Евгений Николаевич Гусляров
Крысы. Жуткое происшествие из жизни Прохора Тупицына
– Я извиняюся, – часто говорил теперь Прохор. Так он сказал и теперь. Потом что-то щелкнуло у него в голове, переключилось что-то и он, независимо от собственных мыслей и ситуации сказал, тщательно выговаривая слова, как иностранец только что выучившийся русской речи.
– А грамоты им надо дать ровно столько, чтобы они могли читать наши газеты и усваивать через них наши лозунг и мнения. Впрочем, если мы сделаем образование платным, они не смогут и газету прочитать. Вот тут-то роль телевизора окажется первостепенной. Мы придём к ним домой, мы поселимся у них на кухне, в гостиной и в спальне. Мы их достанем всюду, чтобы разрушить их устои… Важнейшим из искусств является для нас телевизор…
– Вот, вот, – подхватила красавица-перерожденка, – надо дать им побольше музыки. Певцов надо выбирать и продвигать самых бездарных и неумелых. Дать им большие деньги и обеспечить славой. Тогда все захотят быть певцами и шутами гороховыми. Никто не захочет работать. Захиреет земля, и тогда конец их благоденствию и культуре…
Тут красавица крыса кокетливо взглянула на Прохора и с полною уже страстью, будто признаваясь в любви, сообщила.
– Надеюсь, вы знаете, что слово и понятие культуры в Древнем Риме пошло от возделанной земли, от пахотной борозды?.. Соха вернётся на их поля… Так они вернутся к той культуре, которую мы им только и оставим… И другой культуры им пока не надобно…
Тут у Прохора опять перескочил в голове рычажок, встал на прежнее место. Прохор окончательно перестал что-либо понимать и опять подумал, что его будут нюхать. Это стало уже фобией у него.
– Тут такое дело, – сказал он своим обычным, довольно мужественным и звучным голосом, – если в самогон, к примеру, мелко покрошить хрену, взятого у Макаровны на Тимирязевском рынке, только очень свежий надо брать хрен, то через четыре дня всякий мерзкий дух у самогона пропадёт. Хреновуха будет первый сорт. И не надо только туда сувать, упаси Бог, ванильные палочки и все эти ваши мускатные орехи. Наш самогон должен пахнуть хреном, а не какой-нибудь ихней хреновиной…
Тут уж и сама закодированная красавица, будущая в скором времени знаменитая литературная разбойница, журнальная атаманша, греховодница и бандерша политических продажных тусовок перестала понимать Прохора. Видно ей не было внушено тех слов, которыми оперировал прежний незамутнённый гибельными веяниями интеллект Прохора. Очаровательное исчадье потеряло к нему интерес. Она шарахнулась от Прохора, защебетала с подобным себе существом, и пропала в бестолковой сутолоке, которая царила в этом сборище боевых единиц параллельной цивилизации. Теперь бы Прохор и не узнал её, мелькни она в толпе живых призраков перед ним. Прохору и здесь оказалось не по пути со всеми.
Побег
Был потом смотр несокрушимому отряду бойцов литературного фронта. Прохор, ставший боевой единицей по искоренению талантов, истребителем дарований, сам лично и не подозревал и даже не чуял в себе таких перемен. Он уныло вспоминал о борще, которого не пробовал уже неделю. И даже скупые, давным-давно утратившие свою прелесть и настоятельность ласки законной Настасьи, к которым, как помним мы, он стал невоспиимчив в последнее время, вдруг вспомнились с некоторой отрадой.
Это была ностальгия, но таких сугубо художественных слов и декадентских чувствований обречённый на литературную критику Прохор Тупицын отродясь не знавывал. И объяснить своё состояние мог бы только глубокими потрясениями последних дней и, конечно, когнитивным диссонансом, будь он неладен.
Короче, на вопрос сурового и черезвычайно мохнатого в нижней части лица экзаменатора о том, как надо поступать со всяким даровитым на белом свете индивидуумом коль скоро он встретиться на его пути, Прохор понёс сущую околесицу, недостойную не то что яростного брандмейстера по части божьих искр, но и вообще всякого создания, идущего на смену обречённой верхней цивилизации.
– Не могу знать, – приспосабливаясь к военному положению солдата культуры, чётко сказал он, – я отродясь, слава Богу, не прочитал ни единой книги, кроме букваря, а кто его написал, в лицо не знаю. И за что его бить по мордам, в толк не возьму… Мама мыла раму…
Так закончил он первую исчерпывающую историю своих литературных исканий и первый критический разбор.
Вот тут-то профессорская крыса впервые стала в тупик. Откуда вчерашний неофит мог узнать про букварь? Откуда в душе сомнение? «Опять просмотрел сволочной контрольный отдел. Этот из разряда недоделанных». Так подумала бородатая ответственная за результат крыса и поставила в ведомости крестик, потом какую-то нажала кнопку. Тут же, как из под земли, явились два массивных, с фигурами, как кукиш, не то охранника, не то вышибалы, ловко уложили недоделанного Прохора на пол. В руках одного из них взялась электрическая, на сильных батареях, вроде паяльника, печать. Дымок, как от шкварки, с таким же запахом, взвился над правой ягодицей Прохора и несмываемое вечное тавро, чёрная метка, понятное дело, явилась на правой его ягодице: «Не горюй!». Вторая нижняя строка гласила: «Совершенству нет предела!»
«Кто не имеет своего мнения, тот подозрителен. Кто имеет мнение не такое, как надо, подлежит переделке!» – так гласило неписанное здешнее неоспоримое правило.
Тут даже Прохор с говорящей фамилией Тупицын смекнул, что дело его швах. Мимоходом видел он, как тут поступают с интеллектуальным браком. С одной стороны – корм для крысиных доисторического вида и размеров маток. С другой – запчасти, окажись у него идеального качества какие-нибудь детали организма.
Те же два охранника или вышибалы цепкою мёртвой хваткой взяв под локти вывели Прохора из контрольной палаты.
И вот увидел он перед собой камеру, о кромешности которой догадался подспудным чутьём, которое прежними простыми обстоятельствами его жизни ни разу востребовано не было. Вообще, в этих решительных обстоятельствах был он не Прохор уже, ночной обходчик московского метро. Он стал опять чуткая вечная тварь, вместо кожи покрывшаяся нестерпимым древним, ещё от Адама, инстинктом жить. Единственным жгучим желанием – жить, во что бы то ни стало.
Дверь была весёленькая, как в грузинских духанах, с лапчатыми коваными петлями. А на ней надпись, которая в других обстоятельствах сошла бы за пошлый незначащий тезис: «Не горюй, утешься. Совершенству нет предела!» Как видим, она повторяла то, что вырезано было на смертной печати. Разнообразию чёрного юмора тут, похоже, не придавали значения. И вот, угадав, что это и есть окончательный ему приговор, Прохор сказал себе последнее слово.
Оно звучало как приказ: «Надо линять!».
Понятно, что относилось это не к махровому покрову на теле. Будто молния вдруг ударила и осветила его сумрачное нутро, нутро обмершего в томительном предчувствии зверя.
И мгновенно и логично нарисовалась спасительная цепочка единственно нужных сейчас действий. Откуда взялись эти действия, прежний, в полудрёме живший Прохор, не мог бы ни понять, ни объяснить.
Вся длинная цепь страхов, которыми жили, от сих пор вплоть до пещер, предки Прохора, все спасительные повороты сознания, случившиеся на этом жестоком и чудесном пути, вспомнились вдруг каждой клеткой его организма.
Каждую клетку он ощутил в себе и каждой клеткой ощутил желание жить. Просто жить, как трава и как ветер, пусть даже как червь, не сознавая ни Бога, ни чёрта. Не сознавая никаких высших целей, оставив всякую мысль о призвании тайного бойца новой инквизиции духа. Только осталась бы мелкая мысль о хлебе насущном и ничего больше. Только есть, только спать и вести ночные тайные исчерпывающие разговоры с рельсовым беспорочным металлом.
Прохор на мгновение стал высшим и самым сообразительным из всех существующих ныне живых организмов.
Донельзя ясно, отдельно от всего, будто повисшими в воздухе отметил он справа на белой стене электрические рубильники с медными сияющими рукоятками переключателей. Отсюда передавались громадному подземелью сила космических токов, взятых отважным разумом человека в вечное рабство. И вот, совсем независимо от Прохора, весь его организм в смертном вдохновении выбрал единственное, что требовалось сейчас.
Прохор заорал душераздирающим мартовским кошачьим воем, наполнив ближайшее пространство необычайной высоты октавой.
Эффект был из ряда вон выходящий.
Вышибалы, до того неколебимые, как валуны, брызнули от него стремительным воробьиным скоком.
Прохор моментально бросился к стене и стал отчаянно рвать на себя и вниз рычаги громадных рубильников. Было видно, как свет в беспорядке, то здесь, то там тихо умирал под потолками громадных отсеков во владениях нечистого духа.
Что-то взрывалось кое-где и треск ослепительных искристых призрачных фонтанов раздавался в наступившей оторопелой тишине.
С яростным вдохновением Прохор рвал блистающие головы электрических опасных приборов, и тьма густела в подземелье, как стремительный наступает вечер в горах.
Он бы всё изорвал здесь, но вдруг с гулким стремительным скрежетом стена перед ним, как и тогда, неделю назад, легко поползла верх и вправо, и призрачные огни туннельных фонарей, радостных Прохору до изнеможения, открылись за ней и засияли вдали тихим обещающим светом. Прохор кинулся в проём и стена, опять как и в прошлый раз, тут же медленно осела. И пылью, тёплой и масляной, дохнуло на Прохора.
Он помчался стремительными сумасшедшими скачками, падая, ушибая колени и сбивая в кровь ладони. Так доскакал он до работающего в блеске огней туннеля, увидал сверкающие серебряным блеском неслышно и стремительно убегающие в изогнутую даль рельсы. В конце этого своего стремительного и беспорядочного, броуновского какого-то движения, Прохор споткнулся в последний раз и упал плашмя на холодную, словно гадюка, рельсу. Два передних зуба у него будто корова языком слизала. Кровь, солёная, как капустный рассол, наполнила рот.
Встав, он прижался к бетонной окольцовке громадной технологической норы. Уцепился, чтобы не упасть на рельсы, за толстый кабель, которые неровно, будто чудовищные умершие черви, повисли вдоль туннеля. Воздух зашевелился, толкаемый упрямым лбом двинувшегося от дальней невидимой платформы электровоза. И вот он стремительно промчался мимо Прохора, дав предупредительный сигнал. Машинист заметил уцепившегося за кабель голого грязного человека, удивился и тут же сделал тревожный звонок дежурному следующей станции.
Так кончился невообразимый плен Прохора.
Совершенно новый Прохор
Его, конечно, одели, во что ни попадя. И в таком виде думал он явиться домой. Было только около восьми часов утра. Московское солнце летом в такое время поднимается уже довольно высоко. Асфальт был исполосован толстыми золотыми полосами. Воробьи вприпрыжку внимательно обследовали эти драгоценные полотнища относительно продовольствия.
Из открытого на пятом этаже окна доносилась электрическая музыка, играли на сделанном в Японии музыкальном инструменте ионике, сопровождая технологическими звуками русский сокровенный текст. Может быть, там происходила со вчерашнего дня свадьба, потому что звонкие сыпались из окна вполне подходящие к такому случаю слова:
