». Ада чувствовала такую безмерную опустошенность после пережитого, что даже не пыталась вслушиваться в эти причитанья. В голове у нее сидела только одна мысль, которая была предельно банальна и проста: я уже несколько часов, как могла быть мертва. Лежа в теплой легкой пене, она пыталась представить себе, что может чувствовать мертвый человек, лежа нагишом на мраморном столе морга, именно так, она видела, лежали подготовленные к вскрытию тела. Дело было еще в бытность ее студенткой университета: на военке им преподавали медицину и водили в анатомичку. Что вообще такое смерть? И заканчивается ли жизнь духа со смертью тела? Ада никогда в это не верила, а в особенности, после смерти отца шесть лет назад. Невозможно было представить себе, чтобы такая мощная личность, как ее отец, так любивший жизнь, весельчак, балагур и интеллектуал, в одночасье просто пропал из жизни, унеся с собой все – свою огромную эрудицию, мысли, эмоции, способности к языкам, свою привязанность к науке, любовь к семье и друзьям. Ада твердо верила, что существует некое поле, пространство, энергетический сгусток – что угодно, где души находят приют и успокоение, освобожденные от неповоротливых тел, легкие, радостные, бессмертные, познавшие бесконечность и безмолвие Бога. Ее любимая подруга Соня Воробьева, по-свойски Фуфа, преподававшая в университете философию, когда-то в молодости свихнувшись на греческих философах, все уши прожужжала ей о Платоне, Гераклите и прочих великих греках. Что-то Ада просто не могла понять, что-то забыла, но учение Платона о душах помнила отчетливо, прежде всего, потому что оно страшно ей нравилось. Никогда не могла она смириться с безжалостным материализмом – со смертью тела не остается ничего. Она была уверена также, что души близких, соединившись с нематериальным миром, откуда нет пути в мир людей, следят за своими близкими и пытаются им помочь. Она видела во сне отца три раза, и это было похоже на тюремное свидание в нейтральной зоне. Он выходил к ней на несколько секунд из абсолютного мрака и немоты, и успевал сказать пару-тройку слов, и слова эти были самым важным на тот момент в ее жизни. Первый раз это случилось через несколько месяцев после его смерти. Ада убивалась по отцу так, что перестала обращать внимание на маленького Андрюшку, и Анатолий ей за это выговаривал. Во сне они с отцом ехали в трамвае. Она, безмерно радуясь, что он жив, спросила:
– Папа, ты жив?!
Он, вздохнув, ответил :
– Да не совсем.
– Почему ты умер, папа?! – она потянулась его обнять, и, наконец, обняла, и прижалась лицом к теплой, живой шее.
– Так уж получилось. Мне очень было жаль все это,– он указал глазами куда-то за ее спину,– а особенно жаль тебя оставлять было без защиты. Не переживай, Адочка, мне здесь хорошо. Холодно, правда, но зато есть рыбалка. На этом сон прервался, все, свидание окончено. Она тогда проснулась в слезах. В то время она постоянно была в слезах. На щеках даже началось раздражение, так она и ходила с двумя красными воспаленными полосами на лице.
Второй сон как раз и относился к этим слезам. Отец также вышел из темноты прямо в их квартиру и попросил Аду не переживать и не плакать:
– Все ваши слезы собираются у нас здесь в бассейн и, когда вы ТАМ много плачете, нам ЗДЕСЬ очень плохо.
Ада после этого стала спокойнее, окончательно приняв факт отцовской смерти, смирившись и еще больше уверовав в вечную жизнь души. Третий раз их свидание состоялось в один из сложных периодов ее личной жизни. Их брак с Анатолием в то время как никогда был близок к распаду: они прожили что-то около шести лет и Ада вдруг почувствовала, что Анатолий как-то изменился, неопределенно и незаметно, но что-то стало не так. Ада с уверенностью считала, что он изменяет ей. Она была в бешенстве, и, несмотря на отсутствие доказательств, собралась разводиться. Но ничего не случилось и никто, в первую очередь, Анатолий, не узнал о ее намерениях, потому что ей приснился сон. Как и прежде, отец вышел к ней из мрака и сказал только одну фразу:
– На твоем месте я не принимал бы поспешных решений.
Ада решила тогда отложить все действия на месяц. И это тогда спасло их брак, через месяц ситуация изменилась, она уже как-то отмякла,– короче говоря, расходиться охота пропала, запал прошел.
Когда она с трудом выбралась из ванны, весь дом уже затих, только с кухни доносились звуки не то хоккея, не то футбола, Ада не разобрала. Впрочем, она и не собиралась разбирать: она одинаково ненавидела как то, так и другое. Зато Анатолий был страстным болельщиком, и когда-то это приводило к нешуточным стычкам между ними, сейчас, конечно, по этому поводу они уже не ссорились, но Ада всегда с трудом подавляла раздражение, когда Анатолий утыкался в экран, на котором мельтешили игроки, сопровождаемые характерной скороговоркой комментатора. Ада добралась до постели и успела еще подумать о том, что, видимо сегодняшний ужас она пережила отнюдь не случайно, наверное, это было знаком, предупреждением о будущих, еще больших неприятностях и несчастьях. Далее мысль ее плавно куда-то соскользнула в мягкое, непрозрачное, неосязаемое и избавляюще-приятное.