Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Волки Карачуна
– Может быть, Альдин-Ингвар? – с надеждой спросила Ведома. – Ведь он через Харальда Боезуба тоже принадлежит к Скъёльдунгам и ведет свой род от Одина.
– Это он тебе нахвастался? – недовольно ответила Рагнора. – Столь знатным людям, как мы и он, не следует слишком сближаться – каждому из них требуется много свободного места вокруг, иначе не миновать беды!
Рагнора помрачнела и замолчала. Двадцать лет назад она расставила ловушку для смолянского князя: путем женитьбы на Гостиславе Сверкер стал его наследником. Теперь, похоже, судьба расставила ту же ловушку ему самому: при отсутствии сыновей его власть мог отнять муж старшей дочери. Помыслы Рагноры раздваивались: всей душой она желала своему роду достойного продолжения, но понимала, что достойный муж для внучки, скорее всего, станет гибелью для сына.
В Северных странах было очень много потомков богов, кто думал так же, как она. Каждому из них требовалось много места для чести и славы: иные уезжали за ними подальше, иные отвоевывали в родных местах, а иные становились жертвами этой борьбы и пропадали в волнах забвения. Когда-то они с мужем отправились сюда, где люди не знали, каким богатством являются речные пути, на которых они живут. Тогда с дружиной в пятьдесят человек можно было стать властелином мира.
Но за эти сорок лет многое изменилось. Рагнора помнила рослого парня с белокурыми, немного вьющимися волосами, с глазами удивительного серовато-зеленого цвета и холодно блестящими, будто сталь. Его звали Одд Хельги, и он шел с дружиной на юг. Они с Олавом пропустили его – а почему бы и нет? Почему не дать другому достойному человеку поискать счастья там, куда ты сам не собираешься? И вот прошли годы, и потомки того парня завладели Киевом на юге, их родичи сидели в Плескове на северо-западе, в Хольмгарде и Альдейгье. Им уже принадлежало племя ловатичей, ближайших соседей на север. Рагнора чувствовала, как сжимается петля. Пройдет еще какое-то время – и на всей этой земле, столько обширной, что ее не проехать и за два месяца, останется место лишь для одного вождя. Мог ли ее сын Сверкер рассчитывать стать этим вождем, не имея сыновей-наследников? Те мальчишки, что носятся по двору, – слишком низкого род, чтобы Один признал их своими потомками. Да и будет ли у них время, чтобы подрасти? Даст ли его Ингвар сын Олава, сидящий в Киеве? И об этом Рагнора дочь Харальда тоже хотела спросить своего родича Хринга – того, что проложил ее роду путь сюда.
– Пойдем! – Она взяла с земли трехногое сидение. – Или хочешь простоять здесь до утра?
Ведома молча последовала за ней, дивясь про себя, как ловко старая бабка взбирается по крутому склону кургана, где виднелась слабая, едва заметная тропинка. Будто некие духи уже несли ее под локти.
Но духов здесь еще не было – Ведоме еще предстояло их призвать. На вершине кургана Рагнора постояла немного, оглядывая поле погребений. Курганов, больших и поменьше, перед ее глазами расстилались десятки – дальше не было видно в густеющей тьме. И каждый был новым домом какого-то беспокойного духа, считавшего своей непременной обязанностью раздвигать мир. Она обретала силу, глядя на них и думая о той мощи, что была здесь погребена. Ведь такие люди никогда не умирают насовсем.
Рагнора вынула из мешка петуха, взяла нож и отсекла птице голову. Потом обрызгала горячей кровью траву по всей вершине кургана, закрыла глаза и позвала:
Привет мой тебе,
Мертвых дружина!
Воинам павшим,
В курганах живущим.
Ночью сильнее
Становятся все
Мертвые воины –
Время настало!
К тебе я взываю,
Павших Властитель!
Вождь достославный,
Житель курганный,
Дар мой прими
И Рагнвёр ответь!
Вслед за тем Ведома запела заклинательную песнь. Бабка Рагнора стала обучать ее этому искусству с десяти лет – когда умерла ее предыдущая помощница. Заклинательная песнь состояла из «сильных слов», выпеваемых особым образом, ровным, даже заунывным голосом, так, чтобы можно было убаюкать живых и разбудить мертвых.
«Ночью сильнее становятся все мертвые воины, чем днем при солнце…»[7]. Когда она, еще девочкой, впервые услышала эти слова, в ней будто что-то перевернулось, встрепенулось, отозвалось. Рагнора не рассказывала этого, но Ведома со временем сама поняла: существуют такие особые слова, слова-ключи. Как часть священных песен, они веками передаются из поколения в поколение, их слышат сотни и тысячи людей, но лишь для некоторых эти слова открывают дверь, через которую можно выйти за пределы мира яви, мира живых людей. Слов таких много, для каждого они свои. Из уст в уста, из страны в страну, они блуждают подолгу, пока не набредут на того человека, которому послужат дверью в Иное. Они могут ждать его сотни, тысячи лет. Но им ничего не сделается: ведь слова бесплотны и нетленны, им не страшны дали, холода и годы.
«Ночью сильнее…» При этих словах перед Ведомой будто распахивалась темно-синяя глубина, мягкая, насыщенная невидимой жизнью. Она знала, куда идти, было ощущение, будто она парит в плотной пустоте. Собственный голос, выпевающий «сильные слова», не имеющие смысла в обыденном языке, доносился издалека, но проникал в каждый слой этой пустоты.
Однако Ведома не видела и не слышала тех, кого призвала. Ее задачей было держать дверь открытой, а пришедшие гости разговаривали с Рагнорой. Уже не первый год она тайком задавалась вопросом: позволит ли ей бабка самой когда-нибудь поговорить с гостями из курганов?
Она не замечала времени и не знала, скоро ли Рагнора сделала ей знак прекратить пение. Но вот бабка встала с трехногого сидения и махнула девушке рукой. Ведома замолчала. Рагнора стала делать знаки, отгоняя духов прочь и закрывая за ними двери. Девушка стояла, глубоко дыша и впитывая ночную прохладу, запах земли и трав, чтобы вновь утвердиться в здешней жизни.
– Что они сказали?
Впервые в жизни Ведома задала Рагноре этот вопрос. Никогда раньше она не считала себя вправе лезть в столь важные дела без приглашения.
Бабка сердито оглянулась на нее.
– Они сказали, чтобы ты и думать забыла об этом красавчике из Ладоги! – отрезала она. – А почему – об этом я поговорю с твоим отцом!
* * *
Гостислава не ложилась, хотя было уже далеко за полночь. Она опасалась, что Рагнора не позволит внучке зайти к ней, но все же надеялась. Загасив лучину и велев Нориме спать, княгиня тайком то поглядывала в оконце, то выходила наружу и вслушивалась: не послышится ли скрип отворяемых ворот.
И ждала не она одна. В избе самой Рагноры горел огонек, а Сверкер даже чаще, чем жена, выходил и прохаживался перед дверью. Он ждал мать, очень желая услышать, что ответили ей духи.
Когда бабка и внучка в сопровождении челяди наконец воротились, Рагнора сделала Ведоме знак не входить вслед за ней. Мать и сын ушли в избу, а Ведома, очень этим довольная, побежала к Гостиславе.
– Ну, что? – шепотом спросила княгиня, у дверей взяв ее за руку.
Прияна и Норима спали, и княгиня не стала зажигать огня. Задвинув заслонку на оконце, она усадила старшую дочь рядом с собой.
– Она сказала только, что за ладожского жениха мне не идти, – шепнула Ведома. – И еще про лиходеев тех с волока сказала на обратном пути. Что, дескать, ей старый Хринг велел сделать руническую дощечку с проклятьем и вложить в руку Биргира. И он, стало быть, как на тот свет пойдет, проклятье с собой унесет, оно и сбудется.
– Она не сказала, кто те лиходеи?
– Мне – нет. Отцу скажет, если знает.
– Я тоже кое-что знаю, – совсем тихо прошептала Гостислава. – Я говорила с Ведьмой-раганой.
Ведома кивнула в темноте: она и не сомневалась.
– И… ты ведь не узнала ее? – спросила мать.
– А я могла?
– Ты видела ее, только редко и давно. Это… невестка моя, Ростишина вдова, Еглута.
– Ростиша? Кто это?
– Это мой братанич двоюродный. У деда Станиши, Станислава Велеборовича, был еще сын Велеслав, твоего деда младший брат. У него сын – Станила, в честь его деда нареченный. А Ростиша – его сын. Велеславова ветвь нашу на целое поколение обогнала, и Ростиша мне был племянник, а по годам почти ровесник. И у них с Еглутой был сын старший… не вспомнила, как звали. – Гостислава покачала головой. – Когда… варяги наши на Ольшанский городец пошли, Еглута пыталась с мальцом убежать. Села в челн и погребла прочь. Потом опрокинулась. Люди видели. Думали, они утонули оба. А теперь вон она объявляется! Живая, по всему судя. И знаешь, она мне намекала… – Гостислава сжала руку дочери, – что есть у рода нашего еще один росток живой. Что сможет Велеборовичей возродить и прежнюю силу им вернуть. Я не сразу и поняла, а потом догадалась: видать, сын ее тоже жив. И она даже хотела… говорила, что если ты за него выйдешь…
– Выйду? – удивилась Ведома. – Он же мне родич…
– Я сочла. До деда Станислава если считать, вы с ним будете родня в седьмом колене. Жениться можно. Но ты сама понимаешь – отец скорее убьет тебя, чем такое позволит. Он если и узнает, что Велеборовичей не под самый корень извел… и вот я думаю… – Гостислава помолчала, пытаясь собрать в кучу перепутанные мысли и догадки. – Не зря ведь она столько лет пряталась, а тут сама тебе и мне на глаза показалась, склонять к чему-то начала… Не он ли, сын ее, с теми лиходеями был? Ведь везли-то отцу что? Мечи булатные для дружины. И если Ростишин сын себе дружину для дела готовит, то ему эти мечи тоже нужны. Вот он и напал на обоз. Может такое быть?
Ведома молчала. Она пыталась осмыслить сказанное, которое, с одной стороны, было в согласии с ее собственными впечатлениями, а с другой, было слишком важно, чтобы вот так сразу все уразуметь.
Ведьма-рагана говорила ей о выборе. Гостиславе открыла, в чем этот выбор состоит. Жених, которого подберет отец ради укрепления своих силы и власти – либо жених из леса, который, наоборот, будет пытаться отнять эту власть у Сверкера… Очень похоже, что этот лесной жених уже нанес первый удар: вырвал из рук врага оружие. И тем приобрел средство для борьбы за возрождение рода Велеборовичей, старинных смолянских князей…
– Это что же… – в испуге прошептала Ведома. – Кто-то нам… новую войну готовит?
Гостислава промолчала. «Пусть у злодея нашего есть сыновья, но ты ведь их жалеть не будешь, как он наших сыновей не пожалел», – сказала ей Ведьма-рагана. Но ее дочери этот злодей был родным отцом, а его сыновья – сводными братьями. И приняв сторону незнакомого брата из леса, Ведоме придется принести в жертву этих братьев, еще маленьких… Девочек пожалеют – или на Волжский путь продадут, или дружине раздадут. А здесь – осада, драка, пожар… Все как тогда, когда Сверкер захватил Ольшанск.
– Нет! – выдохнула Ведома и затрясла головой. – Я не хочу так.
– Но твоя бабка задумала его погубить! – Гостислава заломила руки. – Последнего, кто остался!
Ведома не ответила. Разумеется, матери был дорог последний росток ее рода. Но в Ведоме силен был голос и ее крови с другой стороны – отцовской. «Мы хотели сделать наш мир больше», – сказала ей сегодня Рагнора. Однако путь в далекие страны оказался вымощен костями ее, Ведомы, родичей по матери. Она, Ведома, по рождению принадлежала к руси, но старый мир материнских предков тоже предъявлял на нее права. Если она сейчас позволит Рагноре колдовством погубить ее незнакомого родича, все останется как сейчас. Если же она поможет ему уцелеть, все для племени смолянских кривичей изменится опять. И эти перемены едва ли возможны без пролития крови.
И как она может решить, что лучше? Разве она Суденица или мудрая вёльва?
Однако судьба не спрашивала, чего она хочет и может. Так долго лившаяся ровным потоком, она вдруг начала подавать знаки: время пришло…
* * *
Если Гостислава шепталась с дочерью в потемках, то Сверкер велел зажечь в избе матери побольше огней. Рагнора устало опустилась на скамью, покрытую медвежиной: с годами она все больше уставала от нелегкого труда общения с духами. Сверкер сам подал ей восточную расписную чашу, где на дне был изображен желтыми и зелеными красками чудный крылатый зверь: в чаше было подогретое греческое вино, смешанное с медом и отваром цветков боярышника. Рагнора любила этот напиток, восстанавливающий силы. Кивнув в благодарность, она отпила из чаши и закрыла глаза, ожидая, пока бодрящее тепло растечется по жилам.
– Ну, что? – так же, как жена, не утерпел Сверкер.
– Духи сказали, чтобы мы гнали прочь этого ладожского красавца. – Рагнора открыла глаза. – Они сказали: если мы так или иначе породнимся с Ингваром киевским, с нами будет то же, что было с Ведомилом. К тому времени как Ингвар ладожский поедет осенью назад, наша невеста уже должна быть замужем. И ей нужен муж гораздо ниже тебя положением, такой, чтобы он не мог стремиться на твое место.
– Именно об этом я и думал. – Сверкер помолчал. – И я знаю такого человека.
– Тогда почему я его не знаю? – Рагнора с удивлением взглянула на сына, грея холодные ладони о бока горячей чаши.
– Знаешь. Это Зорян, князь Зоремир Дивиславич из Зорин-городка.
– Да что ты говоришь? – Рагнора даже отставила чашу. – Зорян? Да ведь он все равно что названный сын Ингвару киевскому и платит ему дань! Не ты ли мне рассказывал, как он жаловался, что по их договору он даже жену себе не может взять без разрешения Ингвара, а тот ему этого разрешения уже двенадцать лет не дает!
– Все так и есть! – Сверкер усмехнулся. – А теперь угадай, моя мудрая мать: кто ненавидит Ингвара киевского сильнее? Разве тот, кого Ингвар вовсе лишил нужды в какой-либо жене!
– А есть и такие?
– Не знаю. У греков так обходятся с лишними наследниками. Я знаю одно: мне нужен союзник, который ненавидит Ингвара киевского. Но достаточно влиятельный, чтобы от него был толк. И где мне такого взять? Тебе духи не подсказали? Тогда давай прикинем сами. Анунду конунгу хватает забот с хазарами, булгарами и тамошними финнами, он в наши дела не лезет. В Плескове сидит ближайшая родня Ингваровой жены. На Ильмень-озере правят мать и брат Ингвара. В Ладоге – его племянник Ингвар-младший. Ловать он подчинил себе. В Полоцке сидит Всесвят, а он приходится братом покойной матери Зоряна. Это уже кое-что! Он, пожалуй, встанет на нашу сторону, если будет нужда. А нам необходимы союзники, иначе Ингвар киевский проглотит и нас, и Полоцк, и Анунда конунга в конце концов.
– И почему ты думаешь, что Зорян станет спокойно ждать твоей смерти? – прищурилась Рагнора.
– Потому что если он вздумает со мной поссориться, по его голову немедленно явится Ингвар киевский. Только вместе мы сможем ему противостоять. Я позабочусь, чтобы Зорян это понял, прежде чем позволю ему стать моим зятем. Сейчас нам нужно побыстрее спровадить Ингвара ладожского, не дав ему никаких обещаний.
– Ну, это не трудно сделать, – заверила Рагнора. – Я сделаю заклинание, которое разведет подальше пути нашей девушки и этого парня. Чтобы они никогда больше не пересекались! И призову к ней жениха – такого, как ты сказал.
– А что Хринг ответил насчет разбоя?
– Он не назвал имена, но пусть это тебя не тревожит. Он сам позаботится о том, чтобы негодяи были наказаны. Все будет сделано не позднее погребения Биргира.
– Хотел бы я, чтобы Биргир забрал этих негодяев с собой!
– Именно так и будет. Не сомневайся, я все это устрою.
* * *
Назавтра ближе к вечеру Рагнора выслала из дома челядь и велела Ведоме сесть рядом.
– Ты уже взрослая, тебе пора научиться и «черным рунам», – заявила старуха. – Мне открылось, что жить осталось недолго. Если я не научу тебя сейчас самому главному, ты можешь навек утратить возможность выучиться чему-то полезному.
Эти слова Ведому не слишком напугали: бабка уже давно грозила своей скорой смертью, после которой девушка будет свободна от учебы и сможет наконец выйти замуж. И этим угрозам Ведома давно перестала верить.
А вот обещание научить проклятиям – иное дело. Всякая ворожба опасна, а злая – и подавно. Ведома относилась к ней с брезгливостью, но не удивлялась, что бабка так к ней привержена: Рагнора была властолюбива и упряма, а как еще женщина может подействовать на своих врагов? Не мечом же размахивать!
Как творится такая ворожба, Ведома уже знала. Сначала нужно составить заклятье, в котором изложить свою волю и желание. А потом закрепить ее начертанием «сильных слов». Вот эти-то «сильные слова» и составляли главную тайну. Самые сведущие из колдунов складывают их сами, но большинство пользуется теми, что когда-то были получены по наследству от старших родичей или предшественников. Ведома уже умела чертить рунные заклятья, но пока только «добрые» – на победу, силу, здоровье, удачу. А «злые» заклятья – все равно что острый меч. Не стоит давать их в руки неумелому воину.
– Мы должны наказать негодяев, которые ограбили твоего отца и убили такого достойного и родовитого человека, как Биргир ярл! – внушала ей Рагнора. – Если бы он добрался сюда живым, то твой отец мог бы рассудить, что он станет подходящим мужем для тебя! И ты уехала бы жить в Бьёрко! А теперь… жди, кого пошлет тебе судьба! – Она решила умолчать о том, что имя будущего мужа внучки ей уже известно. – Но не знаю, будет ли это столь же подходящий человек!
При этих словах бабки Ведома вскинула на нее вопросительный взгляд. О покойнике Биргире, конечно, думать как о женихе больше нечего, но это был хотя бы намек насчет отцовских замыслов. Желание матери по части ее замужества Ведома, кажется, уже поняла…
– Очень может быть, что другой муж будет ниже тебя по положению, – продолжала Рагнора, решив несколько подготовить внучку к предстоящему. – Но этот брак пойдет на пользу всей нашей державе.
– Ты знаешь об этом? – в изумлении воскликнула Ведома.
Казалось, старуха видит ее мысли. Но все же Ведома надеялась, что не настолько глубоко.
– Есть кое-какие намеки… – Пока Рагнора не хотела говорить больше. – Но довольно болтовни. Что бы ты пожелала этим негодяям, которые ограбили твоего отца?
Этот вопрос поставил Ведому в тупик. Не будучи злой девушкой, она затруднялась, чего нехорошего пожелать вообще кому бы то ни было. А тем более родичу матери и, возможно, будущему мужу самой Ведомы.
– Ну… – неуверенно пробормотала она, – пусть у них не будет удачи.
– Удачи! – хмыкнула Рагнора. – Да пусть они вовсе забудут, что означает это слово! Пусть глаза их будут смотреть только к ним же в утробу! Пусть их уши вывернет наизнанку! Пусть их носы вечно будут засунуты в собственную их задницу! Что ты смеешься?
Ведома фыркала, зажимая рот ладонями. Проклятия должны внушать ужас, но ее от этого воображаемого зрелища разбирал неудержимый смех.
– Если тебе смешно оттого, что говорит твоя старая дурная бабка, придумай же что-нибудь сама! Если, по-твоему, я выжила из ума и годна только потешать разными глупостями людей на пиру, чтобы они хохотали, пока не заболит живот.
– Пусть… Мамонт подземный пусть их изгложет! – вдохновенно пожелала Ведома, вспомнив, что в детстве, когда нянька укладывала ее спать, лучше всего получалось угомонить угрозой «мамонта подземельного».
– О, хорошо! – одобрила Рагнора.
– Черный медведь… откусит им руки!
– Тоже неплохо.
– Упырь-кровопийца… их высосет сердце!
– Ты не так безнадежна, как я думала.
– Русалки их пусть… защекочут до смерти!
Так они упражнялись еще некоторое время, и Ведома понимала: бабка только забавляется, а настоящие проклятья потом сочинит сама.
Наконец дело дошло до главного – «сильных слов».
– Мы возьмем на первый раз самое простое заклятье из трех сильных слов, – сказала Рагнора. – Хотя их может быть больше – шесть, семь, девять. Эти три слова – «тистиль-мистиль-кистиль». Что означает «чертополох-омела-гроб». Ты понимаешь, при чем тут омела?
– Да. Из омелы была сделана стрела, убившая Бальдра и приведшая его в могилу. И она ядовита. А чертополох означает иссушающую жажду и тоску, тоже ведущую к смерти.
– Начерти мне эти руны. – Рагнора подала ей вощеную дощечку и костяной стрежень.
Дрожащей рукой Ведома вывела три знака.
– А теперь запишем три раза второй знак: «исс». – На дощечке появились три стоячие черточки. – Теперь третий. – Ведома высадила на дощечку три изогнутых «червячка», за которыми скрывалась могучая руна победы.
Так на дощечке появилась запись: три первых знака, составлявших первую часть, были разными, а дальше шли еще пять частей, каждая из трех одинаковых рун. Проклятие было записано, оставалось поместить дощечку в надлежащее место и произнести свою волю вслух.
– Теперь иди и соберись с духом, – велела бабка. – Завтра не ходи на пир и ничего не ешь. Когда пир окончится и все уйдут от могилы, мы с тобой пойдем туда, и ты произнесешь проклятие. Ступай к матери и ночуй сегодня у нее. Мне нужно здесь заняться… кое-чем другим.
Угнетенная новым знанием, Ведома ушла. Она привыкла не задаваться вопросом, в чем состоят занятия бабки, в которые та не желает ее посвящать. Но сегодня ей казалось, что эта другая работа имеет какое-то отношение к ней, Ведоме.
И эта тоже делает ей намеки насчет замужества! Уж не приняли ли они с отцом некое решение? Но уж точно не то, какого от нее желают Ведьма-рагана и даже мать, хоть и не столь явно.
* * *
Второй раз Лютояр и Равдан проделали путь к Березине только вдвоем. Когда Лютояр привел к логову Ведьму-рагану, чтобы помогла проводить на тот свет Ярого, она тоже спросила: а что было в том тюке?
– Вам стоит вернуться туда и выяснить, ради чего погиб Ярый, – сказала она. – Но что бы это ни было, вы должны принести сюда хотя бы часть, и мы дадим ее ему с собой. Негоже ему уходить к дедам без добычи, какую взял ценой своей жизни.
С этим спорить не приходилось. Но парням самим было до смерти любопытно: что же они такое добыли? Поэтому на другой же день после расставания с младшимим побратимами они отправились обратно вдоль верховья Каспли к Березине.
До места добрались к вечеру. Уже спускались прохладные весенние сумерки. Мелькала мысль переночевать и приняться за поиски утром, но уж очень нетерпелось. Поэтому принялись прямо сразу, тщательно оглядевшись, нет ли кого. Оба помнили, что Сверкер мог выставить в этих местах дозор. Но у них еще в тот раз хватило ума бросить челны не на том берегу, по которому они уходили, а на противоположном. И на весь лес по Березине у Сверкера людей не хватит.
Они так хорошо спрятали добычу в чужом месте, что теперь искать пришлось долго. Было даже подозрение, что кто-то другой уже нашел… И вот, когда под елями уже настолько стемнело, что искать приходилось почти наощупь, пальцы Лютояра наткнулись под слоем палой листвы на толстую, холодную промасленную кожу.
Он тихонько свистнул, и вскоре из-за елочек показался Равдан. Вдвоем они выволокли тюк на прогалину, где было посветлее. Лютояр перерезал веревки, толкнул сверток на другой бок, откинул край кожи.
Внутри лежали какие-то длинные прямые тела, серые и пятнистые, будто замершие змеи. Равдан невольно отпрянул, потом засмеялся сам над собой, закрыв рот грязной ладонью.
– Это что? – Он выволок из тюка длинную, локтя в полтора, железную полосу.
С одного конца она была сужалась, а с другой кончалась коротким и узким отростком.
– Не трогай! – Лютояр схватил его за руку. – Положи.
Равдан в недоумении взглянул на него.
– А если хочешь брать, то возьми через подол.
– Чего?
– Вот так! – Лютояр взял у него полосу, держа через подол своей серой рубахи.
– Зачем? Они вроде не острые! – Равдан прикоснулся пальцем к краю полосы.
– Ну… Я не помню… – Лютояр и сам выглядел немного озадаченным и будто силился уловить какую-то мысль. – Во сне видел, что ли… Но я верно знаю, что такие клинки нельзя голыми руками брать, они от этого портятся!
При виде добычи в его памяти всплыли какие-то обрывки воспоминаний из детства, и вместе с ними убеждение, что подобные пятнистые клинки нельзя трогать голыми руками, и вовсе не потому, что порежешься. Нельзя, и все! Как нельзя совать руки в огонь. Это убеждение сидело в нем так же прочно, как все, что усвоено в раннем детстве, связано с образами отца и деда и потому особенно дорого. Только ранее не было случая эту мудрость применить…
– Это же клинки от мечей! – сообразил и Равдан. – Или для мечей… Вот так богатство!
Он засмеялся, более от недоумения, чем от радости.
– Так и есть! Ты хоть понимаешь, сколько такой стоит? – Лютояр качнул клинком, который держал двумя руками за концы.
– Нет, – честно признался Равдан. – А сколько?
– Ну… много. Очень много. Я такие видел… очень давно. Еще пока мальцом был.
– Это где же? – удивился Равдан, точно знавший, что в лесу подобного не водится.
А Лютояр никогда не упоминал, чтобы жил где-то, кроме леса.
– Где надо! – отрезал Лютояр и бережно положил клинок к остальным.
Потом задумчиво посвистел:
– Ну, мы попали…
– А что такое?
– Уж лучше б тут были гривны серебра!
– Само собой, лучше.
– Ты не понял. Один такой клинок куда дороже гривны серебра. Я, вот честно скажу, не знаю насколько, но дороже. Только с гривной дело плевое – разобрал по шелягам, шеляги на части порубил, и делись, меняй у купцов на что хочешь. Бронзу варяги в слитках везут – тоже порубил, или перелил в нужную вещь, да и пользуйся. А с этим что делать?
– Что?
– Да ничего с ним не сделаешь! Такими мечами князья воюют и самые большие воеводы. На торг у пристани его не понесешь и на части не порубишь – какой с него тогда толк? Это как челядина по частям продавать…
Равдан засмеялся, но Лютояру было не до шуток.
– Чего ржешь, голова твоя кобылячья? У нас в руках такое богатство, что все твои Озеричи в трех поколениях не видели, а делать с ним нечего! Только обратно закопать.
– А продать? – предложил Равдан, который с детства близ волока слышал много разговоров о торговле.
– Купец спросит, где взял. А взять нам такое негде, кроме как там, где и взяли… И князь сразу узнает.
Они посидели молча.
– Ну так чего, в реку спустим да и пойдем? – предложил наконец Равдан, который начал подмерзать на холодной весенней земле.
Лютояр вздохнул и начал снова стягивать сверток обрезанными веревками.
– Себе возьмем. Один отдадим Ярому. А другие…
– Другие что?
– Хрен в решето!
Лицо Лютояра опять приняло то загадочно-решительное выражение, как бывало, если Равдан заводил речь о будущем. И побратим оставил его в покое: раз не хочет говорить, упрямый шиш, из него слова колом не выбьешь.
* * *
Наконец все было готово для погребения Биргира. Нарядно одетого мертвеца извлекли из холодного подвала, где он лежал все это время взаперти, в окружении вороха полыни и других пахучих трав, перенесли в смертный покой и водрузили посередине, прихватив незаметно веревкой к спинке сидения. На поясе у него висел скрамасакс, а меч в ножнах и боевой топор Рагнора велела положить с правой стороны.
В полдень к могиле собралось множество народа. Для князя и старших гостей поставили столы и скамьи, остальные устроились на земле, на разложенных кошмах и шкурах: дружине было не привыкать. Для начала сварили в большом котле теленка – без соли и приправ, ибо мертвые не употребляют соли. Голову и ноги сразу положили в могилу. Каждому из гостей, начиная со старших, поднесли по кусочку мяса и по ложке отвара; остатки тоже поставили в котле возле тела. И пошло веселье: гости пили мед и пиво, свеи рассказывали, какой достойный человек был покойный, все, что могли припомнить про его род и свершения. К сожалению, родичей его здесь не было, только дружина, а хирдманы, особенно подвыпив, путались и спорили. Устроили воинские состязания возле могилы: стучали мечами о щиты в поединках, метали сулицы, стреляли в цель, боролись. Играли на гуслях и рожках, били в бубны, пели и плясали. И каждый, кто проходил мимо могилы, выливал в нее немного из своей чаши или рога.
Иные замечали в руке у покойного что-то вроде небольшой дощечки, но благоразумно не приглядывались. Если это вложила в мертвую ладонь Рагнора, остальным лучше и не знать, в чем дело.
Гуляли до самой темноты: любой покойник остался бы доволен таким прощальным пиром, и можно было надеяться, что Биргир ярл унесет из этого мира самые лучшие воспоминания. Старались не ударить в грязь лицом: ведь уже вскоре он очутится на пиру в самой Валгалле.
Когда начало темнеть, пир завершился: во тьме живым уже не стоит оставаться рядом с мертвым. Могильный дом закрыли досками и слегка присыпали землей. Окончательное его закрытие было делом не одного дня, но со светом живых покойный уже простился.
Альдин-Ингвар сидел на почетном месте возле самого Сверкера, но если он надеялся увидеть на торжестве Ведому, то напрасно: отец не разрешил ей присутствовать. А Гостислава была. Нарядно одетая, она расположилась возле мужа и приглядывала за челядью: чтобы вовремя подносили новые блюда, убирали с глаз объедки, оттаскивали подальше упившихся вусмерть и вообще чтобы все шло достойно.
Княгиня тоже видела, что Биргир держит две деревянные дощечки. Легко было догадаться, что на них: Рагнора составила одно проклинающее заклятье для лиходеев и одно – на разлучение Ведомы и Альдин-Ингвара. Того самого, который сидел неподалеку в нарядном синем кафтане и вежливо улыбался княгине каждый раз, как им случалось встретиться глазами. Но ему, по крайней мере, эти дощечки не грозили безвременной смертью. В отличие от другого человека, о судьбе которого Гостислава не могла не беспокоиться…
Вот пир закончился, все разошлись. Спящих пьяным сном растолкали, подняли и увели под руки: уснувший возле свежей могилы не проснется на этом свете. Челядь собрала посуду, кости и объедки унесли в корзинах – для собак, потом уволокли в городец столы и скамьи. Не считая примятой травы, все следы погребального пира исчезли. И еще осталась выложенная из толстых досок «крыша» могильного дома. Позже здесь поднимется курган.
* * *
Вслед холопам, уносившим скамьи, с уровня земли смотрели три пары внимательных глаз. Было похоже, будто трое из погребенных на этом поле когда-то раньше выползли взглянуть, из-за чего шум – хотя этим-то было бы удобнее посмотреть снизу, кто это вселяется сверху в их мертвый город, для кого поставлены новые подземные палаты. В серо-бурой неприметной одежде, Лютояр, Равдан и Малец почти сливались с землей, и среди старой потемневшей травы их в наступающих сумерках не разглядел бы даже самый приметливый глаз.
Наблюдая, как убирают следы пира, они думали об одном: будут ли выставлены сторожа возле могилы? Но никто не остался, и трое вилькаев вздохнули с облегчением.
– Может, потом подойдут, – шепнул Равдан.
– Мы долго ждать не будем, – ответил Лютояр. – Сейчас еще потемнеет малость, и пойдем. А потом пусть сторожат хоть до зимы.
Едва двое вилькаев перевели дух, притащив к логову добычу и как следует спрятав уже в знакомых местах, как Ведьма-рагана огорошила их «радостной» вестью: старая колдунья-варяжка собирается наложить на них проклятье, которое их обязательно погубит! Ей рассказала об этом княгиня Гостислава, которая заявилась в лес, пока они ходили на Березину за своей добычей.
