Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Волки Карачуна
Часть первая
Ладога, 1-й год по смерти Хакона Богатого Родней
Как и многие судьбоносные события, это началось со столба дыма над Дивинцом. Дозорные давали знать, что с моря идет обоз. Этой вести Ингвар сын Хакона ждал давно и с нетерпением. Обычно он принимал гостей у себя в гриде, в крепости, но этот случай был особенным. Поэтому вскоре Ингвар, одетый в новый синий кафтан с синей же шелковой отделкой, уже стоял на причале возле устья Ладожки и вглядывался в близкую оконечность мыса, за которой расстилался Волхов. Вот-вот оттуда покажутся первые корабли, которые он уже видел со стены. На одном из них едет его судьба. Еще немного – и он увидит свою будущую жену и новую хозяйку вика Альдейгья.
Один раз они уже встречались. Семь лет назад Ингвар, тогда тринадцатилетний отрок, ездил с отцом за Варяжское море, в Уппсалу. Последние девять лет державой свеев правил глубокий старик Олав конунг, с которым ладожский воевода Хакон состоял в отдаленном родстве – таком дальнем, что его можно было подкрепить заново. Старшей из незамужних внучек дряхлого Олава в то время была Фрейлауг, девочка восьми лет. Когда Хакон намекнул хозяину, что был бы рад найти в его семье жену для сына, тот расхохотался, глядя на рослого нескладного подростка:
– Ну, куда ему жениться, он ведь… слишком стар для нашей Фрей!
– Пока невеста подрастет, я, глядишь, и помолодею! – не растерялся жених.
– Ну, а пока не помолодеешь, я буду звать тебя Альдин-Ингвар – Ингвар Старый! – проскрипел Олав конунг. – Приезжай опять лет через семь-восемь, я погляжу: если будешь уже достаточно молод, может, и выдам за тебя мою внучку.
Так за Ингваром сын Хакона и закрепилось прозвище Старый. Под ним его знали по всему Восточному пути, от Свеаланда до Греческого царства, что позволяло не путать его с другим Ингваром, киевским князем. Прошлым летом он уже мог бы воспользоваться приглашением Олава, но как раз в это время умер его отец. Альдин-Ингвар был провозглашен в Ладоге «великим боярином», и в этом качестве у него нашлось множество дел. Ему предстояло подтвердить свою власть над областями, откуда ладожане брали дань, подкрепить прежние договора со всеми князьями и конунгами, чьи владения простирались к югу от Ладоги: до Константинополя за Греческим морем и до Страны Рубашек за морем Хазарским.
К родству с конунгами свеев Ингвар стремился не только ради чести, но и для выгоды: в Северные Страны из Руси везли множество товаров от самого Царьграда, за сарацинское серебро множество вождей с Восточного Пути нанимали норманнские дружины. Этот путь Ингвар проделывал и сам: еще отроком он участвовал в походе своего дяди и тезки, Ингвара киевского, в его втором походе на Царьград, закончившийся в Болгарии, а потом побывал и в Царьграде, вместе с посольством от всех русских земель. В свои двадцать лет он был уважаем среди варяжских вождей не менее тех, кто старше.
Вот только ездить за невестой самому ему теперь было и некогда, и не по званью. Поэтому еще летом, когда уходили последние корабли, он отправил в Уппсалу своего старого воспитателя, Тормода Гнездо, во главе целого посольства: рассказать Олаву новости и предложить отпустить внучку к будущему мужу.
Миновала зима, ушел в Нево-озеро последний лед с Волхова, берега покрылись зеленью, и даже старый Ингваров курган – словене называли его Дивинец – выглядел помолодевшим. Каждый раз, выйдя за чем-нибудь из дома, Альдин-Ингвар поглядывал в ту сторону: не видно ли дыма над вершиной? В свободное время он выходил на стену крепости и смотрел на север – туда, где высокие курганы на ближнем берегу сторожили последний отрезок реки перед поселением. Улыбался, представляя, как будет показывать молодой жене ее новые владения.
Узнает ли она его? Со дня обручения Альдин-Ингвар заметно «помолодел». Прежнего подростка сменил мужчина значительно выше среднего роста, плотного сложения, с высоким, хотя довольно узким лбом, из-за чего щеки казались округлыми. При светлых волосах брови у него были черные и бородка гораздо темнее волос. Довольно правильные, не считая чуть вздернутого носа, черты лица производили приятное впечатление. Держался он приветливо, как человек спокойный, уверенный и дружелюбный, и был равно вежлив со всеми: как с придворными царьградского василевса, так и с ладожскими рыбаками.
Однако в тот день, когда посланцы вернулись, молодому боярину потребовалось все его мужество. Вот корабли миновали короткий отрезок Ладожки между устьем и причалом. Альдин-Ингвар обшарил взглядом корабль Тормода, потом два следующих, но не нашел ни одной женской фигуры. А ведь с невестой должен прибыть десяток служанок, ее должны сопровождать люди отца…
– Прости, вместо невесты я привез тебе плохие новости! – поздоровавшись, развел руками Тормод Гнездо. – В этом деле нам не было удачи – эту девушку призвала на службу богиня Гевьюн.
– Ты хочешь сказать… – Альдин-Ингвар нахмурился.
– У них в Бьёрко зимой ходила горячка, многие люди болели. Умер сам старый Олав и несколько его родичей. И наша девушка тоже.
Альдин-Ингвар помолчал, пытаясь осмыслить эту новость. Ощущение было такое, будто он раскатился на санях с горы и со всего размаху врезался в невидимую стену. Все его ожидания и мечты враз стали ненужными. Развеялись, как дым. Не стало будущего, которого он ожидал целых восемь лет, и показалось, что и сами эти восемь лет были сном. Обещанная ему награда и судьба, к которой он стремил все помыслы, просто… исчезла. Ее больше нет, и некого винить, кроме Судениц.
– А из наших людей… – С трудом собираясь с мыслями, Ингвар все же вспомнил, какой вопрос нужно задать.
– Нам пришлось похоронить там Глядоту, Большу и Фастульва. Ну да ничего! Там уже много наших. – По многолетней привычке Тормод называл «нашими» словенских купцов, иным из которых случалось умирать в поездках за Варяжское море. – Нам дали для них хорошее местечко. Там же где, помнишь, Гороша Изрядович…
Альдин-Ингвар бездумно кивнул. Сердце заливала боль потери – как холодная вода. Он совсем не знал ее, Фрейлауг, дочь Энунда, внучку Олава, но хорошо знал тот образ, который вырастил за эти восемь лет в своем сердце. И теперь ощущал такую же боль, как если бы потерял и впрямь близкого человека.
– Я привез тебе другого хорошего гостя, – Тормод сделал знак кому-то на корабле.
По сходням к ним приблизился мужчина средних лет, темноволосый, с прямым носом, вытянутым вперед, будто клюв. По виду незнакомец был человеком как решительным, так и учтивым. Синий кафтан с серебряной тесьмой на груди, зеленый плащ, отделанный широкой полосой цветного узорного шелка, золоченая застежка, настоящий рейнский меч на перевязи – весь его облик говорил о знатном происхождении и богатстве.
– Это Биргир ярл, сын Эйлива, доверенный человек нового конунга, Бьёрна сына Олава.
Гость поклонился:
– Понимаю, Ингвар, что не могу заменить тебе того, кого ты ждал. Но все же надеюсь, наши встречи пройдут не без пользы.
– Уверен, что ты прав, – пробормотал Альдин-Ингвар, однако потом сделал усилие и взял себя в руки. – Рад приветствовать здесь посланца Бьёрна конунга. Сколько с тобой людей? В чем имеете нужду?
Через день ладожские старейшины – словене, русины, чудины, – были званы на пир в честь возвращения посольства. Уже все знали, что свадьбы не будет, и голоса звучали приглушенно.
Выяснилось, что среди потомства старого Олава за эти годы родились еще две дочери, но старшей из них сейчас было всего пять лет.
– Конунг поручил мне передать, что если ты пожелаешь, он отдаст тебе любую из этих юных дев, – рассказывал Биргир ярл. – Но и не будет в обиде, если ты сочтешь еще одно десятилетнее ожидание чрезмерным.
– Без княгини нам нельзя еще десять лет, – заговорили старейшины.
Два поколения назад ладожская ветвь потомков Харальда Боезуба утратила звание конунгов и с тех пор считалась подчиненной владыкам Хольмгарда. Однако между собой ладожане до сих пор называли своих «великих бояр» князьями – и по привычке, и ради самоуважения.
– И также конунги передали тебе некий совет, если будет у тебя желание его выслушать, – продолжал Биргир.
Он говорил на северном языке, но в Ладоге его кое-как понимали не только мальчишки, но и собаки на пристани, а уж старейшины свободно общались на нем, как на родном. Многие и сами вели род от варяжских гостей, за последние два века часто оседавших здесь и женившихся на словенках или чудинках.
– С удовольствием выслушаю, – учтиво кивнул Альдин-Ингвар.
– У тебя есть возможность подыскать невесту не менее знатную и тоже в родстве с нашими конунгами, причем не так далеко. Тебе известно, что родич Олава, Сверкер конунг, правит южнее твоих земель, на реке Днепр, в городе под названием Сюрнес[1]. У него, как говорят, несколько жен и есть дочери.
– Я знаю Сверкера конунга, хотя не видел его дочерей, – подтвердил Альдин-Ингвар. – Он не показывал их мне, а я не спрашивал, поскольку у меня же есть… была невеста. Но теперь, пожалуй, этот совет придется ко времени.
– Так ты все же сможешь породниться с нашими конунгами, а заодно и со Сверкером, – добавил довольный Биргир. – Я поеду отсюда к нему, и если ты пожелаешь, переговорю с ним об этом деле.
– Еще будет время об этом подумать. У тебя ведь есть и другие поручения к Сверкеру конунгу, надо полагать?
На это Биргир ответил лишь многозначительным взглядом и улыбкой: дескать, позже.
Все привезенные свеями товары сложили в клети при гостином дворе, и лишь два тюка, по виду тяжелых, взяли в дом. Тюки были обернуты в промасленную кожу и крепко перевязаны. Через день после пира Биргер пригласил Альдин-Ингвара к себе и упомянул, что привез франкские мечи: не хочет ли ярл взглянуть? Разумеется, ярл хотел – как женщина не откажется взглянуть на сирийские бусы или греческие шелка, даже если не собирается ничего покупать. Тюк развязали, и на свет явились десяток клинков длиной почти в пару локтей: с коротким череном вместо рукояти, пока без гарды и ножен.
– Это заказ Сверкера конунга. Он пожелал приобрести мечи для своей дружины, и у него есть хорошие мастера, чтобы сделать полный набор[2]. В уплату он посылал собольи меха, что возят с Волжского пути.
Альдин-Ингвар понимающе кивнул: какие-либо другие товары, кроме соболей, равные этому тюку по стоимости, потянули бы на целый обоз. А тех соболей он помнил, поскольку получал десятую часть при перегрузке – как и любой владелец отрезка торгового пути. Теперь из этих двадцати клинков два причитались ему, и это был такой подарок судьбы, что даже тоска потери отступила.
Прихватив через льняной рушник, он взял клинок и повернулся к оконцу. Клинки еще не были заточены, но понимающие люди знают, что прикосновение пальцев вредит хорошей стали. Ниже будущей рукояти четко виднелись буквы, составлявшие надпись «Ulfberht», со знаками креста в начале и в конце.
– Похоже, что настоящие? – Альдин-Ингвар улыбнулся Биргиру.
– Надеюсь, что так. Хотя ты прав: в последнее время развелось много подделок.
– У нас тут Свеньша с Рановидом такой же скуют: сам Ульфберт не отличит.
– Мастер Ульфберт давно умер. Наверное, теперь кует мечи для дружины Одина… хотя нет, он же был христианином. У нас есть верный человек, который может достать такие вещи. Ты знаешь, наверное, что короли франков запрещают продавать их язычникам?
– А ваш верный человек, как я догадываюсь, христианин?
Биргир снова улыбнулся:
– В торговых делах Кристус полезен. Поэтому непобедим тот конунг, у которого торговые люди – христиане, а дружина почитает Одина. Такой не пропадет и в мирное время, и в военное.
– А я где-то слышал, что Кристус прогонял торговцев подальше от храмов. Выходит, с тех пор он переменил свое мнение и стал покровителем торговли?
Они посмеялись. Потом Биргир пристально взглянул на Альдин-Ингвара:
– Так могу я надеяться, что повезу в Сюрнес и твое поручение? Ну, что мы говорили насчет сватовства? Видишь ли, я хочу вернуться домой еще этим летом, поэтому не могу медлить…
Альдин-Ингвар ответил не сразу. Он молчал, но думал об этом все те дни, что Биргир провел в Ладоге. Не раз ему хотелось спросить у гостя, знает ли тот что-нибудь о дочерях Сверкера – взрослые ли они, от каких матерей, что о них говорят? – но останавливал себя. Это будет пустое любопытство: ведь Биргир, впервые приехавший на Восточный путь, едва ли может знать о делах смолян больше, чем сам Альдин-Ингвар.
Область смолян – малого племени в составе союза кривичей – была известна северным людям уже лет сто, а то и больше. Предки Сверкера когда-то пришли туда с дружиной и заняли место воевод. Во всех крупных торжищах, тяготеющих к берегам Варяжского моря, сидел воевода с дружиной, связанный договором с местными жителями. Он охранял торговые пути от разбоя, не допускал никакого кровопролития и свар на торгу. В Свинческе, как в Бьёрко, Хейтабе, Дорестаде, Рёрике, Рибе и других местах, имелись «воинские палаты» – длинный дом, где жил вождь и при нем человек сорок-пятьдесят хирдманов.
Но воевода Олав, а потом и сын его Сверкер располагали чем-то большим, нежели просто дружина в сорок копий. Они обладали прочными связями с Бьёрко, а через него и с Хейтабой в Ютландии. При их посредничестве старейшины смолян, в том числе и сам князь Ведомил, легко находили надежных покупателей на свои меха, мед, воск, льняную пряжу и тканину. А также и продавцов приятных вещей, на которые можно было все это обменять: разных женских уборов, фризской шерсти и греческого шелка ярких цветов, узорной посуды. Под руководством Олава в устье Свинца была выстроена удобная гавань.
Воевода возглавлял пришлых торговцев, а князь – местные общины. Они были связаны взаимной пользой, но каждый стремился подчинить другого. Воевода Олав был силен и уважаем, но сын его Сверкер понимал, что после смерти отца ему придется трудно. И предпринял ловкий ход: посватался к старшей дочери князя Ведомила и хоть не сразу, но заполучил ее в жены.
Однако и это не помогло сохранить мир: еще через несколько лет соперничество перешло в открытую схватку. Одолел Сверкер. Князь Ведомил и род его сгинули, а Сверкер стал и воеводой, и князем одновременно. Он сам собирал дань с племени смолян, сам продавал ее купцам-свеям, сам же взимал со сделок десятую долю. Малые племена кривичей – угряне, дешняне, порошане, березничи и другие, что подчинялись смолянским князьям, его власти не признали, и их ему пришлось приводить в покорность силой. Этим он был занят и по се поры. Тем не менее, его положение на важнейшем перекрестке Пути Серебра делало родство с ним весьма желательным.
Купцы болтали, что Сверкер брал по девке чуть ли не от каждого из знатных смолянских родов, так что недостатка в женах и детях уж наверное теперь не испытывает. Но дети от пленниц Альдин-Ингвара не занимали. Пусть его род утратил королевское звание, но не утратил кровь, которая связывала его с древними конунгами Севера и самими богами. А значит, он мог выбирать супругу лишь лишь среди равных себе. В жены Альдин-Ингвару годилась лишь дочь Сверкера от брака со смолянской княжной, заключенного еще до войны, – если таковые дочери у того имелись. Но, сколько Альдин-Ингвар ни пытался, разговоров о дочерях Сверкера припомнить не мог.
Зато всплывали в памяти смутные слухи о его матери – будто бы она такая сильная колдунья, что предвидит будущее, даже знает срок собственной смерти… Врут, наверное. Раньше Альдин-Ингвар лишь посмеивался, слушая такое. Но теперь, если он надумает породниться со Сверкером, в семейных делах того стоит разобраться как следует.
Маловероятно, чтобы даже при наилучшем исходе переговоров ему отдали невесту прямо сразу. Не обязательно даже, что ему покажут девушек и позволят самому выбрать. Если они договорятся, Сверкер, скорее всего, лишь пообещает осенью прислать в Ладогу дочь с приданым. Наиважнейшее дело сейчас – найти общий язык с самим Сверкером. И это Альдин-Ингвар не мог передоверить никому.
– Пожалуй, мы сделаем вот что, – наконец ответил он Биргиру. – Я поеду в Сюрнес вместе с тобой. Мы обсудим со Сверкером наше дело, а ты сможешь сразу, как вернешься домой, рассказать конунгам, чем закончились переговоры.
* * *
Смолянская земля, 12-й год по гибели Велеборовичей
Были те самые дни, когда зеленая дымка на ветвях густеет день ото дня – на глазах. Казалось, вчера еще сквозь кроны было видно прохладное весеннее небо, а сегодня уже взор упирается в нежно-зеленую сень, и понимаешь, что вот-вот она сомкнется в сплошной полог, накроет тебя, окутает со всех сторон, на пять месяцев погрузит в кипящее, шепчущее море листвы.
День был ясный, солнечный, утренняя влага успела высохнуть. Ведома бродила по склонам оврагов, цепляя взглядом желтые брызги мать-и-мачехи среди бурой листвы, но смотрела больше в небо. Учат, что при сборе трав нужно повторять заговор к матери-земле, но она никогда не делала этого. Она вообще ни о чем не думала. Выходя в лес, Ведома лишь вздыхала поглубже – и человечий мир выходил из груди вместе с долгим выдохом. Сознание растворялось среди стволов и ветвей, и она плыла, рассеянным взглядом будто выискивая потерянное, но на самом деле ничуть о нем не беспокоясь. Она не думала, куда идти – лесная земля сама раскатывала под ногами невидимую дорожку. Не выбирала, какие цветки или ветки взять – они будто махали ей: «Нас, нас! Мы годны, мы поможем!» Она двигалась медленно, будто лист, подхваченный неторопливым речным потоком. То петляла по склонам оврагов, то шла прямо, но старалась не выходить на открытые места. Порой наклонялась сорвать два-три цветка, в лад с клонящимися на ветерке ветвями.
Впереди показался просвет, и она хотела свернуть, но взгляд привлекло некое движение, необычное среди колыханья ветвей. Там шевелилось что-то большое и темное. Покачивалось на месте… немного передвигалось в сторону и снова покачивалось… Лад движений непонятного темного пятна увлекал за собой. Выпустив ручку корзины, Ведома пошла вперед.
Меж деревьями стало видно, что темное пятно на поляне не одно. Их было три… нет, четыре… Три медведя – молодых, судя по не очень высокому росту, – спиной к ней стояли на задних лапах, покачивались, притоптывали, немного извиваясь, как они делают, когда чешут спину о стволы.
Завороженная этим зрелищем, Ведома сделала еще пару шагов и припала к толстой березе, чтобы меньше бросаться в глаза. Ее белая шерстяная шушка, отделанная узкой черной тесьмой, почти слилась с березовым стволом.
Медведи, к счастью, смотрели в другую сторону – на того, кто стоял перед ним, на противоположном краю поляны. На первый взгляд это тоже был зверь, но Ведома видела, что это человек в медвежьей шкуре и с личиной. Судя по движениям, женщина, притом не слишком молодая. Переваливаясь с ноги на ногу, она исполняла медвежью пляску, а четыре зверя повторяли за ней. Не было гудьбы рожков и сопелок, которыми подобные действа сопровождаются на зимних и весенних игрищах, все совершалось в лесной насыщенной тишине, лишь под птичий щебет и посвист ветра.
Ведома уже видала многое и к разному привыкла, но теперь смотрела, затаив дыхание. Весна в этом году запоздала: снег давно стаял, но тепло все не приходило, деревья медлили распуститься, а травы – прорасти. Матери-земле надоело ждать. И вот сама бурая земля поднялась, выползла из берлоги, встала на ноги и приказала своим детям плясать, подталкивая ход годового колеса.
И чем дальше Ведома смотрела, тем лучше понимала, кто перед ней. Этой матерью медведей могла быть только одна женщина. Ведьма-рагана[3] – так ее звали в этих местах, где славяне-кривичи жили в тесном соседстве с голядью. Другого имени у нее не было, а если и было, то его никому не полагалось знать.
Девушка застыла, вцепившись в ствол березы. Перехватило дух, разом обняло дрожью. Ведьма-рагана была особенной – не то что бабы-ведуньи и волхвиты, живущие каждая в своем роду и только на велики-дни приходящие во главе родичей в святилище. Она обитала здесь с незапамятных времен – как рассказывали, с той поры как первые потомки Крива явились на верховья Днепра и потеснили голядь. Все знали, что могущественная Ведьма-рагана обретается в лесной глуши, но мало кто мог похвалиться тем, что ее видел. Иной раз кто-то встречал ее, кто-то даже получал помощь, к примеру, заблудившись в чаще, однако всегда это был какой-нибудь свояк из другой веси, или младший брат покойного деда, или еще кто-то, но не сам рассказчик. Басни не сходились между собой в том, какова она: одним она являлась молодой женщиной, другим старухой, третьим опять молодицей, даже молоденькой девушкой-подростком.
В последний раз о встрече с ней рассказывали недавно, пару лет назад, и тогда она предстала старухой весьма почтенных годов. Но эта, пляшущая с медведями, была, сколько удавалось определить под шкурой и личиной, средних лет – не юная резвушка, но и не скрипящая костями карга. Получается, она не просто перерождается из старухи в девчонку, чтобы снова начать взрослеть, а просто от точки смерти начинается двигаться вспять и молодеет постепенно? Кто бы мог подумать!
Завороженная пляской медведей и чудной встречей, краешком сознания Ведома прикидывала, чем ей все это грозит и что делать. Пляска-заклинание не предназначена для чужих глаз. И она не смогла бы так приблизиться, если бы ее не привели сюда невидимые тропы самого леса, не принесли выдохи проснувшейся земли. Сейчас она стояла, слившись с березой и дыша с ней в лад: это простой отвод глаз, бабка Рагнора выучила ее этому еще лет восемь назад. Но если она сдвинется с места, чары разрушатся и ее наверняка заметят. Так что лучше стоять и ждать, пока все кончится.
А если… Если ее заметят и сочтут, что она осквернила волшбу своим присутствием, то три медведя разорвут ее на месте. И не пополнятся смолянские предания рассказом о княжеской дочери, встретившей в лесу медвежью мать, потому что никто об этом не узнает.
И сколько уже было таких случаев – о которых никто не узнал? Ведома впервые задумалась об этом, и стало жутко. Но знает об этом лишь она сама – Ведьма-рагана.
Вот пляска окончилась. Медведи встали на четыре лапы и спокойно направились прочь. Ведома провожала глазами их мохнатые спины, исчезающие среди ветвей. Потом подняла глаза и вздрогнула: сдвинув на затылок медвежью личину и прикрыв ладонью глаза от солнца, Ведьма-рагана смотрела прямо на нее. Потом опустила руку и поманила: подойди.
Ведома помедлила, в глубине души питая слабую надежду, что это не ей. Но волхвита снова поманила ее, уже с заметным нетерпением. Ведома перевела дух и вышла из-за березы…
Она ступала по траве, будто по облаку, не чуя под собой ног. Вот, стало быть, как это бывает. Но страха не ощущала. Ведома была не чужда тайным искусствам – бабка, старая королева Рагнора, обучала внучку с раннего детства. Но то были северные чары, чуждые земле смолян. И то, что Ведома сумела увидеть женщину, в которой воплотился дух этой земли, означало, что она стала для этого достаточно сильной.
Ведома приблизилась и застыла в трех шагах. Да, она не ошиблась, перед ней стояла примерно ровесница ее матери. Под медвежьей шкурой виднелась обычная человеческая одежда: голядская сорочка, понева, состоящая из куска тканины, обернутого вокруг пояса, – «бранча», как ее называют. На плечах «валянка» – синее шерстяное покрывало вроде большого платка, на руках бронзовые браслеты. На голядскую кровь указывали и белесые брови, и черты лица, уже покрытого морщинами.
– Ты знаешь, кто я? – спросила она по-словенски, но с голядским выговором.
– В-ведьма-рагана, – почти твердо ответила Ведома.
– А ты кто?
Ведома промолчала. Не следует называть свое имя подобному существу, не разобравшись, что у него на уме. Ведьма-рагана обшаривала ее пристальным взглядом, в котором не отражалось ни вражды, ни дружелюбия; он ощущался почти телесно, как прикосновение руки.
Перед волхвитой стояла девушка уже взрослая, «полная девка», как говорят о готовых для замужества, худощавая, довольно высокого роста. Из-под белой косынки спускалась на плечо длинная светло-русая коса. Собой девушка была весьма хороша: правильные черты продолговатого высоколобого лица, напоминающего о ее варяжской крови, пухлые румяные губы сложены строго. Обыкновенная шушка белой шерсти, с рукавом до локтя, с красным тканым пояском, и лишь короткая низка стеклянных бусин, желтых и синих, выдавала дочь состоятельного родителя.
– Не говори мне, – добавила Ведьма-рагана, будто услышав ее мысли. – Ответь себе. Кто ты? Ты – дочь отца-варяга и матери-смолянки. Но кто ты сама? Ты выбрала?
Ведома растерялась. Ведьма-рагана, выходит, знала, кто перед ней. Что она кривичанка, видно по одежде, но никаких вещей, выдававших принадлежность к отцовскому роду, на ней сейчас не было. Да и сам вопрос…
– Но разве… почему я должна выбирать?
Это никогда не приходило ей в голову. Далеко не она одна в земле смолян родилась от союза варягов и кривичей, или кривичей и голяди, или варягов и голяди. Иные роды Свинецкой, Касплянской, Ольшанской или Рутавецкой волости по старой памяти звались «голядскими» или «варяжскими», хотя уже и дома говорили по-славянски и почти ничем не отличались от соседей-кривичей и друг от друга. Но выбирать… Как можно выбрать, отделить половину собственной крови от другой?
– Можно не выбирать, пока все живут мирно и исполняют уговор. – Ведьма-рагана снова уловила, о чем девушка думала. Она говорила по-словенски свободно, как те многочисленные голядки, что отосланы замуж в смолянские роды. – Но твой отец нарушил уговор. И вы, его дети, должны решать, на какой вы стороне. На стороне правды или обмана. И в первую голову это должна решить ты. Твои братья – простого рода, вся их честь – в отце. Но в тебе кровь древних смолянских князей Велеборовичей. Кровь твоих обманом погубленных дедов и бабок. Я знаю: твоя другая бабка хочет, чтобы ты забыла их. Но каждый миг ты ступаешь по земле, с которой смешан их прах. Они ждут, что ты вспомнишь о них. Иначе… иначе они не вспомнят о тебе, когда придет час.
– К-какой час? – прошептала Ведома, придавленная смутной угрозой этих непонятных слов.
– Час судьбы. Когда придет время решать, кому владеть этой землей, каждому придется выбрать и понять, кто же он сам. Когда ты решишь, приходи сюда и оставь здесь платок. – Ведьма-рагана концом посоха указала на березу, под которой стола Ведома во время медвежьей пляски. – И на другой день после этого приходи снова. Теперь ступай.
Ведома неуверенно поклонилась и попятилась. Лишь отодвинувшись на несколько шагов, она повернулась и вошла в рощу. Оглядываться не стала. Но чем дальше она отходила от солнечной поляны, тем сильнее била дрожь.
* * *
Переваливаясь, три медведя ушли прочь с поляны. Когда деревья сомкнулись за спинами, походка их изменилась, будто чары остались позади, и сделалась более похожа на человеческую. Удалившись шагов на пятьдесят, они остановились под дубом, рухнули наземь, перекатились через головы, и из-под шкуры показались лица.
«Медведи» превратились в троих мужчин: один был постарше, с полуседой бородой, и двое парней, тоже довольно взрослых, лет восемнадцати-двадцати. Полуседой сразу поднялся и стал сворачивать шкуру с личиной из высушенной морды. Один парень сидел на земле, наполовину высвободив из шкуры обнаженные плечи и грудь. Другой вытянулся на спине, закинув руки за голову, и косматый мех лежал вокруг него, как лепестки дивного цветка.
Лицо выражало безмятежность и блаженство, как у заново рожденного, что смягчало даже привычную дерзость взгляда прохладных светло-серых глаз. Наполовину высвободившись из шкуры, он впитывал свежий воздух, тепло солнечных лучей, ни с чем не сравнимый запах молодой листвы. В такие мгновения ему хотелось обнять землю, как невесту. Солнце мелькало сквозь листья, и казалось, русалки из ветвей подмигивают игриво.
– Радоха, вставай! – крикнул ему старший. – Хватит валяться. Твой родич дожидается.
– Мои родичи здесь, – расслабленно пробормотал тот, полуприкрыв глаза.
Седоусый уже одевался под дубом, где на время обряда была сложена их одежда.
– Держи! – Он бросил парню серую рубаху, но тот все лежал, продолжая смотреть в небо.
– Что ты там углядел? – спросил второй парень и тоже глянул в небо сквозь ветви.
– Себя. – Тот, на самом деле носивший голядское имя Равдан, наконец сел, будто очнувшись, потом вскочил, высвободил из шкуры нижнюю часть тела и подобрал с травы рубаху. – Который из шкуры вышел.
У каждого из парней висел на шее волчий клык на плотно завязанном ремешке, а у седоватого – несколько звериных зубов, увязанных тайными узлами с какими-то загадочными корешками – знак их принадлежности к стае «зимних волков», иначе вилькаев. Сейчас уже никто не знал, сами ли смоляне принесли с юга обычай отправлять отроков и парней на зиму в лес или выучились у голяди, – об этом постоянно шли споры. Поначалу лесных охотников по-голядски называли «вилькай» – «волки». Но кривичи поняли по-своему и стали говорить «вилькаи», имея в виду всю стаю в целом, а одного «волка» называли «вилькай». Все знали, что это неправильно, но тем не менее так и шло уже не первое поколение. В давние времена в лес на зиму роды отсылали всех парней от двенадцати лет и до женитьбы. Парень, не бывавший в вилькаях, так же не имел бы успеха в поисках пары, как девка, не ходившая по зимам на павечерницы. Но при последних поколениях древний обычай стал затухать, и старейшины отсылали в вилькаи лишь немногих – «только чтоб деды не обижались».
Седоусый мужчина звался Ярый – это было имя-прозвище, переходившее по наследству от одного вожака к другому. Всю жизнь он провел в лесу, род забыл, семьи никогда не имел, и только выговор его намекал на то, что вырос он среди говорящих по-голядски. Лесная жизнь оставила на нем свои следы: кожа была словно выдублена и покрыта глубокими морщинами, правое ухо наполовину оборвано, зубы во рту стояли через один, будто бойцы обескровленной дружины, уже не способной сомкнуть строй. Был он опытен и малоразговорчив, решителен, но осторожен. Молодые вилькаи видели в нем самого Ярилу Лесного, волчьего пастуха.
Его наследником на случай внезапной гибели считался Лютояр. Из всей родни у него была только мать, и почти всю жизнь он прожил с ней лесу. С семилетнего возраста отца ему заменял Ярый: учил ходить по лесу, выслеживать зверя, ловить рыбу, добывать пропитание себе и матери. По всему выходило, что иной дороги для Лютояра и нет. Сейчас, двенадцать лет спустя, это был рослый, худощавый парень с продолговатым скуластым лицом. В его изжелта-серых глазах отчетливо проглядывало нечто волчье.
