Ольга Хапилова
Журнал «Парус» №86, 2021 г.
Цитата
Афанасий ФЕТ
***
Учись у них – у дуба, у берёзы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слезы,
И треснула, сжимаяся, кора.
Все злей метель и с каждою минутой
Сердито рвет последние листы,
И за сердце хватает холод лютый;
Они стоят, молчат; молчи и ты!
Но верь весне. Её промчится гений,
Опять теплом и жизнию дыша.
Для ясных дней, для новых откровений
Переболит скорбящая душа.
31 декабря 1883
Художественное слово: поэзия
Юрий КУЗНЕЦОВ. Я не знаю, может быть, светает…
К 80-летию поэта
«И к старцу обратился я…» – когда-то написал поэт, пройдя почти полувековой земной путь. Сегодня мы отмечаем его собственное 80-летие, наступившее как будто в мгновение ока и сразу перенесшее его к «черте мудрости» – почтительно уважаемого старчества. Так справедливо ли будет адресовать эту строчку самому Юрию Поликарповичу Кузнецову?
Поэтическая традиция «вопрошания старца» в русской литературе второй половины XX века красиво и нежно звучала у Николая Рубцова – приведём фрагмент из его стихотворения «Жар-птица» 1965 г.:
– Старик! А давно ли ты ходишь за стадом?
– Давно, – говорит. – Колокольня вдали
Деревни еще оглашала набатом,
И ночью светились в домах фитили.
– А ты не заметил, как годы прошли?
– Заметил, заметил! Попало как надо.
– Так что же нам делать, узнать интересно…
– А ты, – говорит, – полюби и жалей,
И помни хотя бы родную окрестность,
Вот этот десяток холмов и полей…
А позже, спустя полстолетия, уже другой Николай – кубанский поэт Николай Зиновьев – создаст своего героя, обращающегося с заветным вопросом к мудрому старику:
Дымя махоркой, на завалинке
Седой как лунь старик сидит.
Я перед ним, как мальчик маленький,
Он на меня и не глядит.
И вдруг взглянул:
«Что с кислой мордой?» —
«Я вас спросить хотел давно…»
Но он прервал: «Россию мёртвой
Живым увидеть не дано».
Как хотелось бы продолжить эту благородную традицию отечественной литературы – и как-нибудь, совершив «чудо», поменять в стихах Юрия Поликарповича Кузнецова вопрощающего и вопрошаемого.
А ведь в стихах нашего нестареющего пророка – всё тот же немеркнущий огонь прозрений. Как трудно представить поэта 80-летним, согбенным временем и, что еще невероятнее – пришедшим к другим, более жизнерадостным и светлым истинам. Многое из того, что было сказано им более тридцати или даже сорока лет назад, звучит всё так же мрачно и неоспоримо – да и «газета всё та же»!
Свой «славный путь напролом» Юрий Поликарпович, как и его лирический герой, принципиально не читающий «газет» ни до обеда, ни после, прокладывали вдоль «трепещущих от ужаса» соседних кустов, мимо соглядатаев, прикрывающихся этой самой газетой, мимо «призраков с четвертым измереньем», мимо уже почти привычно-литературно «рыщущей» по Москве «нечистой силы». А вокруг нависали «всё грозней небеса, всё темней облака» в «бурлящей стране». «Один соглядатай сменяет другого», но поэт не оставлял своего не зримого земным оком и не подвластного никаким наблюдателям маршрута —
А за нами матушка-Россия,
А за нами Божия гроза…
Можем только представить, как по тонкой струне, соединяющей разорванные миры, «тот и этот», летит семимильными шагами русский богатырь в сапогах-скороходах. Отчетливо видится лишь такая же нестареющая, как стихи, кузнецовская усмешка с лукавой хитринкой – суровый поэт-скептик, презрительно кривящий губы, словно бы отринул на миг смертельную серьезность, и вот – явление чуда! – мраки рассеиваются и нам уже подмигивает из недостижимого далёка светло улыбающийся задорный кубанский мальчишка:
А кто кого пересмотрит,
То мы еще поглядим.
Так и скользил неуловимый поэт над бездной, отдавая себе отчет в том, что уже «задел невидимую сеть». «Путь напролом» был избран им так же бесповоротно. Участи «трусливого куста» Юрий Поликарпович для себя не мыслил, да и забота его была родом из того же недостижимого далёка:
Я душу спасаю от шума и глума.
Читая сегодня стихотворения вечно молодого классика второй половины XX века, размышляя над ними и стеная над нашей обглоданной Родиной, очень хочется обратиться к старцу со всеми сокровенными и затаенными даже от самих себя вопросами.
На землю приходят один только раз,
Что думает мальчик об этом?
Ведь он по-настоящему видел. И предвидел. Предвидел наши заданные и незаданные вопросы, прозревал в крутящихся клубах дыма и пыли из разных миров вполне отчетливые очертания. Но, как водится в истории классической литературы, унес с собой свою тайну, оставив бесконечные разгадки другим поколениям и временам.
***
Услышим ли сегодня в ответ от «старца»: «Я не знаю, может быть, светает…»?
Ирина КАЛУС
ВЕРА
Опять бурлит страна моя,
Опять внутри народа битвы.
И к старцу обратился я,
Он в тишине творил молитвы.
И вопросил у старца я,
Что в тишине творил молитвы:
– Зачем бурлит страна моя?
Зачем внутри народа битвы?
Кто сеет нас сквозь решето?
И тот, и этот к власти рвется…
– Молись! – ответил он. – Никто
Из власть имущих не спасется.
1990
НАВАЖДЕНИЕ
Призраки с четвертым измереньем
В мир проникли плотным наважденьем.
Среди них ты ходишь и живешь,
Как в гипнозе, слыша их галдеж.
Лица их – сплошные негативы,
Мины их презрительно-брезгливы,
А в глазах, как мысль, мелькает цель,
Людям неизвестная досель.
Одного, другого ненароком
Тронешь, и тебя ударит током.
Мрак включен. Остерегайся впредь;
Ты задел невидимую сеть.
Тут система, ну а мы стихия,
А за нами матушка-Россия,
А за нами Божия гроза…
Все-таки гляди во все глаза.
1988
ГАЗЕТА
По вольному ветру, по белому свету,
По нашему краю
Проносит газету, проносит газету,
А я не читаю.
Я душу спасаю от шума и глума
Летящих по краю.
Я думаю думу; о чем моя дума,
И сам я не знаю.
И вот в стороне человек возникает
Подобно туману.
Прикрывшись газетой, за мной наблюдает,
Что делать я стану.
Рычит ли собака, мычит ли корова,
Система на страже.
Один соглядатай сменяет другого,
Газета всё та же.
Наверно, сживут меня с белого свету
И с нашего краю,
Где даже скотина читает газету,
А я не читаю.
1990
ДУБ
То ли ворон накликал беду,
То ли ветром ее насквозило.
На могильном холме во дубу
Поселилась нечистая сила.
Неразъемные кольца ствола
Разорвали пустые разводы.
И нечистый огонь из дупла
Обжигает и долы, и воды.
Но стоял этот дуб испокон,
Не внимая случайному шуму.
Неужель не додумает он
Свою лучшую старую думу?
Изнутри он обглодан и пуст,
Но корнями долину сжимает.
И трепещет от ужаса куст
И соседство свое проклинает.
1975
***
Ни великий покой, ни уют,
Ни высокий совет, ни любовь!
Посмотри! Твою землю грызут
Даже те, у кого нет зубов.
И пинают и топчут ее
Даже те, у кого нету ног,
И хватают родное твое
Даже те, у кого нету рук.
А вдали, на краю твоих мук,
То ли дьявол стоит, то ли Бог.
1984
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Всё опасней в Москве, всё несчастней в глуши.
Всюду рыщет нечистая сила.
В морду первому встречному дал от души,
И заныла рука, и заныла.
Всё грозней небеса, всё темней облака.
Ой, скаженная будет погода!
К перемене погоды заныла рука,
А душа – к перемене народа.
1998
ЦАРЬ-КОЛОКОЛ
Гей, Царь-колокол! Где твои громы?
Снова медное царство мертво.
Погляди: что ни явь, то фантомы…
– Ничего, – говорит, – ничего.
Нет порядка, есть ложь и свобода,
Узок путь, а трясет широко.
Глубоко ли молчанье народа?
– Глубоко, – говорит, – глубоко.
На поверхности пень да колода,
Прямо тяжко, а сбоку легко.
Велико ли терпенье народа?
– Велико, – говорит, – велико.
Оттого о любви, о свободе
Не гремит колокольная медь.
Дух безмолвствует в русском народе,
Дух святой, и велит нам терпеть.
1993
ОКНО
Тень Петра по живому шагает.
– Это что за народ! – говорит. —
Из окна, как лягушка, сигает,
Али наша держава горит?
А прохожий ему отвечает:
– Государь, он в Европу сигает.
– А держава?
Прохожий плюется:
– А держава сгорела давно. —
Слышит: стук молотка раздается —
Это Петр забивает окно.
1988
ВОРОНА
Законы у нас косые.
Резоны у нас столбняк.
На каждом шагу Россия,
На каждом углу дурак.
Стоять на углу – резонно!
Один вот такой стоит.
На ветке сидит ворона,
А он на нее глядит.
Ворона – пустая птица,
Не птица, а Божий вздор.
Три дня на него косится,
Три дня он глядит в упор.
Глядят друг на друга в мокредь,
Глядят друг на друга в дым.
А кто кого пересмотрит,
То мы еще поглядим.
1998
АВОСЬ
Есть глубинный расчет в этом слове мирском,
Бесшабашность и мудрость с запечным зевком,
Свист незримой стрелы, шелестенье в овсе,
Волчье эхо и весть о заблудшей овце,
Русский сон наяву и веселие риска,
Славный путь напролом и искус василиска.
На авось отзывается эхо: увы!
Сказка русского духа и ключ от Москвы.
1971
***
Ой ты, горе, луковое горе!
Остановка: здравствуй и прощай!
На разбитом на глухом просторе
Вон окно мигнуло невзначай.
Я не знаю, может быть, светает…
Ничему не верится во тьме.
Чей-то голос за душу хватает:
– До свиданья! Встретимся в тюрьме.
1989
РУССКИЙ ЛУБОК
Во вселенной убого и сыро,
На отшибе лубочный пустырь.
Через темную трещину мира
Святорусский летит богатырь.
Облака, что бродячие горы,
Клочья пены со свистом летят.
Белый всадник не чует опоры,
Под копытами бездна и смрад.
Он летит над змеиным болотом,
Он завис в невечернем луче.
И стреляет кровавым пометом
Мерзкий карлик на левом плече.
Может быть, он указы бросает
И рукой его бьет по плечу.
Может быть, свою душу спасает:
«Осторожно! Я тоже лечу».
Облик карлика выбит веками,
И кровавые глазки торчком…
Эх, родной! Не маши кулаками.
Сбрось его богатырским щелчком.
1996
Подборку составил Евгений ЧЕКАНОВ
Ольга ХАПИЛОВА. Горизонты иные
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Дождевая вода не успела пролиться,
Затворённое небо бесстрастно и глухо;
Между бледных созвездий легла кобылица,
Над землёю навесив мухортое брюхо.
И струится с высот серебристая грива,
На сентябрьском ветру завивается в косы;
Удручённо глядит запоздалая нива,
Как морскою волной отливают покосы.
На асфальт перекрестий садовых дорожек,
Где налипшие листья прозрачны и квёлы,
То рассыплется горсть пенопластовых крошек,
То роятся, роятся белёсые пчёлы.
И хотя всё серьёзно, как быль или небыль, —
Снег по-зимнему падает прямо за ворот, —
Кобылица проснётся, откроется небо
И лучами замоет побеленный город.
***
Пусть на сонном маршруте особых предвестников нет,
Времена парусами уныло повисли на реях —
Я мечтаю доплыть до черты, за которой рассвет
Вспыхнет новым светилом – и тёмное сердце прозреет.
Там усталый апостол достанет из волн свой улов,
Серебристые рыбы блеснут одесную-ошую;
Но тогда надо мною исполнится истинность слов,
И отверстое небо вовек ни о чём не спрошу я.
Может, просто к покою потянется бренная плоть —
Хоть кого изведёт череда безнадёжных скитаний,
Только вымолвлю сердцем: «Воистину прав Ты, Господь!» —
И на веру приму роковой парадокс мирозданья.
***
…И однажды меня убьют, а я не поверю.
Даже если вдруг буду падать, как спелый колос,
И когда по округе всей разнесёт потерю
Кто-то очень родной и близкий рыданьем в голос.
И не дрогнут нисколько, нет, разбитые губы,
Лишь, промокнув насквозь, прилипнет к спине рубаха.
Так и буду стоять, моргать и хихикать глупо,
Не подумав даже закрыться рукой от взмаха;
И безмолвно сползать на землю, бледней бумаги;
На каком-то тряпье подмятом неловко лёжа,
Осязать меж пальцев горячие струйки влаги
И в людскую злобу не верить, не верить всё же.
***
Соберутся иерей с причтом,
Кто-то станет голосить громко —
Обо мне пойдёт молва-притча,
Мол, убита наповал громом.
Мол, как треснет пополам туча,
Да как рыком закладёт уши —
По всему видать, грехов куча…
А мне басни недосуг слушать —
Кто судил меня «судом Линча»,
Тот и дома у меня не был —
Я на пряничном коне нынче
Уезжаю прямиком в небо.
Пусть дорожка пролегла криво,
Но теперь я в стременах крепко.
Земляникой отдаёт грива
И иным ещё, слегка терпким.
Нет коню тому цены-платы,
И ступает он, живой, строгий —
Что ни шаг, то серебро-злато,
И не вязнут в облаках ноги.
А под нами – желтизна – донник,
Ясно светятся поля рожью.
Поспешай, скачи, скачи, коник —
Колесницу догоняй Божью!
НЕДЕЛЯ О СТРАШНОМ СУДЕ
В час, когда студное прошлое гидрой стоглавою
Перед ногами моими совьётся в кольцо;
Если Ты спустишься, Боже, на землю со славою,
Если и Ангелы в страхе закроют лицо;
Если разверзнутся книги и выведут тайное,
Если всё чуждое скроется в лаве густой —
Не отвернись, помяни милосердие крайнее,
И одесную стоящих Тебя удостой.
ИЮЛЬ
Где-то радуга в ручье тонет —
А в ином у нас тонуть не в чем;
И земля гудит-поёт-стонет,
И кузнечик под окном певчий
Так старается один, будто
Колесницы из-за гор мчатся.
Юный месяц пеленой спутан,
Ждёт, родимый, своего часа,
О свободе вышину молит —
Упованью дураков учит.
И несут в себе грозу молний
Кучевые облака-тучи.
А над тучами – просвет ясный
Улыбается тебе лично;
И в просвете том парит ястреб,
За собой взлететь зовёт-кличет,
Всё бледней, бледней его точка.
В тёмном небе полыхнёт-ухнет —
Зарождается строка-строчка,
Летним ливнем в пыль дорог рухнет.
И покатится поток пенный,
Напоит простор живой влагой,
Да разбрызгает стихи-песни —
Станут люди их читать-плакать.
ПОТЕРПИ ОБО МНЕ
В благодатном саду расцвели благодатные вишни;
Горевой пустоцвет, что Тебе я на это скажу? —
Потерпи обо мне, не секи меня, Боже Всевышний,
Может статься, и я этим летом на что-то сгожусь.
Ты воззри на меня: я раба-чужестранца покорней —
Потрепало изрядно челнок мой житейской волной.
Только Сам окопай эти жалкие, голые корни,
Только Сам Ты удобри участок земли подо мной.
И когда в другой раз Ты меня у дороги приветишь —
От обилия ягод склонюсь у всещедрой руки
И Тебе одному протяну я тяжёлые ветви.
Потерпи обо мне и покуда меня не секи.
ТАЙНА СТИХА
Пока ещё далече до греха,
Не становитесь избранной мишенью —
Ужели мало собственных лишений? —
Не разбирайте таинство стиха.
Есть право лечь к подножию креста,
Есть честь и слава поминальной тризны —
Но есть цена, цена прожитой жизни,
Как полцены печатного листа.
ПОСИДИМ У КОСТРА
Спрячут небо в вершинах колючих усталые сосны,
Заслонив на века без того сокровенную суть.
Посидим у костра… Если хочешь, я буду серьёзна;
К слову, вот тебе фляжка, давай-ка ещё по чуть-чуть.
Нет, давай до краёв и не чокаясь – знаю, не нужно,
Пусть в груди оборвётся на этом последнем рывке;
Потемнеет в глазах, и походная медная кружка,
Застонав, как от боли, сломается в нервной руке.
А когда рассветёт, и костёр догоревший потушат,
Может статься, последние эти туман и роса,
Мы домой побредём, словно голос сорвавшие души,
Пряча руки в карманах и в землю потупив глаза.
***
Надавила тоска мерзкой жабой-грудницей,
И слова в оправданье истратила все я:
Бог ты мой, как же нас отучают родниться,
Прямо в сердце волчцы недоверия сея!
Я почти что смирилась с инстинктами стаи
И с волками бок о бок по-волчьему вою —
А колючки наружу уже прорастают,
По-ежиному пряча меня с головою.
ПРЕОБРАЖЕНИЕ
Озарён позолотою храм пятиглавый,
Там, где яблоку вечером негде упасть.
Свете тихий, сиянье Отеческой славы,
Агнец Божий, грядущий на вольную страсть.
Неповязанный волос откинут на плечи,
И не сгорбила спину пустая сума.
На Фаворской горе всё готово для встречи,
Замерла, ожидая, природа сама.
И внимает земля, ловит каждое слово,
Отдалённые звуки скрипящих ремней,
Тёплый шорох песка, шелест ветра сухого
И катящихся вниз по обрыву камней.
Обозначила даль горизонты иные,
Предстоят Серафимы, молитвой дыша,
И святые мужи Моисей и Илия
Во сретенье Твоё уже делают шаг.
Небо горнее днесь, торжествуя, застыло,
И пасхальную всё предвкушает весну.
Только плоть человечью внезапно, уныло
От начала, из древности клонит ко сну…
Сколько дней скоротечных за временем оным
Погребёт в океане вселенской тоски…
Вот, глаза протерев, по скалистому склону
Разметутся ближайшие ученики.
Но в минуту, когда на исходе надежды,
Из глубин потаённых вдруг вырвется стон —
Дай увидеть душой сквозь сомкнутые вежды,
Как пронизан лучами Твой пыльный хитон.
РАДОСТЬ
Растворился огонь в предночном часе,
Вижу отблеск живой Твоего града.
Чем воздать я смогла бы – прими, Спасе —
В благодарность мою и хвалу радость:
О всполохах зарниц, что грядут ночью,
Озаряя своим торжеством север;
Что ромашки растятся в срок точно,
Что качнётся под грузным шмелём клевер;
О стальных облаках, где парит коршун,
Распластав величаво крестом крылья.
Пусть становится день ото дня горше
И трясёт надо мною полынь пылью;
Скоро осень забрызгает лес краской,
И седая зима не пройдёт мимо —
Всё творенье стремится ко мне с лаской,
Потому что ношу я Твоё имя.
Аркадий ГОНТОВСКИЙ. Шёпот света на тонкой грани
ВРЕМЯ ВОЛЧЕЕ
…да нехто неведы имя волчие
вместо агнечя приимет неразумием…
Азбуковник, XIII–XIV вв.
Над безмолвием в пелене снегов
Гибло, долго
Рвал пространство вой, проникая в кровь
Песней волка.
А кругом снега заметали след,
В белом вихре до кровоточия
Проглядел глаза и почти ослеп.
Слушал волчее.
Эти мысли черны.
Чуждой вере верны.
Кто не знает вины,
Заходи со спины.
Жажда требует крови пролитой.
Время вяжет по жизни проклятой.
Время гиблое.
Время волчее.
***
Сквозь нескончаемый январь,
Сквозь ночи, напролёт,
По-над моим окном фонарь
Продрогший свет поёт.
Он что-то помнит и тогда
Раскрашивает снег,
Так осыпается звезда,
Заканчивая век,
И падает с небес янтарь
Не нужный никому,
Лишь очарованный фонарь
Поёт, пронзая тьму.
***
А наутро шёл снег,
Шёл и шёл без конца.
И стоял человек,
Человек без лица.
Словно вынули душу.
В кромешной тиши
Он стоял весь наружу,
Человек без души.
Он протягивал руку,
И его одного
Снег ласкал, словно друга,
И летел сквозь него.
***
Повернёшь за холмом – и навстречу потянутся избы,
Тишиною оконных провалов глядят и глядят —
Вот идёт человек из неведомых далей отчизны,
Может, следом за ним и другие вернутся назад.
Словно старые люди, потянутся взглядом навстречу —
Может, кто-то родной? Может, будет ещё старикам
Напоследок тепла и простой человеческой речи
За столом, где друзья и наполнен наливкой стакан.
Но кругом тишина, только вскрик потревоженной сойки,
Только шорох листвы, это осень вздохнула опять.
Просто ей на роду вспоминать и оплакивать – скольких
Мы теряем по жизни, едва успевая понять.
Тишиной, как молитвой, пронизаны ветхие избы.
Осень сыплет листву ворожбою у тёмных окон.
Но сама ни во что уж не верит, а шёпота лишь бы
Ворожит по старинке и плачет, не помня о ком.
***
Между печалью и грустью
Камень горючий лежит.
Кто моё сердце отпустит?
Сколько ни пробовал жить,
Не было счастья – и только
Бусинка-детство в горсти;
Выйду из дома и долго
Буду по свету брести.
Буду идти без дороги,
Сколько останется сил,
В храм, где забытые боги
Не забывали Руси.
Я подойду к ним с поклоном:
«Не обрекайте на суд».
Словно янтарь с небосклона,
Бусинку поднесу.
«Вот он я – сирый и босый».
И, может быть, за грехи
Тихая-тихая осень
Птицу отпустит с руки,
Чтобы нечаянной грустью
Слышалось в небе порой:
«Кто моё сердце отпустит?
Кто мне подарит покой?»
ДУША И ВРЕМЯ
Невольным вздохом растревожит,
Тепла попросит у судьбы.
А век натягивает вожжи
И поднимает на дыбы.
И в шоры! – сузив до предела.
Есть жажда, боль и удила —
Чтоб отступилась, занемела
И немотой изнемогла.
Пусть рвут и гибнут за удачу,
Но по душе – не норови!
Здесь по душе уже не плачут,
Вдруг поскользнувшись на крови.
Здесь миф свобод пьянит – и, слепо
Приняв объедки со стола,
Покорно разойдутся в склепы
Живьём гниющие тела,
Чтоб завтра, повторяя снова
По кругу безысходный бег,
Ещё вернее сжать оковы
Души оплаканной навек.
ПИСЬМО В ПЕТЕРБУРГ
Любовь моя, моя мечта далёко.
Сойдёт листва и упадут снега.
И у окошка, опершись на локоть,
Я буду грезить сны. И берега
Далёкие, окутанные тайной
Угаданной на выдохе строки,
И лёгкий взмах ресниц над розой чайной,
И лёгкое движение руки —
Коснутся и растают тишиною,
В холодном вихре канут за окном.
И тихо притяжение земное
Укроет чувства настоящим сном,
Где шепчутся серебряные плёсы
И дышит бесконечностью прибой.
Душе нужны мечтания и слёзы
И миражи за дымкой голубой.
***
Сестра моя – жизнь…
Б. Пастернак
Свет неистовый не ищу,
Безнадёга диктует стих.
Вспомню всё и за всё прощу.
Если можешь, и ты прости.
Есть несбыточное и прах.
Между ними ревущий мир,
Отражённый в твоих глазах.
Отражённый всего на миг.
А весна вновь ломает лёд.
И прозрачнее синева.
У весны есть сердечный код
И несказанные слова.
Есть несбыточное и прах.
И щепотка тепла в горсти.
И развеянное в ветрах:
«Ты прости меня, ты прости…»
***
В невесомости, вне желаний,
У истоков земли и рек
Я увидел глазами лани,
Как рождается человек.
А потом по сухому руслу
Уходили от бездны врозь
Боль… и я, отдаваясь чувству:
Что-то в жизни оборвалось.
И холодный поднялся ветер,
Настигал, прижимал к земле.
И входили в меня столетья:
Прах и тени в ревущей мгле.
***
Давно, вчера ли было так:
Когда творилось, что негоже,
Один законченный чудак
Искал заветное в прохожих.
Он всё заглядывал в глаза
И извинялся, глупо мямля,
Что не тускнеет бирюза,
Слезой упавшая на камни.
Что невозможно и нельзя
Так не по-божьи.
И всё заглядывал в глаза,
Когда с него сдирали кожу.
А был ли суд? Иль без суда?
Давно? Вчера ли? Разве важно?
Но говорят, один чудак
Воскрес однажды.
Он ходит вновь по городам,
Он что-то ищет в тьме прохожих.
И будто знает, никогда
Найти не сможет.
***
Огни, огни… В огне пространство.
И рвётся в небесах печать.
А поезда идут со станций,
Чтоб ничего не замечать.
И нет в ушедшее возврата.
И трепет «завтра» сердцу скрыт.
И всё любимое когда-то
В огне бессмысленном горит.
***
Свет займётся на тонкой грани
Тихим шёпотом позолот.
И печалью неведомой ранит,
И неведомым счастьем зовёт:
Как светло. И как больно. Не много,
Ведь не много надо тепла,
Чтоб душа средь круга земного
Радость светлую обрела.
Пробежит тепло, затуманит
Взгляд, скользнувший куда-то за
Шёпот света на тонкой грани.
И покатится тихо слеза.
***
Прозрачный свет, последнее тепло.
И хочется брести куда не зная,
Глядеть, как поднимаясь на крыло,
Уходит вдаль над горизонтом стая,
Запоминать деревья и траву,
Ловить их сон и редкий трёп сорочий,
И снова возвращаться в синеву,
Где исчезает журавлиный росчерк.