Елизавета Александровна Реманская
Тесты на интеллект
Глава 2.
Конец ноября выдался суетливый. У Ады стояли в расписании бесконечные командировки и занятия. Она захлебывалась. Ее мучила постоянная боль в ногах и страшная усталость во всем теле. Ей приходилось голодать из-за нехватки времени на обед. Со стороны это казалось абсурдным: всегда можно найти время для обеда. Анатолий ей так и говорил, что, мол, всегда можно остановиться и поесть. Но он никогда не работал в вузе, с его жесткой расчерченностью на «пары» и перерывы, на эту университетскую бесконечную чехарду с консультациями, хвостистами, постоянным авралом, какой-то осатанелой бюрократической дурью, абсурдной ненужностью большинства событий. Перед Адой очень часто стояла дилемма: или пообедать, но тогда опоздать на занятия, или ехать в другой вуз, где у нее была подработка, но тогда не обедать. Разумеется, выбора у нее не было. Так вот и приходилось часто голодать, как это ни дико и смешно звучит.
У нее постоянно было только одно желание – спать. Лежать, не двигаясь, с закрытыми глазами, ни о чем не думать и, главное, не говорить ни слова. Чуть-чуть полежать, проснувшись и осознав свое бодрствование, – и опять спать, спать. Но спать приходилось мало – занятия на экстернате поглощали все утренние часы, работа – дневные и вечерние, командировки – выходные дни. Экстернат для Андрюшки – это, разумеется, ее идея, рожденная от отчаяния, после того как на утреннике по случаю окончания шестого класса Ада, наблюдая их класс на вольном выпасе, вдруг отчетливо, с холодным ужасом увидела, что Андрюшка напоминает ей затравленного зверька, который в любую минуту ждет нападения. Она ясно поняла, как ужасна и страшна жизнь ее мальчика в школе, где, вероятно, его травят. Андрюшка с ненавистью каждый день собирался в школу и, уж конечно, с восторгом использовал любой предлог, чтобы откосить от занятий. Ада ему подыгрывала, щедро посылая записки классной руководительнице о его недомоганиях, подлинных и мнимых.
Андрюшка уродился способным мальчиком, и это доставляло Аде нескончаемые проблемы. Его нестандартность очень не нравилась учителям, и никто не собирался возиться с ним специально. Доходило до абсурда: обладая врожденной грамотностью, он умудрился получить по русскому «удовлетворительно» за год. Ада поговорила с учителем и услышала раздраженное объяснение: «Я понимаю, что все эти разборы и проверки ему не нужны с его грамотностью, но пусть хоть сидит тихонько и помалкивает, так ведь он надо мной глумится и весь класс с толку сбивает. Они же, глядя на него, думают, что и им можно, ничего не делая, грамотно писать.»
Она твердо решила забрать мальчика на экстернат, но нужно было еще добиться согласия Анатолия, а это, как предчувствовала Ада, было самым трудным: Анатолий всегда, как огня, боялся любых перемен. Но, как Ада выяснила вскоре после свадьбы, самым главным ужасом ее мужа была ответственность. Ее Анатолий не желал и всеми силами избегал. Она выбрала для разговора роскошный августовский день, когда они с Анатолием, пообедав, неспешно попивали чай с мятой. Начало было вкрадчивым:
– Анатоль, я тебе давно хотела сказать: мне кажется, что Андрюшка больше не должен учиться в этой своей школе.
– Это еще почему? Что опять ты придумываешь?– Анатолий с неудовольствием пожал плечами.
– Во-первых, школа рухнула. У них уволилось шесть учителей. Во-вторых, если он еще год проучится здесь, мы будем иметь невротизированного ребенка..
Анатолий поморщился:
– С чего ты это взяла? Не сгущай.
– А ты сам-то не видишь, разве? У Андрюшки не складывается с классом. Ты знаешь, что его травят?
– Да кто его травит!? Обычные мальчишеские разборки. Перебесятся.
– Он из-за этой травли перестал учиться. У них групповая норма сложилась – учиться стыдно. Получай тройки и ты – герой.
– Мне кажется, ты придумываешь.
– Тебе так кажется, дорогой. Ты в школу-то давно заходил?
Анатолий не ответил, а она, воспользовавшись его молчанием, стала напористей:
– Так-то вот, а я все время их наблюдаю. Говорю тебе, не шутя: Андрюшка напоминает мне коня в шорах. Он ходит там по одной половице и все время ожидает издевки или пинка. Он готов к этому, смирился. Ты думаешь, он не страдает?
– Да что там пацан страдает!? Они все такие.
Ада уже совсем решительно и жестко сказала:
– Ну, вот что. Я хочу забрать его из школы на экстернат. Хотя бы на год. А там, в девятый класс попытаемся поступить в Центр.
У них в городе существовал центр для одаренных детей при университете. Брали туда только самых способных и подготовленных, причем, конкурс был уже как в вуз, по той же системе. И никакие связи, блат или деньги помочь не могли.
– Дада, как ты это себе представляешь? Какой экстернат! Ты что, работу бросишь? Если нет, то где время возьмешь?
– Можно расписание как-нибудь так составлять, чтобы с утра время оставалось. Знаешь, ведь в средней школе дети вообще-то дурака валяют, а не учатся. Программа рассчитана на середнячков. К тому же сейчас идет омерзительная американизация: в школе все больше рисуют, поют, пляшут, а заниматься не занимаются. Тот, кто в вуз потом поступает – с репетиторами занимаются до посинения, а все остальные – кто как. Я вообще, грешным делом, иногда думаю, что это – диверсия, намеренное оглупление нации. Модель страны третьего мира. Если время толково организовать, чушь всякую повыбросить, то будет сплошная экономия времени.
– Ну, хорошо, а как твои командировки?
– Ты проследишь, когда меня не будет. В конце концов, Анатоль, ты же математик, будет логично, если и ты слегка с ним позанимаешься.
– Нет, воля твоя, Дада, я не могу, уволь.
Ада уже возмущенно, закусив удила, наступала на мужа:
– Анатоль, ты забываешь, что это твой ребенок! Ты не отчим, ты – отец!
– Я не могу его заставлять, загонять и объяснять. К тому же, ты знаешь, он меня не слушает, он только тебя признает.
– Тебе не стыдно, Анатоль?
– Стыдно, но я это осознаю. Ваши характеры водолейские не мне, мягкосердечному, переломить. Андрюшка тебя боится.
– Да почему боится? Я его в жизни даже в угол не ставила и пальцем не задела!
– Меня ты тоже не ставила и не задевала, а я тоже тебя боюсь.
– Господи, ты-то почему!? Что за чушь собачья?
– От тебя такие флюиды исходят! От твоей энергетики можно в конверторе сталь варить. Легированную.
– Чувствительный, да?
– Очень.
Ада замолчала, выдерживая паузу. Анатолий уже распсиховался: щеки покраснели, он начал нервно расхаживать по кухне. Аду больше всего огорчало в нем отсутствие въедливого интереса к Андрюшке. Нет, он, конечно, его любил, и разговаривал с Андрюшкой, и делал все, что надо, но старался избежать слишком тесного и длительного общения с мальчиком. В то время как Ада всегда стремилась именно к этому и вообще была мамашкой ненормальной. Умом понимала, что нельзя требовать того же от других – все родители по-разному воспитывают своих детей, но периодически скандалила с Анатолием именно по этой причине.
– Хорошо, Анатоль, пусть не экстернат. Что ты предлагаешь?
– Ничего… Знал бы что – давно уже сделал бы.
– Нет, мне это определенно нравится: в пропасть скатываемся, а делать что – не знаем. По-твоему, лучше ничего не делать?
– Да. Пусть как есть, сам потихоньку выкарабкается.
– Нет, ничего мне не говори,– Ада уже с трудом удерживалась в рамках,– а то мне хочется в тебя чем-нибудь запустить.
– Лучше бы ты запустила, чем вот так вот со спокойным лицом меня доставать.
– Ладно, хорошо. Давай так: я ничего не буду предпринимать, Анатоль. Никаких экстернатов, ничего. Но! Я умываю руки, а вся ответственность за Андрюшку будет лежать на тебе. Я думаю, тебе трудно будет объяснить потом, почему все вышло так.
Анатолий изменился в лице и долго молчал. Потом, видимо взяв себя в руки, спокойно ответил:
– Хорошо, Дада. Хочешь экстернат – пусть. Делай, что хочешь, я согласен. Считай, что ты со мной посоветовалась, ты ведь этого хотела? Не понимаю, зачем тебе со мной советоваться, ты ведь все равно сделаешь, как ты хочешь и как решишь.
– Отнюдь. Я всегда с тобой советуюсь и прислушиваюсь. Ты только почему-то сразу начинаешь сердиться. Ну не злись, баранчик, я же хочу как лучше.
На этом, собственно, все и закончилось. То есть, началось, разумеется. Ада хорошо осознавала свою ответственность, поэтому с первого дня их экстерната туго закрутила гайки: каждый день в восемь утра они садились за стол и свято выполняли назначенное ею расписание – два часа математики, физика, и два часа гуманитарного спецкурса, который включал в себя по очереди все остальные предметы. К двенадцати Ада, дробно стуча копытами, и часто не успев поесть, убегала на работу, Андрюшка заканчивал без нее. Она еще задавала ему домашнее задание.
Особенно мучила ее Андрюшкина музыкальная школа. Четыре раза в неделю приходилось ездить туда на занятия, и каждый день, кроме этого по часу заниматься дома. Забросить ее теперь было поздно – заниматься уже невмоготу. Каждый день Ада с боем усаживала Андрюшку за фортепиано, и сама садилась рядом. Когда-то она тоже стала жертвой музыкального образования и сейчас в меру сил своих пыталась помочь ему одолеть музыкальную премудрость. Самое ужасное в этой ситуации было то, что у Андрюшки обнаружились явные и недюжинные способности к музыке. Кроме абсолютного слуха у него была еще прекрасная манера извлекать звуки, та, которая дается Богом. К тому же, ему явно очень повезло с педагогом – Лариса Алексеевна обладала педагогическим талантом, и именно благодаря ей Андрюшка еще учился музыке.
Она всегда давала себе слово не делать своего ребенка жертвой музыкального образования. Но когда мальчик подрос, Ада с огромным удивлением поняла, что именно это ей хочется сделать сейчас больше всего на свете. Анатолий был против. Он считал, что мальчика надо отдать в спортивную секцию. Ада доказывала ему, что спорт никуда не уйдет, а вот музыкой надо с раннего детства заниматься. Эти бурные обсуждения длились очень долго и закончились, в общем, предсказуемо: Андрюшка пошел учиться музыке. Когда их прослушивали, педагог по классу скрипки очень звала их к себе, Ада хотела отдать его в класс классической гитары, а сам шестилетний Андрюшка очень твердо заявил: «То-олько фортепиано». Ада уступила. Поначалу ни о каких серьезных занятиях и речи не шло, музыка – «для себя», так, просто побаловаться. Но эти музыкальные способности и обожаемый педагог… Наверное, из-за этого он не бросил занятия музыкой, порой доводившие его своей каждодневной рутиной до истерики. Ада помогала ему, как могла, сидя рядом с ним каждый день во время домашнего часа музыкальных занятий, вырывая этот час из своего сверхуплотненного дня. Лариса Алексеевна предложила им заниматься в профессиональной группе. Они долго дискутировали и решили, наконец, что пока Андрюшка на экстернате, можно потратить больше времени на музыку, а там посмотрим. Ада рассказала домашним анекдот на эту тему: учитель специальности говорит ученику: «Будешь плохо заниматься, я скажу твоим родителям, что у тебя талант». Конечно, талант не талант, а способности у мальчика явные, от них не отмахнешься. Но, наверное, связывать профессиональную карьеру с музыкой было бы нерационально. Только если уж действительно судьба…
Ада всегда живо интересовалась делами своего мальчика, а сейчас, проводя с ним все утро в теснейшем общении, она стала ловить себя на том, что проживает не свою жизнь, а его. Его дела интересовали ее гораздо больше, чем свои и воспринимала она его жизнь, как жизнь, а свою – как преджизнь. Ей пришлось вспомнить всю программу восьмого класса и оказалось, что это совсем не трудно. Когда-то она оканчивала математическую школу и, поступив на экономический факультет, горевала, что все пропало напрасно и ее силы, потраченные на математику, ушли в песок. Поэтому сейчас она невероятно радовалась, что все помнит, все понимает и может быть полезна своему мальчику. У них был только один репетитор – по английскому, в остальном обходились своими силами. Андрюшке такая учеба нравилась: быстро, времени остается много, интересно и весело.
А ей очень нравились их совместные завтраки. Все еще спали, а они с Андрюшкой, приятно беседуя о всякой всячине, ели кашу, он пил чай, а она – обжигающий кофе, который обожала с болезненностью наркомана. Именно в этот час они с удовольствием болтали о мирском. Однажды Андрюшка явился на кухню хмурым и с похоронным видом принялся за яблоко.
– Почему ты изображаешь из себя сосуд мировой скорби? – поинтересовалась Ада.
– Знаешь, мама, у меня никогда не будет детей,– мрачно проинформировал он.
– Вот еще! С чего это ты взял?
– Никто не захочет со мной заниматься любовью: у меня пенис слишком маленький.
Ада едва удержалась от смеха:
– Да с чего ты решил?!
– Должен быть пятнадцать сантиметров, а у меня десять.
– Имей в виду, размер вовсе не влияет на репродуктивную функцию, кстати, и на ощущения тоже. Ты что, измерял что ли?
– Да, измерял.
– Что, штангенциркулем?
– Нет, линейкой.
– А с чего ты взял про пятнадцать сантиметров? У всех параметры разные. Все разного роста, разного телосложения. К тому же, ты ведь подросток, тебе еще расти, и расти, все еще изменится.
– И вообще, мама, у меня такая рожа, такая…– он поискал подходящее слово,– омерзительная. И веснушки эти, ух, прямо изодрал бы всю кожу, чтобы эти веснушки выковырять!
– Знаешь, это у тебя подростковый комплекс – неприятие себя. Подросток ненавидит себя и ему кажется, что он противный-распротивный, ищет у себя ложные уродства, отвратительные стороны, то ему личико светлое не нравится, то собственная интимная деталь мала.
– Это у всех, что ли такое бывает?
– Абсолютно у всех, сыночка моя, все страдают. Это надо пережить, все скоро пройдет, это просто возраст.
– Ох, скорее бы мне уже двадцать лет! Буду не вылазить из ночных клубов, пить кока-колу, лопать чипсы!
– Я думаю, когда тебе будет двадцать, ты, наконец-то, поумнеешь к этому времени, и тебе не захочется пить и есть всякую гадость. Ты только представь,
что делается в нежном гастритном желудке от газированной воды, если она в капроновых чулках прожигает дырки? А насчет ночных клубов, я думаю, что это занятие тебе покажется скучным.
– Нет, мама, скучно все время учиться, учиться. И вообще, зачем жить? Ну, вот можешь объяснить, за-че-м?
– Этого никто не знает, сердечко мое. Смысл жизни в самом процессе жизни, а жизнь, по-моему – это процесс познания. Познание же – бесконечность, которую нельзя объять. Во всяком случае, человек не может. И смысл как раз в присвоении этой бесконечности.
– Ага, чтобы перед смертью на тебя сошло озарение, что ты так и не объял всю бесконечность и умираешь полным придурком? Абсолютный бред!
– Ну, примерно так.
– А в чем тогда для человека фишка, если ничего познать нельзя?
– Ну, видишь ли, мне кажется, что вся жизнь – это гонка на выживание, такое соревнование с той силой, которая тебя вызвала из небытия для жизни. Она нас все время тестирует на интеллект, и нам нужно выдержать этот тест достойно, если мы не выдерживаем, то эта же сила погружает нас обратно в небытие.
– Так, может, в небытии как раз и лучше?
– Нет, там неинтересно. Разве тебе не нравится жить? Здесь есть приятные вещи – музыка, друзья, цветы, любовь.
– Вот, может, это единственное, ради чего стоит жить.
– А ты знаешь, что девочки влюбляются в интеллектуальных мужчин?
– Нет, мама, они влюбляются в сильных и богатых.
– Да, есть и такие, но самые умные, только – в интеллектуалов. К тому же, если ты умный и интеллектуальный, то, скорее всего, сможешь быть богатым. Под это дело пошли учиться. Вот только скажи мне, что я всегда буду вынуждена с тобой сидеть за уроками? Будет ли какая-то твоя воля к победе?
– Будет, будет.
– Весь вопрос – когда? Ох, уж доживу ли я?
Работать с этим сдвинутым расписанием приходилось до позднего вечера, и для Ады началась беспросветная карусель. Иногда вечером, приползши домой в изнеможении, облив холодной водой немилосердно болевшие ноги, Ада садилась в кухне попить чаю и пережить свою полную беспомощность в наведении порядка в доме. Она хорошо видела нарастающий хаос и энтропию. Они наползал на ее дом, как ночь, как сумрак варварства, накрывая ее с головой, поглощая пространство ее семьи, а она не в состоянии была противостоять этому, у нее элементарно не было на это сил. Ситуация была очень простой: «хоть видит око, да зуб неймет».
Ее домашние никогда особо не думали ни о порядке, ни о чистоте, не те были традиции с обеих сторон. Наталия Илларионовна, человек широчайшей русской души и размаха просто не замечала таких пустяков, она всегда с презрением относилась к болезненной чистоплотности и насмешливо говорила, про какую-нибудь особо ревностно блюдущую чистоту соседку: «Она зубной щеткой готова пол выкрасить». Анатолий, естественно, был выше этого, его вообще мало интересовал какой бы то ни было порядок, а уж об Андрюшке и говорить не приходилось. Этот мальчик, забегая домой, лихим молодецким движением сбрасывал с себя куртку, бросал ее в кресло, выходил из ботинок и стремительно мчался к себе в комнату, подгоняемый неотложными делами. Ада, приходя вечером домой, первым делом вызывала его в прихожую и молча указывала на брошенные вещи. Андрюшка издавал боевой клич племени индейцев «Сиу», потом трубил, как подраненный самец оленя, выражая свое возмущение, и только после этого, ворча и ругая свою ничтожную жизнь, убирал в шкаф башмаки и куртку. Эта сцена повторялась изо дня в день уже как минимум шесть лет и давно стала ритуальной. Все попытки Ады объяснить, что гораздо удобнее и безболезненнее делать это сразу, как пришел, были тщетными, Андрюшка упорно не желал выполнять ее требования. Впрочем, Наталия Илларионовна, как это ни странно, поступала также, но ее вещи Ада прибирала молча: маму воспитывать уже было поздновато. В результате их квартире было далеко до идеального порядка, у Ады даже выработалась теория «минимального бардака», когда до идеала далеко, но и все еще вполне прилично. Генеральная уборка делалась только после энергичного нажима на всех со стороны Ады, и то очень неохотно, норовя всячески откосить от этого.
Когда было время и силы, она убирала сама всю огромную их квартиру, чувствуя себя каторжанкой на галерах и искренне недоумевая, почему у нее всегда такой цейтнот, запарка и каторга, и как это Анатолий умудряется без конца решать кроссворды, сидя на диване? И почему у него такая размеренная жизнь, в отличие от нее, от Ады? Не сказать, чтобы он не помогал ей, наоборот, многое делалось именно им, он ходил по магазинам, платил за квартиру, телефон, но весь многообразный остальной быт – это, конечно, была ее личная трагедия. И ей самой было очень забавно наблюдать за собой, когда она, встав в шесть утра, отзанимавшись с Андрюшкой, проведя еще пять пар, и, приползши после этого домой, сидя бесчувственным камнем за горячим чаем, оглядывала свою квартиру, хорошо осознавая, что надо бы и тут помыть, и там убрать и вот здесь подчистить, и это прибрать, а лучше бы и вовсе выкинуть, но не то, чтобы сдвинуться с места, даже руку поднять ей было невмочь.
Такая ситуация была не всегда. Раньше, еще в советские времена, когда у них была малюсенькая съемная квартирка, а нагрузка ассистента позволяла спокойно справляться со всеми делами, Ада не задавалась мыслью о тяжком быте. По-настоящему трудно стало только в безумные девяностые, когда государство перестало лечить, учить и платить пенсии. Ада тогда заканчивала аспирантуру, Андрюшке исполнилось два года, их семья, раньше жила вполне сносно благодаря тому, что Анатолий на его военном заводе зарабатывал очень неплохо. Ситуация резко изменилась: конверсия смертельно подкосила некогда мощный ствол засекреченного военного предприятия, многих сократили, иные ушли сами. Анатолий страшно переживал, но уходить куда-либо не хотел. Он не мог изменить ситуацию. Причин тут было много, но самой главной, наверное, стало нежелание перемен – ему было очень уютно пусть даже и в их убогой стабильности. Мучительно размышляя о метаморфозе, которая произошла с ее умным, интеллигентным, ироничным мужем, Ада с удивлением поняла, что его поведение, как ни странно, очень свойственно большинству мужчин. Об этом свидетельствовал весь опыт выживания в том экстриме, который в стране стал именоваться «перестройкой». Множество ее знакомых, подруг, студенток-заочниц, знакомых знакомых пережили эту мужскую «итальянскую забастовку», когда здоровый, умный, молодой мужик, разорившись, или будучи уволен с работы, или еще как-то оказавшись невостребованным, впадал в депресняк, укладывался на диван, и начинал погружаться в жалось к самому себе. Оно бы, может и ничего, но он желал погружать туда же и всех домашних, заставляя испытывать комплекс вины по отношению к нему. При этом произносились надрывно-саркастические пассажи о «дерьмовых временах», «страшной непрухе» и еще о чем-то таком же ужасном и непонятном. Казалось, что при таких страданиях как-то неудобно и даже неприлично, и, уж конечно, крайне неделикатно задавать ему простой вопрос: как собственно, сегодня накормить ребенка, да, кстати, и его самого, и где взять деньги назавтра? При таких возвышенных страданиях подобный вопрос просто застывал на устах. Но при всем том, считалось вполне приличным дождаться жену с работы, выждать, пока она, едва стянув пальто, наскоро что-то приготовит, и, с видом оскорбленной в лучший чувствах добродетели, нехотя отобедать, чем бог послал. Женщины же, хорошо осознавая, что несчастный, впавший в ступор муж не в состоянии что-то сделать с ситуацией, проявляли чудеса изворотливости и приспособляемости. Ада была знакома со своей коллегой, которая, уйдя из вуза, стала работать швеей-надомницей, день и ночь строчила халаты, совсем ослепла, но смогла прокормить старую мать, дочь и страдающего от депрессухи мужа.
Были, конечно, и другие мужчины, предприимчивые и деловые, про которых говорили, что шило у них в одном месте. Эти быстренько подсуетились, уж какими путями – это дело второе, но худо-бедно разбогатели, отрастили себе брюшки, мордочки, понапялили фирменные костюмчики, большей частью с головой выдавшие в них вчерашнее быдло, и, в полном соответствии с законами жанра, побросав старых жен, обзавелись молодыми бывшими секретаршами и «миссками» при ногах и бюстах.
Аде было глубоко противны и те и эти. Ее муж, слава Богу, не представлял в чистом виде первый тип, он честно, много и хорошо работал, но предпринять что-то на свой страх и риск – этого не мог. Ада хорошо отдавала себе отчет, что довольно глупо требовать от человека того, что он в принципе сделать не в состоянии, а это означало, что сделать что-то должна она, Ада. Долго и безуспешно она продумывала, чем может заняться, чтобы заработать денег. Деньги на какое-то время стали жизненной доминантой именно в силу их отсутствия. Андрюшке было два года, на руках – старая мама, а у Ады часто не было денег даже на то, чтобы толком их накормить. Неизвестно на что бы она решилась, в конце концов, если бы не спасительный звонок давней ее коллеги, с которой у нее были очень теплые отношения. Собственно, с этого звонка и началось относительное благоденствие ее семьи, потому что коллега предложила работу в коммерческом вузе, где по тем временам платили несообразно большую зарплату. Ее зарплата тогда и стала основным источником существования . На полуразвалившемся конверсионном заводе Анатолию платили меньше половины ее заработка, и это страшно травмировало его. Но ему не приходило в голову поменять место работы.
Ада очень быстро оценила, какой чудовищной эксплуатации подвергается и как бесчеловечно обходится со свои здоровьем, читая по двенадцать часов в день лекции в огромных аудиториях, но делать было нечего: выбора им не оставили. Вот так вышло, что Ада работала почти круглосуточно, ездила в командировки по всей их огромной области, и без конца до одури читала лекции, вела семинары, принимала экзамены в различных филиалах и представительствах всех и всяческих вузов, которые покупали ее услуги. Фуфа ругательски ругала ее постоянно за то, что себя не бережет, продается за копейки и проч. и проч. Сама же Фуфа, впрочем, занималась точно тем же самым, только с поправкой на московские цены и масштабы.
Все ее коллеги работали в том же режиме. На кафедре народ тоже был замотан до предела, встречались редко, большей частью только на заседании кафедры и разбегались опять на все четыре стороны.
Человек не знакомый с вузом, конечно, премного бы изумлялся, наблюдая их повседневную жизнь. Она напоминала бесконечный спектакль в одних и тех же декорациях, но в разных жанрах. Каждый день и даже час разыгрывалось какое-то новое действо – трагедии, комедии, драмы, мистерии – все присутствовало в изобилии. Но чаще всего случались трагикомедии. И этот перфоманс шел в режиме «нон стоп». Этакое броуновское движение людей, событий, судеб. По очереди занимали компьютеры, принимали хвостистов, ссорились, проводили обсуждения диссертаций – одним словом, работали. Кроме собственно кафедры, где все толклись на пятачке, у них была рядом небольшая комнатенка. И так-то тесная, она была еще и перегорожена на две части – в большей стояло четыре стола, в меньшей – диванчик, столик, шкафчик с микроволновкой и чайником, и стулья. Это был такой трансформер: в мирное время именно тут бесконечно пили чай и втихушку покуривали, а когда начинался самый нерест с дипломами, тут усаживали дипломников и устраивали предзащиты, тряся несчастных студентов, как спелые груши.
Ада, зарядившая с первой пары работать, зашла в свой первый перерыв именно сюда хлебнуть чаю. Здесь, как всегда, жизнь била ключом. Обсуждали актуальный вопрос: скоро ли закончится семестр, чтобы хоть немного глотнуть воздуха свободы, сил работать уже не было. Ада с ходу оптимистично высказала свой прогноз на отдых:
– Только в гробу.
Народ завеселился, начал так же оптимистично комментировать. Ученый секретарь кафедры, жуя шоколадную зефирину, склочно заметила:
– Вас послушать, так вы без конца чего-то творческое рожаете. Почему тогда в прошлом году план по методическим пособиям завалили? Три заявленных методички не сдали.
– Ну, милая моя, ты же знаешь, что на кафедре собрались одни пассионарии, а пассионарная ткань требует подталкивания,– примирительно ответила ей Наталья Николаевна, доцент Корнеева, которая очень нравилась Аде за оригинальное мышление и глубокую порядочность. Вообще на кафедре ей было очень комфортно, приятно и легко. С большей частью народа она была давным-давно знакома, с некоторыми, новенькими, познакомилась недавно, но уже успела проникнуться к ним симпатией. Впрочем, были у нее и неприязненные отношения кое к кому, но, верная своему принципу доброжелательной толерантности к коллегам, она никак не обнаруживала этой неприязни, лишь максимально ограничивая общение с такими людьми.
На кафедре действительно собрались сплошь звезды, слетевшиеся со всего факультета к Русину, привлеченные, прежде всего атмосферой доброжелательности, сотрудничества, и, разумеется, возможностью дополнительно заработать. Их кафедра, как и подавляющее большинство гуманитарных кафедр и даже кафедр технических, была почти сплошь женской. Эта тенденция была в высшей степени характерна именно после девяностых годов, когда обрушилось вообще все образование, и сохраняла устойчивость, видимо, на очень длительную перспективу. Объяснялось-то все банально: ни один нормальный мужчина, естественно, не будет работать за те непристойные гроши, в которых государство оценивает труд своей интеллектуальной элиты, а женщины, по своему спокон веку угнетенному и ущербному положению – за милую душу. И впахивать станут не за страх, а за совесть, и все это преотлично понимают. Но стоит только ситуации чуть-чуть измениться, стоит только появиться в вузах хоть мало-мальским деньгам, можно быть абсолютно уверенным, женщин тотчас же из вузов выдавят и снова все вернется на круги своя. А пока ситуация в высшем образовании сложилась прелюбопытная: большинство молодых доцентов и даже профессоров было женским, мужчины разделялись на два типа – либо пенсионеры, либо молодые, однозначно и безумно зафанатевшие в науке гении, и тех и других не так уж много. В этой ситуации, разумеется, как и в любой другой, были и позитивы и негативы. Очевидный и явный позитив – это возможность за счет абсолютно рабского бесплатного труда женщин сохранить какую-никакую систему бесплатного высшего образования, а негатив – это распространение на вузы школьной системы, когда работают там исключительно «тетки». Никогда отродясь вузовские преподаватели не были похожи на школу, хоть и называются «высшая школа». Ничего общего там не было от тупого идиотизма массовой средней школы, наоборот, в вузах всегда процветало свободомыслие и нестандартность. Эта традиция российского высшего образования столь сильна, что никакие уродливые нововведения конца девяностых не смогли перешибить его мощный хребет. Но очень трудно при массовом, почти стопроцентном, женском составе сохранить старые традиции, прежде всего потому, что, таков уж биологический закон, среди женщин гораздо меньше процент гениальных, нестандартных и свободолюбивых. Они есть скорее как редкие исключения, и то про таких говорят, как бы комплиментарно, но в то же время укоризненно: «мужской ум».
Высшая школа требует тщательного отбора, конкурса, индивидуального кропотливого выращивания уникальных личностей, как преподавателей, так и студентов, невзирая на их пол, разумеется. Только такая роскошь является весьма дорогим удовольствием для государства. Где уж тут сейчас при всеобщей маниакальной гонке за деньгами думать о таких пустяках тем, кто имеет власть принимать судьбоносные решения! И уж, конечно, абсолютно невозможно ничего сделать самим обыкновенным «доцентам с кандидатами»! Вот и остается пристраиваться кто как сможет. Кто-то уехал за границу, весьма повысив интеллектуальный уровень тамошней науки и образования, кто-то занялся бизнесом, и не без успеха, потому как системное мышление физиков, математиков, философов весьма легко восприняло все премудрости дикого рынка эпохи первоначального накопления. А те, кто остался в вузе, чтобы прокормиться, наоткрывали филиалов по провинциям и стали заниматься чем-то не совсем пристойным, чем-то откровенно напоминающим полулегальную торговлю дипломами, в свою очередь очень понижая тем самым наш собственный интеллектуальный уровень нескольких поколений. Это еще неизвестно как аукнется нам самим под старость лет, когда рухнут построенные недоучками-строителями дома, лечить нас станут недоучки-медики, вполне успешно сводя до времени в могилу, на концертах выступать недоучки-музыканты, и самолеты клепать недоучки-конструкторы. Пикантность ситуации только заключена в том, что вся эта гадость обрушится на простых смертных, а те, кто стоял в это время у руля и, собственно, устроил весь этот кабак, благополучно присоединятся к своим семействам за границей, поглядывая оттуда на нас и насмешливо разглагольствуя об извечной «стране дураков», разумея, конечно, под исконными дураками опять же простых смертных.