Елизавета Александровна Реманская
Тесты на интеллект
Все кафедральные без конца, как сильфиды, носились по Фуюаням, часто утром приезжая из одного, а вечером уезжая в другой. Работали там по десять часов, простужались в холодных аудиториях, ночевали на бесконечных служебных квартирах, нередко без воды, с забитыми форточками, с неработающими плитами. Приезжали из командировок, отчитывали дневным студентам у себя, и опять уезжали в очередную командировку за тридевять земель, на перекладных, в плацкартных вагонах, а пыточных микроавтобусах – как придется.
Особенно Ада выделяла на кафедре четверых, именно их она неподдельно уважала и просто симпатизировала им. Первой, конечно, была Жанна Викторовна Кедрова, вся изысканная, утонченная, снискавшая у коллег прозвище «француженка» – то ли за свою невероятную хрупкость и изящество, то ли за аристократичные манеры, то ли за маниакальное пристрастие к шляпкам. Они с Адой сразу нашли общий язык еще и потому что у обеих были одного возраста сыновья, примерно с одинаковыми проблемами, которые дамы решили по-разному: Ада забрала на экстернат, Жанна Викторовна отдала в дорогую частную школу. Жанна Викторовна заканчивала кандидатскую, несколько задержавшись с этим в свое время по той причине, что, обладая красивым оперным голосом, около семи лет профессионально пела в муниципальном хоре «Арабеск». Потом, перейдя на кафедру, вернулась к родным пенатам, но оказалось, что тут необходимо быть кандидатом наук, иначе в вузе никогда в людях ходить не будешь. Жанна Викторовна несколько комплексовала по этому поводу и поделилась однажды с Адой своей рефлексией. С тех пор Ада старалась хоть как-нибудь психологически поддержать «француженку», тем более что та живо напоминала саму Аду со всеми ее самоедскими мыслями по поводу своей диссертации в бытность ее аспиранткой, да и вообще у них было очень много общего во взглядах, в убеждениях, да и просто в бытовых привычках.
Второй симпатичной Аде коллегой была профессор Сумина. Чаще всего ее так и звали за глаза на кафедре, может, потому что она одна единственная из кафедральных дам, была доктором наук и профессором. Профессор Сумина в некотором роде отвечала представлениям Ады об идеале женщины. Была она весьма хороша собой, являя среднеевропейский тип красоты, сдержанный, неброский, неяркий; высока и стройна, умудрившись к пятидесяти с хвостиком сохранить изящество и легкость фигуры. Но что особенно нравилось Аде в Суминой – так это ее характер и стиль мышления. Мария Станиславовна была железной леди, с жестким, напористым, невероятно целеустремленным сильным характером. И под стать ему стиль мышления – сугубо логический, рациональнейший, острый, проникающий в суть вещей. Если прибавить сюда профессиональную эрудицию и компетентность вкупе с научной дотошностью, будет очень верный портрет Марии Станиславовны Суминой. Ада слегка ее робела, испытывая в то же время удовольствие и восхищение всякий раз, как сталкивалась с ней, не представляя себе, что эта железная леди имеет какие-то естественные бабские слабости, как и все они, грешные, хотя умом понимала, что смешно так думать и ничто человеческое грандиозной мадам не чуждо. Тем более что все знали: у Суминой есть дочь, которая живет в Америке, и профессор очень переживает по этому поводу.
Третья, Наталья Николаевна Корнеева, была личностью замечательной, прежде всего тем, что отличалась невероятной остротой ума и стратегическим стилем мышления. Это всегда подкупало Аду, вообще до самозабвения обожавшую умных и талантливых женщин. Собственно, Ада всегда дружила, общалась и работала только и исключительно с умными женщинами, не желая ни минуты признавать, что есть на свете откровенные дурищи. Есть, но не рядом со мной – такого правила старалась неукоснительно придерживаться Ада и, в общем, ей это вполне удавалось. Что было немаловажно для Ады, это то, что Наталья Николаевна обладала обостренным чувством юмора – свойство личности, тоже весьма ценимое Адой в людях.
И четвертая Адина слабость – Аглая Дмитриевна Астафьева, вальяжная, яркая брюнетка, неторопливая, обстоятельная до въедливости, аккуратистка и педантка. . В свое время они познакомились, будучи «абитурой», затем учились на одном курсе, тесно общались, но дружить, в общем, не дружили. Аглая была так же щепетильна во всем, как и Ада, и это качество очень их сближало, но во всем остальном никакого сходства не наблюдалось. Им нравилось иногда встречаться где-нибудь в театре или в гостях, но частого и самозабвенного общения все-таки не наблюдалось. Аглая обладала особым обаянием и сердечностью, что делало ее очень приятной в общении. Хотя не всем нравилась эта ее дотошность и въедливость, и иногда на кафедре происходили стычки, заканчивавшиеся весьма неконструктивно – с криками, с выбеганиями в коридор, нервными курениями в клозете и тому подобными прискорбными проявлениями несогласия друг с другом.
На кафедре вообще установился с незапамятных времен легкий налет этакого ненавязчивого изящного амикошонства, иногда весьма шокировавшего посторонних, коих захаживало на кафедру предостаточно. Начать хотя бы с того, что сам заведующий, уважаемый профессор Русин, будучи уже в почтенном возрасте, деликатнейший, гуманнейший, интеллигентнейший мог дурным голосом заорать на коллег или студентов: «Ну, вы, гамадрилы!» Никто, естественно, не обижался, это считалось неповторимым профессорским стилем и проходило по разряду неотъемлемых Русинских чудачеств. Таким же чудачеством являлось то, что профессор Русин, совершенно не обладая музыкальным слухом, всякий раз на кафедральных вечеринках считал своим долгом оглашать коридор и близлежащие окрестные кафедры мощным воплем вне всякой тональности и мотива. Репертуар разнообразием и актуальностью не отличался, в основном включая в себя старые советские песни или совсем уж экзотические старостуденческие, какие-нибудь «голубые в полоску штаны» или там «двенадцать столовых ножей» и тому подобную древность. Пить на этих вечеринках он предпочитал исключительно водку, вино именовал гадостью, мол «гадость пьют из економии» и все время гнобил своих доцентш за пристрастие к «винной отраве». При всех чудачествах и экстравагантных манерах был он признанным авторитетом в своей области, имел немалые заслуги и научный вес. Именно благодаря этому, а также внимательному уважительному отношению к каждому своему работнику пользовался Русин всеобщим уважением и абсолютно поддерживался всем коллективом кафедры. Хотя это не мешало время от времени кому-нибудь из доцентов яростно сцепляться с ним по особо склочным вопросам организации работы на кафедре. К одной присоединялась другая, к ним – третья, Русин, отбиваясь от них, яростно наседавших на него с въедливыми вопросами, сам начинал истошно вопить, срываясь на фальцет, краснея всем лицом и шеей. Первое время такие сцены приводили Аду в состояние ступора: по ее мнению спорные вопросы таким способом не решаются. Но после Ада поняла, что, в общем-то, эти крики, и вопли, и театральные топанья ногой, и осторожное стучание по столу не более чем игра, оперетка, просто такая манера любовного общения, после которого все в момент успокаивались, начинали снова любить друг друга, и вообще вели себя, как ни в чем не бывало. Раньше подобные сцены были крайне редки, а в последнее время участились. Причина этому была стара, как мир и в той же степени банальна: на кафедре появились деньги, причем, деньги весьма приличные, поскольку число контрактных студентов увеличилось в несколько раз, региональные точки – тоже, меркантильный интерес приобрел отчетливые формы. В основе всех конфликтов, причем по любому поводу, как известно, лежат деньги. Поэтому в конечном счете, на кафедре сцеплялись из-за денег, хотя видимые поводы, разумеется, были приличными и даже благими. Способов перетянуть одеяло на себя было множество. Бились за коммерческие часы на территориях, бились за дополнительные дипломы, за дополнительные курсовые.
С курсовыми была вообще отдельная песня. Дело в том, что курсовые – это очень лакомый кусок, на проверку курсовой положено три часа, при высокой квалификации преподавателя реально на курсовую затрачивается полчаса-сорок минут. К тому же, в вузе самое тяжелое – это чтение лекций, чреватое потерей голоса и вообще физически тяжелое занятие. А курсовые – это относительный комфорт и минимизация труда, это фактически оплата труда, ранее затраченного на приобретение необходимой квалификации. Но весь фокус в том, что студент должен написать всего одну курсовую в год, значит, большинство дисциплин курсовых не имеет. На кафедре справедливое, то есть равное распределение курсовых, это из года в год была болезненная тема. Слишком очевиден тут разный интерес тех, кто читает дисциплины с курсовыми и тех, кто таковых не читает…
Некоторое изменение стиля произошло после перехода на кафедру давнего Русинского друга профессора Старостина. Петр Глебыч был полной противоположностью своему другу: был стереотипно по-академически корректен и вежлив, ироничен, мудр и благостен. На мир он взирал с ласковой иронической усмешкой и, кажется, вообще придерживался лозунга «все к лучшему в этом лучшем из миров», потому как «рациональность в мире не ночевала и надеяться на разум собратьев по социуму – это все равно, что искать логику в продвижениях слизня сквозь ядреный капустный кочан». Песен Петр Глебыч ни при какой погоде не пел, равно употреблял и вино и водку, и также как Русин был известен в профессиональной среде как серьезный ученый. Вместе они составляли совершенно трюковую пару и в известном смысле были достопримечательностью факультета.
Кафедра была большая для их факультета – около пятидесяти человек, Ада всех не знала даже в лицо, но тех, кто работал не по договору и совместительству, она уже идентифицировала, классифицировала и определила свое отношение к ним, по большей части весьма приязненное.
Когда Ада зашла на кафедру в следующий перерыв, народу было много, сидели и на диванчике и на стульях, ей с трудом удалось пристроиться сбоку. Обсуждали трагическое происшествие в вузе. Их первокурсница Настя Цветкова и пятикурсник с другого факультета задохнулись в гараже. Анастасия Ильинична всегда лучше других осведомленная о вузовских новостях, рассказывала подробности:
– Настя сразу потеряла сознание, а он, видимо, еще пытался спасти ее. Подтащил к воротам, но открыть замок уже не смог, сил не хватило. Так там и остался лежать – одна рука на замке, одна – держит Настю.
– Господи, какая ужасная трагедия! – Ада была подавлена этой новостью,– я эту Настю Цветкову хорошо помню. Как она поступала, помню, и как радовалась, когда себя нашла в списках. Господи, какая трагедия!
– Говорят, ректор, на деканском совещании страшно ругался, что студенты-технари на пятом курсе не знают техники безопасности. И все вопрошал: «Что они там могли делать?» Как будто не знает, что именно дети делают в гараже!
Ада грустно заметила:
– Это все происходит из-за того, что они не могут нигде заниматься любовью, дома родители мешают, гостиницы недоступны – ну где еще? Вот они и занимаются, где придется, в гаражах, машинах.
Клара Сергеевна с любопытством спросила ее:
– А что вы, Ада Андреевна, предлагаете?
– Не знаю, но мне было бы спокойнее, если бы Андрюшка свою девушку лучше домой бы привел. По крайней мере, безопасно и всяко лучше, чем скитаться по грязным углам.
Анастасия Ильинична протестующе покрутила головой:
– Еще чего, что это, дом – ночлежка что ли, чтобы сюда девок таскать?!
– Почему вы так плохо думаете о своем мальчике? Что он будет всяких девок таскать?– удивилась Ада,– он ведь приведет свою девушку, которую любит. Да, тем более что у вас, Анастасия Ильинична, девочка, вам никогда не понять нас, мальчиковых мамашек. У вас – своя свадьба, у нас – своя.
– Вот тут-то и беда, что у нас – девочки. Если они все начнут заниматься сексом без удержу, то ничего хорошего из этого не получится.
Наталья Николаевна перебила ее:
– Да они и так занимаются! Только, где придется, тут Ада права. Пусть уж лучше под присмотром будут. По крайней мере, чтоб не ширялись и заразу не подцепили.
Дверь хлопнула и зашла донельзя расстроенная Зоя Васильевна, ровесница большинства сидящих, доцент, оригинальнейшая дама, известная прежде всего своими экзотическими вкусами и привычками. Она с порога начала возмущаться, срываясь на крик:
– Нет, вы видали такое бесстыдство!? Я со студентами задержалась на перерыв на секунду, надо, думаю, закончить тему. Так ко мне врывается мужик какой-то со своими студентами и говорит совершенно прокурорским тоном: «У меня по расписанию тут занятия, быстро уходите». Я ему говорю: «Подождите минуту, сейчас ведь перерыв, мы сейчас уйдем». Так он завозмущался: «Я, говорит, не собираюсь с инспекционным отделом объясняться по поводу начала занятий». Так прямо меня неприлично вытурил. Вы чувствуете, что инспекционный отдел делает с людьми?
– Да, многие рассказывают, что к ним приходят на занятия из инспекционного, проверяют, когда начал занятия, когда закончил, в той ли аудитории и все такое. Особенно на первые и седьмые пары,– подтвердила Аглая Дмитриевна,– вот глядите, еще и к нам придут, надо того… осторожнее…
– Да уж, будто бы мы только то и делаем, что опаздываем и раньше заканчиваем. Мне, например, всегда времени не хватает, я всегда из перерыва прихватываю – Ада была расстроена. Из-за страшной трагедии, и из-за инспекционного отдела, да и вообще из-за всего.
– А ты знаешь начальницу инспекционного, Ирину Вилориковну?– не унималась Аглая Дмитриевна,– нет, ты не знаешь ее. А я вот с ней сталкивалась, когда она меня вызывала по моим курсовым на филиалах. Я около ее кабинета полчаса стояла, ждала. Она там кого-то распекала. Так вот, за эти полчаса я услышала только одно нормальное, человеческое слово, и это слово было «сука», все остальные – исключительно матерные.
– Что, правда? Ой, Аглая, мне даже это представить трудно: чтобы в университете подобным образом объяснялись…– Ада со вздохом развела руками.
Анастасия Ильинична без эмоций ответила ей:
– Да ведь у нас в университете бал правят не доценты с кандидатами, а исключительно всякие службы – бухгалтерия, инспекционный, служба охраны, планово-финансовый…
Аглая Дмитриевна, ухмыляясь, подхватила:
– … истопники и банщики»
– Вот-вот, а мы-то, Господи прости, на последнем месте. У меня иногда, после общения с нашей бухгалтерией, возникает чувство, что мы им мешаем работать.
Подобные разговоры велись у них бесконечно. Ада всегда с удовольствием общалась с коллегами, но сегодня у нее был цейтнот: договорилась в большой перерыв принять «хвосты» у троих своих студентов, а еще необходимо было подготовить отчет о тестах. Нехотя она оторвалась от уютных посиделок и забежала в кабинет к Русину, торопясь извлечь из кафедрального компьютера информацию. В этот час у него в кабинете всегда тусовалось слишком много народа. Марина Павловна что-то стряпала на компьютере и Ада попросила ее извиняющимся тоном :
– Марина Павловна, пожалуйста, зайдите к нам в файл по приемке и на печать сделайте. Только, пожалуйста, быстрее… Принтер у нас нормально печатает? Не истощился еще?
Марина Павловна, повернулась к Аде и, блестя глазами и зубами, доброжелательно улыбаясь, посоветовала ей во весь голос:
– Ой, Ада Андреевна, не суетитесь под клиентом! На наш минет еще никто не жаловался!
Ада остановившимся взглядом успела увидеть, как Русин поджал губы в страдальческом усилии скрыть подступивший смех, как Петр Глебыч с ласковой усмешкой разглядывает Марину Павловну и Аду, как народ – кто, давясь и прыская в рукав, кто молча, преувеличенно серьезно – быстро порскнул с кафедры. Впрочем, надо отдать должное Марине Павловне: она тут же сунула в руку Аде искомый список и, нимало не смущаясь, посоветовала:
– Да будет вам, Ада Андреевна, чай тут все свои.
– Да уж,– подтвердила слегка ошалевшая Ада,– это уж да, святая ваша правда. Спасибо, Марина Павловна.
Русин, как будто и не заметил ее замешательства. Он, оказывается, тоже приготовил ей сюрприз:
– Ада Андреевна, вы знаете, что на той неделе состоится занятие по компьютерному тестированию на приемных экзаменах. Там письмо пришло из ректората, у вас в ящике лежит.
– Хотите добить меня, Георгий Матвеевич? Когда мне по занятиям-то ходить, у меня ни минуты.
– Да там совсем немного. Надо, Ада Андреевна, проректор тешит себя надеждой все вступительные экзамены проводить в электронной форме. Под это дело всех загнали на учебу, зато засчитывается, как повышение квалификации и удостоверение какое-то дают.
Ада окончательно расстроилась: ей еще не хватало только этой учебы для полного, ослепительного счастья. Она, хоть и с трудом, но удержалась от искушения сообщить Русину, что, собственно, она бы посоветовала проректору сделать с этим самым удостоверением о повышении квалификации. Уходя, она в крайней досаде бормотала про себя: «Вечно у нас, как горшок с печки упадет: не понос, так золотуха, покою не дождешься».
Когда Ада в следующий перерыв пришла на кафедру, от прошлой благости не было и следа: там яростно ругались, своеобычно крича и топоча ногами. У них это было нормальным явлением, поэтому Ада не слишком-то и придала значение небольшому этому скандальчику. Хотя сцепились из-за насущного: Марина Павловна, страшно округляя глаза, брызжа слюной и размахивая руками, наступала на Аглаю Дмитриевну. Она кричала что-то о «никудышней организации распределения курсовых, и о непристойной синекуре, которую вы сделали из этих курсовых, чтобы всякие курвы денежки свои не потеряли!» Аглая Дмитриевна, вся пошедшая красными пятнами, пыталась как-то урезонить разошедшуюся не на шутку Марину Павловну, что-то вставить, тоже на повышенных тонах, естественно. Получалось неприлично. К тому же, Русин, стоявший тут с протестующе воздетыми руками, тоже был весь красный, и, как только ему удалось вклиниться в раздраженный диалог дам, сам заорал, еще больше краснея, пытаясь перекричать гневных теток:
– Да что вы уперлись в это распределение курсовых?! С этим надо еще разбираться! Мы с Петром Глебычем еще толком ничего не сделали, а вы уже третий раз разборки устраиваете по этому поводу!
– А вы, Георгий Матвеевич, сами разве не видите, какой бардак с этими курсовыми получается?! Распределять на всех – это же профанация! Ну что, все у нас понимают в ценных бумагах, что ли, курва? Мы для себя эти курсовые пишем или для студентов это делается?– Марина Павловна гневно сверкала глазами. Она уже вовсе перешла прямо-таки на визг в ультразвуковом диапазоне. Аглая Дмитриевна, в свою очередь, тоже апеллировала к Русину с железным аргументом:
– Интересно, где же принцип «за равный труд – равную зарплату»? Где справедливость: у одних нет голосовой нагрузки, а у других только она одна и есть! И студенты очень недовольны и жалуются…
Марина Павловна, скривившись, прокричала ей в ответ совсем уж по-простому:
– Ой, да бросьте вы студентов, ради Бога! Ясно же всем, что все бодаются из-за элементарных денег! Всем хочется урвать кое-чего от пирога, а вам, Аглая Дмитриевна, в особенности. Хапаете, хапаете и все вам мало!
Аглая Дмитриевна, до этой поры старавшаяся держаться в каких-никаких рамках приличия, тоже сорвалась:
– А вы что, Марина Павловна, не хапаете? Прямо неловко вас и слушать, подумаешь, прямо праведница! А кто выполняет на геологическом нагрузку без заявки? А?! Я вас спрашиваю! Все знают, что вы там с методисткой вась-вась, вот она вам нагрузочку-то коммерческую втихушку сплавляет! Думаете, никто этого не знает? Как бы не так! Уж вы бы язык-то придержали… Уж чья бы корова мычала…
Ада краем глаза заметила, как лаборантка Леночка, видимо от греха подальше, стороной добежав до двери, опрометью метнулась в коридор. Их старшая методистка Клара, с красными пятнами на лице, быстро последовала за ней – кафедра пустела, как жаркий пляж при первых каплях ливня. Марина Павловна, близкая к истерике, в сердцах совсем уж агрессивно закричала:
– Нет, это дурдом какой-то, в самом деле! Ничего же не объяснишь тут! Ну, дурдом дурдомом!!
Русин в свою очередь, нервно поправляя узел на галстуке, тоже запальчиво закричал в ответ:
– Не-ет! Это не дурдом! Это не дурдом! Это – дом дур!
Внезапно установилась тишина. Через мгновение Ада среди всеобщей этой тишины разразилась смехом и зааплодировала:
– О, браво, шеф! Как это верно, вы даже не представляете!
И тут уже все вслед за ней облегченно рассмеялись. Русин, присоединившись к общему веселью, примирительно заметил:
– Вот видите, мы слишком горячимся все. Надо как-то поспокойнее решать все, в рабочем порядке.
Марина Павловна, захватив цигарку, молча унеслась в соседнюю каморку – зализывать раны. Аглая Дмитриевна, все еще пылая праведным гневом, уселась за стол и уже молча сверкала глазами. Ей тоже мучительно хотелось со смаком затянуться сигареткой, но делать это в обществе Марины Павловны в их крошечном «трансформере» она не могла, разумеется, поэтому ей оставалось только переждать противника. В общем, буря, закончилась. Как всегда: покричали, да и утешились, и все осталось по-старому. Жизнь, остановленная безобразной сварой, на удивление быстро восстановилась, и все уже было тихо-мирно, а две скандалистки и раньше-то никогда особо друг друга не жаловали, так что и не привыкать, отношения и так были испорчены напрочь.
Клара подала Аде трубку:
– Вас, Ада Андреевна.
Звонила ей профессор Тимкина из университета. Когда-то еще в студенческие времена эта профессор Тимкина звалась Дашей и училась на три курса старше Ады. Разумеется, они знали друг друга, в университете все в той или иной степени знакомы, но никогда не дружили и даже близко не общались. Даша Тимкина, будучи очень эффектной девушкой, вовсю вела светскую жизнь. У них была компания «золотой молодежи», там всегда водились деньги, как тогда говорили «по фарцовке», часто сиживали они в лучших ресторанах, разъезжали на машинах, это в советские-то времена! Ада же, напротив, в молодости не была не то что красавицей , а даже сколь-нибудь привлекательной особой. Правда сама по себе натуральная блондинка с карими глазами – это уже незаурядно, но сильно ей мешало то, что блондинкой она была абсолютно неяркой, блеклой, слишком высокой, к тому же не то, чтобы толстой, но какой-то бесформенной. По-настоящему в ней красивы были только волосы и руки. Волос было очень много, и Ада, нимало не заботясь ни о каких прическах, просто отпускала их растекаться жидким живым золотом, вспыхивающим благородными искрами при каждом ее движении. Но в целом картинка была не очень впечатляющей, это надо признать, и Ада это хорошо осознавала, считая себя гадким утенком. По утрам, разглядывая себя в зеркале, она с тоской думала: «Как можно жить с такой рожей?» Ее мать, Наталия Илларионовна, была настоящей красавицей, но Ада уродилась в отца – белокурая невзрачная бестия – северный блеклый цветок. По этой причине она решила для себя, что ее стезя – это исключительно игра разума, рациональное осмысление, наука – то, что исключает всякие женские штучки, кокетство, субъективность – и весьма преуспела в этом, мало думая об обычных заботах молодых девушек. И манера у нее выработалась соответствующая – достаточно доброжелательная, но весьма суровая – ни тени кокетства, сдержанность, рациональность, скептицизм. Может быть поэтому, а может, и действительно из-за невыразительной внешности, Ада дожила до пятого курса без обычных студенческих романов, скандалов и любовных драм. И уж конечно, она всячески избегала той компании, где тусовалась Даша Тимкина, просто по той причине, что, глядя на тамошних блестящих красавиц и их не менее блестящих кавалеров, Ада особенно остро чувствовала свое уродство и неуместность. Она только еще больше поджимала губы и становилась суровее, еще тщательнее обходила стороной все это развеселое общество. Да ее туда и не звали, разумеется, ее и не замечали. Ада по этому поводу особо не переживала, считая, что у нее свой путь, своя суровая судьба – старой девы, синего чулка, завзятой ботанички, и – в перспективе – скучной профессорши..
Все внезапно поменялось перед пятым курсом. Звезды так сошлись или что-то случилось в непостижимой глубине психики, но так или иначе, однажды проснувшись утром и глянув в зеркало, Ада поразилась тем неуловимым изменениям в ней, которые, тем не менее, ее совершенно преобразили. Она разделась догола и долго задумчиво рассматривала себя в зеркале, еще не веря и боясь до конца осознать, но уже шалея от восторга при виде того, что отражалось в зеркальной поверхности. Нет, ЭТА Адой Кресс быть не могла. Девушка из зеркала выглядела отнюдь не бесформенной, а даже наоборот: у той, в зеркале, была весьма неплохая фигура. Не без недостатков, естественно, но даже они выглядели теперь вполне уместно и привлекательно. Когда этой девушке удалось так похудеть, и – главное – почему, оставалось большой загадкой. У этой новой девушки было другое лицо, выразительное, может быть, с неправильными чертами и лишенное невероятной красоты, но полное своеобразия и неуловимой скрытой прелести, которую дает отсвет интеллекта. Короче говоря, эта новая девушка оказалось особой стильной и эффектной. Потрясенная этим открытием, которое в двадцать лет значит больше, чем все научные открытия мира, Ада несколько дней осознавала свое новое состояние и те возможности, которое оно перед ней открывало. Она непрестанно потрясенно разглядывала себя в зеркале, чтобы всякую минуту быть уверенной, что волшебное превращение не закончилось, что она теперь почти красавица и очень многое, если не все, из недоступного ранее, теперь не только доступно, а само собой разумеется.
Прежде всего, новое ее состояние давало ей возможность выглядеть совершенно по-другому: она получила возможность надеть, наконец, брюки, которые раньше носить не решалась по причине ее «фундаментального постамента» – чересчур толстых по ее мнению бедер – и «нависающего зада». Сейчас же все сложилось замечательно, джинсы выглядели на ней достаточно стильно. С тех пор о платьях было забыто практически навсегда. Остальное особо, и не изменилось, кроме одного, но весьма существенного обстоятельства – на нее стали обращать внимание мужчины, причем именно мужчины, а не только свои братья-студенты, и внимание самое пристальное, даже весьма настойчивое. Ада впервые ощутила на собственной шкуре, как трудно привлекательным женщинам быть постоянно объектом интереса, и как ужасны бывают очевидные и навязчивые знаки этого интереса.
Ее лучшая, любимая подруга, с которой Ада дружила с нежного детского возраста, Фуфа, когда она увидела результат этого фантастического превращения, пришла в совершенный восторг и на разные лады повторяла нехитрую мысль: как хорошо жить на свете нам, красивым бабам. Они безумно хохотали, обнявшись, повалившись на диван, просто от сознания собственной сияющей молодости и красоты. Фуфа была действительно очень красивой девушкой, без всяких там загадочных преображений и прочих метафизических глупостей. Просто была красивой девочкой, потом красивой девушкой, всегда и даже слишком. Тоже будучи блондинкой, как и Ада, в отличие от нее, Фуфа сразу бросалась в глаза своей вызывающе яркой женственностью. Все в ней было ярко, броско, сексапильно и гармонично: золотистые волосы, при этом классические синие глаза, длинные красивые ноги. Это даже иногда приводило к курьезам, потому что расхожий стереотип о некоторой недалекости блондинок абсолютно не подходил к Фуфе. Она обладала острым аналитическим умом, окончила школу с медалью и без особых усилий поступила в Московский университет. Ничуть не уступая Аде в способностях и уме, она намного превосходила ее в красоте, и хорошо знала это. Впрочем, никогда это не мешало им дружить и любить друг друга. Так вот, Фуфа, отойдя от удивления и выслушав доверительные Адины рассказы о первых опытах нового общения с мужчинами, категорично завила, что «это все твои выдумки, на самом деле ОНИ всегда на нас обращали внимание, только для тебя это не имело никакого значения, и не было необходимостью. Значит, дело не в них, а в тебе». Ада не спорила, хотя прекрасно осознавала, что Фуфа судит исключительно из своего опыта, а он был достаточно богатым: в нее мальчики влюблялись, если не с детства, так уж, по крайней мере, с подросткового возраста, и вечно в ее жизни бушевали африканские страсти.
Внешние разительные перемены, тем не менее, не могли поколебать стойких стереотипов и привычек ее ранней юности. Поэтому, по-прежнему, теперь уже бессознательно, считая, что женские традиционные занятия – любовь, семья, легкомысленные романы, мужчины – не для нее, после получения диплома Ада совершенно естественно распределилась на кафедру экономики в должности скромнейшего ассистента, с тем, чтобы вскоре, поступив в аспирантуру, как и было задумано, заниматься наукой и преподаванием.
Именно тогда они познакомились с Анатолием, который к тому моменту работал на военном заводе, блюл режим секретности и страшно важничал. Они и раньше знали друг друга, постоянно сталкивались на дискотеках, на конференциях, в столовых, – но официально знакомы не были. К тому же, что весьма существенно, Анатолий окончил университет до ее удивительного и необъяснимого преображения. Не удивительно, что он просто не замечал ее. Так бы и не судьба им познакомиться, если бы абсолютно случайно друзья не затащили Анатолия на какую-то вечеринку в университет. Там она сразу бросилась ему в глаза, независимая и суровая, с прямой аскетичной спиной и строгими глазами. Бог весть, что именно привлекло его в Аде, но он предпринял энергичные действия, чтобы познакомиться с симпатичной экономичкой. Разумеется, он пошел проводить ее после вечеринки. Они неторопливо шли под мелким, едва моросившим дождем в темноте и тепле весенней ночи, непринужденно болтая и хохоча. Вспоминали свою недавнюю учебу в университете, Анатолий рассказывал очень интересно и абсолютно уморительно о своих сокурсниках и поездках в стройотряд. У них на факультете были богатые традиции, о которых Ада, естественно, не знала, поэтому слушала с большим интересом.
– Знаете, у нас после защиты дипломов в общежитии катаются на тазах. Положено при этом громко радостно орать и иметь восторженный образ мысли.
– Что значит «катаются»? Больно это же…
– Нет, на дно кладут подушку и на каждом этаже принимают анестезию.
– Представляю, что это за зрелище! А как комендант на это смотрит?