Евгений Николаевич Гусляров
Крысы. Жуткое происшествие из жизни Прохора Тупицына
Прохор с заторможенным ужасом увидал так же, что на груди и животе человекоподобного существа расположены в два вертикальных ряда шесть розовых сосцов, вокруг которых вовсе не было шерсти. И эти-то соски во всём облике неведомого животного били самым тошнотворным из всего, что приходилось видеть Прохору. Да ещё глаза, наполненные тёмной дикой кровью, необыкновенно чуткие к каждому движению, видевшие, казалось, в малейших подробностях весь бесконечный мраморный зал и в то же время ни на долю секунды не выпускавшие из виду нагого Прохора.
«Вылитая крыса», отметил окончательно сбитый с толку мозг Прохора.
– Тебе где положено быть, – опять зашипела мерзкая тварь, – тебе положено быть в зале готового изделия, а ты опять на начало попёр. Тебе тут видеть ничего не положено, тебя за это на запчасти разобрать полагается…
Цепкой ручкой он зацепил за бок полумёртвого Прохора и поволок его за собой вдоль зала, туда, где вдалеке сходился он, этот зал, тоже в неясную точку.
Прохор мало глядел по сторонам, потому что всё внимание его отняла шишка на голом копчике страшного провожатого. Была она в плотной гладкой шерсти, волосок к волоску, точно такая, какая остаётся у бульдога на месте отрубленного хвоста.
«Может, я умер уже, – туго сообразил Прохор, – и это черти меня куда-то волочат».
Прохору мучительно захотелось перекреститься, впервые в жизни, но тяжкая сверх меры рука его не поднялась для такого кощунства. Креститься ему пришлось бы аккурат на этот потусторонний зад с остатками хвоста, ясно знаменующего нечистую силу.
Между тем то, что происходило вокруг окончательно опупевшего Прохора, было и в самом деле исполнено всяческого ужаса и нескончаемой жути. Если бы Прохор мог включить хоть каплю внимания, он мог бы видеть, что проходит мимо действительных кошмаров. Но в них можно было угадать довольно строгую последовательность. Это если, конечно, присмотреться к происходящему трезвым и отрешённым взглядом. У Прохора же Тупицына такого взгляда, как мы знаем, не могло быть по определению. Но если бы сознание его не было контужено вчерашним и потому частично не утратило свойственную ему от природы остроту восприятия, он упал бы в обморок или вообще повредился головой, а то и стал вообще скорбен умом.
Происходящее могло напомнить трезвому и отрешённому взгляду некий чудовищный конвейер. В начале его громадные крысы рожали на удивление мелких, величиной не более напёрстка крысят. Причём, от каждой роженицы являлись они в неисчислимых количествах. Появлялись они гроздьями, как икра из рыбы в нерестовый сезон. Через полчаса же, примерно, голый розовый напёрсток становился ростом уже с кошку и был похож на лягушиного головастика, потом с телёнка, обросшего серой шерстью.
С этого времени начиналось с бывшим напёрстком и вовсе жуткое превращение. Кости сказочно быстро выросшего крысиного дитяти с отчетливо слышным ревматическим треском начинали расправляться, а конституция обретать явственные человеческие черты. Шерсть опадала кусками войлока. Через каждые четверть часа выпадали острейшие белые зубы и на месте их вырастали новые, более-менее сходные с людскими. Голова становилась всё более округлой. Вытягивались, обретая даже определённое изящество, передние и задние лапы. Становились руками и ногами. В дело, которое молниеносно вершилось на конвейере, вступали такие же провожатые, какой оказался у Прохора. Они устремляли движение формирующихся тварей к тому дальнему концу мраморного подземелья, куда был направляем и Прохор. По всей длине этого адского конвейера стояли недавно опроставшиеся крысиные кормилицы. Только что родившиеся оборотни через каждые почти десять минут припадали к их сосцам с неимоверной жадностью, тут же исторгали из себя отработанные продукты, увеличивались в размерах на глазах. На глазах же обретали стать. Вонь, визг и щебетанье, подобное птичьему, сопровождало это дикое невиданное действо.
Дошедших в несколько часов до конца конвейера оборотней, ставших уже неотличимыми от людей, тщательно осматривали. Их скрупулезно тут же выбраковывали. Тех, кого эта мгновенная эволюция обошла нужным совершенством, немедленно пускали в новый оборот. Здоровые органы их становились материалом для совершенствования местной элиты, нуждающейся в прочном и непрерывном здоровье, чтобы руководить процессом. Все другие отходы эволюции шли на прокорм маточного крысиного поголовья. Возникающая на глазах цивилизация имела безотходный, а, значит, и самый абсолютный цикл развития. Надо тут заметить, что окончательно отобранные образцы нового невиданного человечества, или лучше сказать – экземпляры, представляющие текущий эволюционный прорыв, были в массе своей довольно привлекательны на вид. Даже на придирчивый человеческий взгляд. Тем более, на такой нетребовательный, каким обладал Прохор. А некоторые были прямо-таки выдающегося совершенства. Особенно женский пол выходил иногда совершеннейшими и сладостными экземплярами. Некоторые были скроены так же ладно, как бабы из бухгалтерии, куда Прохор с двойным удовольствием ходил в прежней жизни за зарплатой.
Странные и мучительные дни
Странные и мучительные настали для Прохора дни. Его отвели как будто бы в спальню. Спальные места там были похожи на этажерки в три яруса из лёгкого струганного дерева. Принюхавшись и погладив дерево ладонью, определил Прохор сосну. Все тут были новички, которым от роду, кроме, разумеется, Прохора, было не более десятка часов.
– Утром, чуть свет, – показал диковинный провожатый на голую лампочку, уныло, как удавленник, висящую под потолком, – на учёбу погоним.
Та часть потолка, которую доставал беспощадный режущий свет ничем не защищённой лампочки, небрежно была вымазана белой казённой известью, будто её и не красили вовсе, а большим шершавым языком лизали.
– Гадить на топчаны строго исключается! – продолжил свои наставления адов резонёр. Он взял ночную сокровенную посудину и исполнил довольно занятно пантомиму, долженствующую повествовать о том, как поступают с ней при нужде.
После этого он строго спросил у Прохора нечто и вовсе поставившее того в тупик:
– Газы отходят?..
И исчез.
Прохор безо всякого мужского томления, не дрогнув и не соблазнясь ни единым взором, увидел, что скучное помещение казарменного вида вперемежку набито свежей продукцией без малейшего соблюдения полового признака. И бабы, и мужики ходили не прикрываясь, как в раю. Видно, не вкусили ещё с древа познания и греха не ведали.
Некоторые, повторюсь, были скроены весьма ладно, сидели и лежали они с тем свободным бесстыдством, какое бывает на похабных картинках. Впрочем, не без природной грации. Правда, некоторых портили какие-то розовые пятна на теле, а то и на лице. Будто огнём были обожжены эти места. Всё это, видно, тоже от непривычной организму скорости, с которой происходила эволюция в этом таинственном подпольном царстве. Но пятна эти на следующий же день исчезали, заменяясь чудесной розовой свежей детской кожей. Чего никакими чудесами косметическими, конечно, не достигнешь.
Надо сказать и то, что некоторые были прикрыты простынями и солдатскими суконными одеялами, синими, с тремя полосками в головной и нижней части, некоторые с надписью, хлоркой выведенною – «ноги». Видно, какой-то складской армейский прапорщик не совладал с соблазном и продал сюда вверенное ему военное имущество. Может, этот военный прапорщик и сам был из крыс, ведь затеянное тут дело было давнее, ещё, как помним мы, с самых большевистских пор. Прикрывались же они, местные оборотни, ни по какой другой причине, как только спасаясь от ощутительной прохлады. Дул мощный вентилятор, гнавший ветер с запахом грозы.
Один Прохор стоял в скульптурной позе, как статуй царя небесного, прикрыв руками грозное естество.
– Бежать надо, – вырвалось у него в звенящей тишине.
– Бежать надо, – звучным баритоном повторил он ни к кому конкретно не обращаясь.
На него оглянулись все сразу. Произошло общее движение. Будто волной качнуло прибрежный на озере камыш.
Мужественный звук Прохорова голоса, а особо, незнакомое здесь умение вкладывать в голос призыв, были угаданы, и это привело в волнение население удивительной казармы. Население это вдруг замычало и закурлыкало разнообразными голосами. Впрочем, совсем не мелодично.
Прохор и тут понял – все они не умеют ещё говорить.
Одна перерожденка с черезвычайно приятным сложением тела, с пышными рыжими волосами и розовой кожей подошла было к Прохору, может быть даже и с целью знакомства и дальнейшего совместного проживания. Ничего не умея ещё сказать, она со страстью понюхала у него под мышками и за ухом. Чем сильно напугала Прохора.
– Я извиняюся, – сказал Прохор и лёг тут же, где стоял, сдёрнув с ближнего своего одеяло.
Так в нарождающемся альтернативном раю произошло первое привычное земное действо. Человек потянул одеяло на себя. Первое в новый рай пришло земное склочное свойство.
И тут свет погас. Лампа-удавленник умерла, наконец.
Сон пришёл тотчас же, как обморок.
И обступили Прохора сладостные видения. Чудилось ему, что он убежал из нелепого подземелья. Он бежал легко и крылато. Преследователи остались далеко позади и стёрлись их лица в кромешной тьме преисподней. Лопатки и ноги у него, впавшего в забытьё, дёргались, как у спящей легавой, догоняющей во сне зайца. И тут опять же надо сказать, что и этот сон шёл в руку.
Нечеловеческая учёба
Учёба нового кромешного воинства тоже шла не тем порядком, который бывает. Это даже малопросвещённому Прохору было ясно. Отделение для занятий представляло собой значительную площадь, отгороженную от основного пространства бетонной, совершенно неоштукатуренной, навечно впитавшей в себя узоры грубых досок опалубки, стеной.
На стене, над тёмным входом, была неожиданная надпись, небрежно и без выдумки выполненная грубыми белилами по изнанке оргалита: «Экспериментальный курс. Литературная критика и реформаторы широкого профиля. Стопроцентное качество. Универсальный диплом. Выпуск 1990 г.».
Площадь за этой скучной, по военному суровой оградой, была поделена на тринадцать, можно сказать, аудиторий, похожих лаконичностью облика на простые загоны для колхозного стада. Между тем то, что тут происходило, было необычайно интересным. И даже судьбоносным.
Понятно, что Прохор попал сюда совершенно случайно. Какой, посудите сами, из него мог бы выйти, например, литературный критик, коль он и книжек-то в руках почти не держал. И даже стихов никогда не сочинял, как это делают в ранние свои годы все будущие знаменитые литературные критики. Так что, разуверовавшись вскоре в собственных дарованиях, они потом, от жестокой обиды на весь белый свет, начинают губить тех, у кого эти дарования оказываются в наличии.
Так что Прохор, конечно, даже и не понял, к чему он здесь сдался. Понимали, зато, те, кто его сюда загонял. Критик в планах затаившейся в подземельях цивилизации приравнивался к прочим виртуозам смертоубийства, и должен был во всех тонкостях владеть своим нещадным ремеслом, как и всякий воин тьмы, ополчившейся на белый свет.
Главное, что всё это происходило здесь так же просто и буднично, как в мастерской, где отливают пули. Живые болванки загоняли в камеру. Мозг – девственный, без извилин, жадный всё знать, впитывал информацию, закодированную в электрические волны по методу, над которым изрядно потрудились неведомые нам потусторонние гении, которые и поставили на рельсы здешнюю новую цивилизацию.
