Елизавета Водовозова
Василий Алексеевич Слепцов
– Битки неси, Петровна, битки неси, – перебил ее Василий Алексеевич.
– Говори, говори, Петровна, пожалуйста, все доскажи, – подзадоривала я ее.
– Чего ж не сказать? Начала, так кончу: и хорошее и худое в глаза скажу. Лучше парня, как наш Алексеич, на всем свете не сыщешь: кому дело изъяснит, кому бумагу напишет, кому работишку отыщет, – никому отказа нет, и ко всем-то он с шуточкой да с прибауточкой. Все как есть жильцы нашего дома знают его, то и дело просятся у меня к ему. А вот как с барышнями-то со своими, по крайности когда я тут же стою, так скажу тебе, он без всякой жалости. Ведь девкин-то век не долог! Вот хоть бы взять вчерась: барышня от его выходит, сказывает ему что-то, а он сквозь зубы шамчет, а сам-то точно на стену глядит на бедняжечку, хоть бы маленькое, маленькое ласковое словечко промолвил. А она-то от перепуга вся съежилась, в рукава пальтишка не попадает, оторопела вся, того и смотри, слезы в три ручья польются… А он торчит, как тумба…
– Ну, Петровна, музыку свою ты ведь теперь надолго завела… Неси битки. – И легкий румянец покрыл бледные щеки Василия Алексеевича.
Когда мы уселись с ним за завтрак, он стал благодарить меня за то, что я решилась разделить его трапезу: еда в одиночестве, по его словам, заставляет его терять аппетит. Он прибавил, что ушел бы куда-нибудь завтракать, но у него сегодня с утра какая-то апатия. И действительно, лицо его было болезненнее обыкновенного, и я поняла, почему для работы ему приходится иногда возбуждать свои нервы, превращая редкий в Петербурге солнечный день в ночь с зажженными свечами.
Я начала извиняться, что хочу просить его о деле, к которому он, по-видимому, не имеет никакого касательства, но моя знакомая (я назвала фамилию особы, которую он раза два встречал в моем доме) так настойчиво просила меня передать ему ее просьбу, что я не могла отказать ей. Она прошла курс шитья и кройки, сшила с успехом несколько платьев и просит его похлопотать у знакомых ему дам, чтобы они давали ей заказы на туалеты.
Меня передернуло то, что он молчит, не только ни словом не ободрил меня, но не переспросил даже фамилию моей знакомой, которую мог забыть или вовсе не расслышать при рекомендации. Взглянув на него, я была еще более поражена полным равнодушием, с которым он выслушивал меня, как будто думая о чем-то другом. Я высказала ему, что он, вероятно, плохо себя чувствует, и что я очень жалею, что мне пришлось беспокоить его в такое время. Он несколько оживился и, не отвечая прямо на вопрос, заговорил о деспотизме женщин, который, по его словам, глубоко лежит в их натуре.
