Фаддей Булгарин
Мазепа
Мазепа огорчался сим расположением умов, но сносил все терпеливо, будучи уверен, что с возрождением его могущества возобновятся в его подчиненных прежние чувствования и что с успехом оружия шведского вся Малороссия и Украина пристанут к нему и охотно подчинятся его власти. Еще Мазепа не отчаивался, хотя дела короля шведского и приняли неблагоприятный оборот. От взятия Полтавы зависела участь предстоящей кампании, ибо в сем городе находилось несметное число всякого рода запасов, в которых шведское войско терпело совершенный недостаток, а потому и не могло действовать наступательно. Многие опытные мужи, из приближенных Карла, верили, что после взятия Полтавы откроется путь в Москву, где ожидает их славный и полезный мир. Они не знали вовсе ни Петра, ни России! Плохо знал их и сам Мазепа, хотя и не разделял вполне надежд Карла и его приближенных.
В лагере приготовлялись праздновать день рождения шведского короля, 8 июня. Носились слухи, что в сей день объявлен будет приступ к городу, чтоб овладеть оным до прибытия царя, приближавшегося с сильным войском. Но накануне король шведский, получив известие, что партия русских фуражиров показалась в тылу лагеря, отправился противу их с конным полком, чтоб удостовериться лично, к какому отряду принадлежит эта партия, ибо слышно было, что царь с войском уже недалеко и спешит на выручку осажденного города.
Уже было около полудня, но король еще не возвращался из разъезда. Между тем казацкие старшины завтракали в ставке прилуцкого полковника Горленки, которому удалось достать хлеба и водки, почитавшихся тогда редкостями в шведском лагере.
– Выпей еще чарочку, пане писарь! – сказал хозяин. – В Батурине я бы попотчевал тебя чем-нибудь получше, а здесь прошу не прогневаться…
– Батурин!.. Не вспоминай о Батурине всуе, – возразил Орлик с тяжким вздохом. – Развалины его священны для казака: они облиты чистой казацкой кровью.
– Жалки не те, которые пали с оружием в руках, – сказал полковник Покотило, – а мы, мы, изгнанники, осужденные на казнь, отринутые отечеством и церковью, в нужде, в бедствии, между иноплеменниками, терзающими нашу родину!..
– Перестань, псаломщик! – сказал с досадою Герциг. – Твоим жалобам нет ни конца, ни меры! Все одна песня на голос Иеремии… Кто нас отринул? Те, которые почитают нас изменниками своему царю и которых мы почитаем изменниками отечеству! Еще мы в чистом поле, еще владеем оружием – и дело наше еще не решено. Войско Малороссийское там, где хоругвь, где клейноды войсковые, где сам гетман и где хартии наши… Здесь только может быть суд и расправа между нами…
– Сказка, красная сказка, пане Герциг! – возразил Чуйкевич. – Правая сторона та, на которой сила. Наши хартии, наши войсковые клейноды разлетятся в прах от пушечных выстрелов, если король шведский не останется победителем… А обманывать нам друг друга не для чего. Успех Карла – дело сомнительное!
– Вот что правда, то правда, – примолвил Покотило. – Славны бубны за горами! Короля шведского представляли нам каким-то полубогом, а воинов его героями, неким чудом, людьми неуязвимыми, железными! Ну вот мы познакомились с ними покороче! Правда, нет равного Карлу – в упрямстве, а шведы хотя храбры – но смертны, и так же, как и мы, грешные, не могут жить на пище Св. Антония и не глотают русских пуль, а валятся от них, как и мы, негерои!.. Вместо того чтоб идти в Польшу, мы проголодали и продрогли всю зиму здесь, чтоб иметь удовольствие драться с русскими на наших пепелищах, за обгорелые головни, а теперь вот уже шесть недель стоим под Полтавой да ждем, пока попутный ветер не занесет к нам из города запаху жареного…
– Срам подумать, что у короля сорок тысяч войска, а в Полтаве едва ли и пять тысяч русских!.. – примолвил Гор-ленко.
– Нечего дивиться, что мы попали впросак, поверив мудрости гетманской, – сказал Забелла, – но вот диво, как-то наш мудрый пан гетман попал сам в эту западню! Кажется, он до сих пор не ошибался в расчетах, какому святому и перед каким праздником должно ставить свечу и класть поклоны.
Раздался в толпе хохот.
– Уж правду сказать, что наш гетман жестоко ошибся в своем расчете, – сказал Жураковский. – Мне, право, стыдно за него, когда подумаю, чем он был и что он теперь! Ведь нас было тысяч до пяти, как мы перешли к шведам, а теперь нет и полуторы тысячи. Апостол и Галаган подали пример, так с тех пор, при всяком случае, казаки наши перебегают десятками в московский лагерь и скоро некому будет сторожить войсковые клейноды. Что толку, что вы, пане генеральный писарь, день и ночь пишете с гетманом универсалы и приглашаете всех присоединиться к нам! Вас не слушают ни казаки, ни украинские поселяне и, вместо того чтоб помогать нам, бьют шведов, где только удается поймать их…
– А кто виноват! Зачем шведы грабят наших? – примолвил Забелла.
– Нужда заставляет брать насильно, когда не хотят даже продавать съестных припасов, – возразил Герциг. – Ведь мы просим и платим…
– Итак, вот лучшее доказательство, что народ малороссийский и украинский не хочет быть заодно с нами и верен царю, – сказал Забелла. – Не испытав броду, не суйся в воду.
– А у меня на уме все гетман, – примолвил Жураковский. – Господи, воля твоя, до чего он дожил! Был царьком, а теперь попал в обозные…
Забелла захохотал. Орлик сурово посмотрел на него, но не промолвил слова. Во все время он сидел в углу палатки, наморщив чело и насупив брови, слушал, но казался бесчувственным.
– Да, правда, не много чести нажили мы здесь, – примолвил Покотило. – Эти проклятые шведы смотрят на нас, как на своих холопей, и я не забуду, что мне сказал недавно шведский капитан, когда я упрекнул его, что он не снял шляпы перед гетманом. Любят измену, но не уважают изменников, отвечал мне швед…
– Кто осмеливается говорить об измене! – воскликнул Орлик грозным голосом, быстро вскочив с места и поглядывая на всех гневно.
– Шведы!.. – отвечал Покотило с лукавою улыбкой.
В сию минуту вбежал казак и позвал Орлика к гетману. Он вышел, бросив грозный взгляд на целое собрание.
Убедясь в непоколебимой верности народа малороссийского к русскому царю и не доверяя счастью Карла XII, Орлик потерял надежду на успех замыслов Мазепы и с тех пор сделался угрюм и задумчив. Тайная грусть снедала его. Он не нарушал уважения и подчиненности к гетману, но уже не верил словам его, как прорицаниям. Мазепа ласкал его по-прежнему, но замечал в нем перемену, не доверял ему и даже подозревал в намерении оставить его и перейти на сторону русского царя.
Когда Орлик вошел в палатку, Мазепа сидел за своим письменным столиком.
– Садись, любезный Филипп! – сказал Мазепа, указывая на складной стул, стоявший возле стола.
Орлик сел, не промолвив слова.
– Надобно, чтоб ты выбрал человек десять надежных казаков, – сказал Мазепа. – Вот я сочинил универсал, который надобно переписать и разбросать по городам… Я прочту тебе…
Орлик горько улыбнулся.
– Я знаю, что вы не напишете дурно, – отвечал он, – да что пользы в этих универсалах! Ведь мы более сотни универсалов, различного содержания, пустили в ход, и никого не убедили пристать к нам! Только напрасно подвергнем опасности рассыльщиков наших или, что еще хуже, дадим им случай бежать от нас… Нас и так весьма немного!..
Мазепа положил на стол бумагу, которую держал в руке, посмотрел пристально на Орлика, покачал головою, нахмурил брови и не отвечал ни слова.
Несколько минут продолжалось молчание.
– Орлик, ты не тот, что был прежде! – сказал Мазепа, смотря пристально на него.
Орлик молчал и потупил глаза.
– Ты не тот, что был прежде, – примолвил Мазепа, – ты забыл, Филипп, мою отеческую любовь к тебе, мою дружбу, мою доверенность… мои попечения о твоей юности, о твоем возвышении…
– Я ничего не забыл, – отвечал Орлик поспешно, – и предан вам по-прежнему…
– Ты предан мне по-прежнему! Верю! – сказал Мазепа, горько улыбнувшись, – но если ты не изменился в чувствах ко мне, то отчего же ты переменился в речах, в поступках, даже в нраве? Ужели и ты упал духом?..
– Признаюсь, пане гетмане, что я не могу утишить голоса, вопиющего из глубины души моей!.. Этот голос беспрестанно твердит мне, что мы погубили себя и отечество…
– Этот голос есть глагол малодушия, отголосок себялюбия, – возразил Мазепа.
– Не упрекайте меня, ясновельможный гетмане, в малодушии! Не один я упал духом. Послушали бы вы, что говорят наши старшины, что толкуют казаки! С потерею надежды все мы лишились прежнего нашего могущества… Все поколебались!..
– А я остался тверд и непоколебим, – сказал Мазепа, подняв голову и перевалившись в креслах, посмотрев на Орлика гордо и погладив усы свои.
– Первая буря лишила вас мужества, и вы упали духом от града, а я презираю громы и молнии, – сказал Мазепа. – Вы осмеливаетесь роптать и плачете о рабстве, страшась изгнания… Малодушные!.. И вы дерзаете помышлять о независимости!.. Теперь вижу, что эта пища не по вашим силам и что я должен был поступать с вами не как муж с мужами, а как лекарь с больными, как нянька с ребенком! В нескладном вашем ропоте вам бы надлежало вспомнить обо мне, сравнить участь нашу и тогда, может быть, рассудок просветил бы вас и вы устыдились бы своего малодушия… Подумал ли хотя один из вас о том, что я вытерпел без ропота, без жалоб, противупоставляя ударам судьбы мужество, о которое должны сокрушиться наконец ее орудия! Вспомни, что была Малороссия при прежних гетманах. Я украсил, укрепил и населил город, ввел порядок в управлении войсковым имуществом, обогатил казну, защитил слабого от сильного, учредил школы, просветил целое поколение – и народ забыл все это, оставил меня, предал в ту самую пору, когда я требовал содействия его для увековечения моих трудов, для его блага! Я обогатил духовенство, построил храмы Божий, украсил их-и духовенство прокляло меня, тогда как я вооружался на защиту их достояния! Собранные неусыпными трудами моими сокровища – расхищены, домы мои ограблены, вотчины у меня отняты, и имя мое, которое в течение двадцати лет произносимо было с уважением в целой России, – предано посрамлению, лик мой пригвожден к виселице!.. Мало этого!.. Неумолимая судьба не удовольствовалась этими сердечными язвами; она хотела испытать меня в самом сильном чувстве – и лишила меня последней отрасли… Дочь моя, моя Наталья, единственная радость моя в жизни, погибла в муках, от моей ошибки, от забвения, которое должно приписать какому-то чуду – и я не умер от горести… я даже не пролил слез перед вами… не показал вам грустного лица, сокрыл отчаянье во глубине души моей – и молчал! Вы похваляетесь вашим мужеством в боях и не стыдитесь унывать в бедствии. Но истинное мужество, сущее геройство, есть бодрость в несчастии, ибо меч и пуля уязвляют только тело, а несчастие поражает душу… Я устоял противу бури и надеюсь, что она превратится в попутный ветер. Еще не все погибло – когда я жив! Правда, что король шведский опрометчив, упрям, самонадеян – но он герой на поле брани и своим гением может склонить победу на свою сторону, а от одной решительной победы зависит участь этой войны, ибо тогда откроются нам сообщения с Польшей и Швецией, и мы воскреснем… Если же царь одержит победу, то и тогда не все погибло для вас! Кто бы ни царствовал в Польше, на что бы ни решились Порта и Крым в сей войне, они никогда не могут благоприятствовать возвышению России, и если я предложу им основать гетманщину, новое казацкое войско в Польской Украине и в степи Запорожской, чтоб противопоставить оплот русскому могуществу, – они с радостью согласятся. Я имею друзей в Молдавии и в Валахии и сохранил еще столько денег, чтоб склонить визиря на избрание меня в господари одного из сих княжеств… Я открыл пред тобою душу мою, Орлик, ибо уверен, что ты мне предан… Итак, мужайся, перестань скорбеть и надейся на эту голову! Пока она на плечах, друзья мои не должны ни об чем беспокоиться…
Орлик, не говоря ни слова, поцеловал руку Мазепы, который, представляя самолюбивые замыслы свои под покровом любви к отечеству и исчислив страдания свои, возбудил жалость в душе своего приверженца, а надеждами на будущее – воскресил в нем увядшее мужество.
– Если б все наши страшины могли понимать вас!.. – сказал Орлик.
– Пусть они не чуждаются меня, пусть приходят ко мне для излияния своих горестей и сомнений, и я успокою их. Тебе, Орлик, поручаю сблизить меня с ними. Мы здесь не в Батурине. Вход ко мне не возбранен друзьям моим…
Вошел полковник Герциг и сказал:
– Король возвратился из разъезда. Он разбил русскую партию и привел пленных. От них узнали мы, что сам царь пришел к Полтаве с войском, которое простирается до семидесяти тысяч человек!..
– До семидесяти тысяч! – воскликнул Мазепа. – Что ж король?
– Рад-радехонек! – отвечал Герциг, пожимая плечами. – Он прислал к вам старого нашего приятеля, немца Лейстена, который был у нас в плену и по вашему ходатайству помещен в царском войске. Он передался к нам добровольно и хочет переговорить с вами…
– Где он? позовите его! – сказал Мазепа с нетерпением. – А вы, друзья мои, оставьте меня наедине с немцем!
Орлик и Герциг вышли из палатки и впустили переметчика, который был в русском офицерском мундире, со шпагою.
Мазепа стал с кресел, распростер объятья и, прижав к груди Лейстена, сказал:
– Приветствую тебя, верный друг мой, и благодарю за верную службу!
– Служба моя кончилась! – отвечал Лейстен. – Я делал все, что мог, уведомлял вас при каждом случае обо всем, что мог узнать, и теперь должен был явиться к вам лично…
– Обещанное тебе награждение готово, любезный друг, – сказал Мазепа, прервав речь Лейстена. – Хотя русские ограбили меня, но у меня еще есть столько, чтобы поделиться с друзьями моими.
– Не в том дело, господин гетман! – возразил Лейстен. – Я пришел к вам с вестью, которую не мог никому поверить. Жизнь ваша в величайшей опасности: противу вас составлен заговор…
Мазепа побледнел. Посинелые уста его дрожали: он неподвижно смотрел на Лейстена и, не говоря ни слова, присел в креслах, как будто ослабев.
– Слушаю! – сказал гетман дрожащим голосом.
– Вы знаете, что Палей возвращен из Сибири, – продолжал Лейстен. – Он теперь так слаб и дряхл, что едва держится на коне и уже не может предводительствовать казаками, которые чтут его, как полубога. Но при нем находится дружина, из отборных казаков его прежней вольницы, которою начальствует тот самый есаул, которого вы пытали в Батурине и который был сослан…
– Огневик! – сказал Мазепа с жаром. – Но я слыхал, что он погиб?
– Он недавно явился в царском лагере, и царь, по ходатайству Палея, простил его. Огневик заставил дружину Палея поклясться, не жалея жизни, искать вас в первом сражении и во что бы ни стало – убить!..
– Разбойники! – сказал про себя Мазепа и притом примолвил громко: – Благодаря твоей дружбе им не удастся это. Скажи же мне, что замышляет царь?
– Он знает о состоянии войска шведского и решился напасть на нашего короля…
Мазепа только пожал плечами и, помолчав несколько, сказал:
– Поместись, друг мой, в палатке Орлика. Мы после переговорим с тобой, а теперь я должен идти к королю и поздравить его с днем рождения.
Мазепа вышел из ставки вместе с переметчиком и отправился в шведский лагерь, велев одному из сторожевых казаков следовать за собою.
Карл, возвратясь из разъезда, еще не слезал с коня и осматривал лагерь. Он остановился возле толпы своих солдат, которые шумели и спорили между собою.
– Что это такое? – спросил Карл.
Один из солдат выступил из толпы и, подавая королю кусок черного, черствого хлеба из мякины и отрубей, сказал:
– Вот что нам роздали на праздник! Трое суток мы голодали, а на четвертые не можем раскусить и разжевать этого лакомства…
Солдаты обступили короля и смотрели на него с любопытством, ожидая нетерпеливо, что он скажет. Голод и нужда сделали сварливыми, недоверчивыми и беспокойными сих неустрашимых воинов, которые преодолели столько трудов единственно из угождения своему венчанному полководцу и из любви к нему.
Король взял кусок хлеба, разломал его и стал спокойно есть. Отдавая остальное солдату, король сказал хладнокровно:
– Хлеб нехорош, но есть его можно, особенно когда нет лучшего.
Солдаты посмотрели друг на друга и молчали. Король удалился, и они без ропота принялись за пищу, которая прежде казалась им противною. Между тем король возвратился к своей палатке, где ожидали его генералы. Приняв поздравления, он слез с лошади и, ступив на ногу, захромал. Камердинер бросился к нему и, увидев кровь на сапоге, закричал:
– Вы ранены, ваше величество! Все пришли в беспокойство.
– Кажется, что так! – отвечал король, обращаясь с улыбкою к фельдмаршалу графу Рейншильду. – Когда я преследовал русскую партию, – примолвил король, – два казака несколько раз врезывались в средину нашего эскадрона, как будто ища кого-то…
– Верно, меня! – сказал про себя Мазепа.
– Один из них, высокого роста, черноволосый, сильный, гонялся за моими казаками, заглядывая каждому в лицо, как будто желая узнать знакомого…
– Это Огневик! – прошептал Мазепа.
– Другой, молодой, ловкий казак, привязался ко мне, как слепень, и несколько раз чуть не задел меня саблей. Я наскочил на него и, кажется, пробил его насквозь моею шпагою. Но в это мгновение черноволосый казак выстрелил в меня – и, по счастью, попал – только в ногу… Я думаю, что это пустая рана!..
Король вошел в ставку, сел на походную кровать и велел снять сапог. Нога так распухла, что камердинер не мог исполнить желания короля. Он жестоко страдал, но не жаловался и старался казаться спокойным. В это время фельдмаршал граф Рейншильд и государственный министр граф Пипер вошли с тремя врачами.
Доктора разрезали сапог и, осмотрев рану, объявили, что кость в пятке раздроблена. Двое из них утверждали, что для предупреждения неминуемого воспаления и антонова огня надобно отрезать ногу. Третий доктор молчал. Король, обратясь к нему, спросил:
– Твое мнение, Нейман?
– Я думаю, государь, – отвечал доктор, – что, сделав разрезы вокруг раны, можно спасти вас… Только я должен предуведомить ваше величество, что операция будет болезненна…
Король улыбнулся.
– Режь, братец, смело, и начинай тотчас! – сказал он. Доктор принялся за операцию, во время которой король даже не поморщился и сам поддерживал ногу обеими руками. После перевязки король прилег на подушки и, отдохнув с полчаса, велел позвать Мазепу. Граф Пипер ввел его.
– Господин гетман! – сказал король. – Вы слышали, что царь хочет атаковать нас? – Слышал, ваше величество!
– Мы предупредим его, – примолвил король. – Нападающий имеет такое же преимущество пред атакуемым, как конный перед пешим или как сытый перед голодным. Говорят, что царь почти втрое сильнее меня! Не беда! Под Нарвой он был сильнее меня ровнехонько всемеро! Победу доставляет не физическая, но нравственная сила, и мое имя стоит, по крайней мере, половины русского войска… Мы атакуем царя…
– Государь! Я уже докладывал вам несколько раз, что русские теперь не те, что были под Нарвою… – возразил Мазепа.
Король не дал ему продолжать и сказал:
– Правда, что они искуснее теперь бегают от меня, чем прежде. Но наконец я поймал их!
– Они отступали перед вами, пока чувствовали, что не в силах вам противиться, – отвечал Мазепа, – но теперь, когда нападают, то, верно, надеются на свои силы и мужество.
– Нет, не чувство силы и мужества заставляет Петра решиться на это, но зависть… Моя слава горька ему! В Москве я решу наше соперничество!.. – Король покраснел от гнева.
– Но успех был бы вернее, если б мы отступили теперь в Польшу, дали солдатам нашим отдохнуть, укрепиться, а между тем усилили бы наше войско…
Король быстро поднялся с кровати:
– Как! Мне бежать от московского царя! Никогда! Нет, он не увидит никогда моего арьергарда иначе, как пленный или как проситель… – Король был в гневе.
– Всякое внутреннее движение вредно вашему здоровью, – сказал доктор.
– Пустое! Мне вредно одно бездействие, – возразил король. – Пушечный гром излечит меня скорее твоих пластырей, – примолвил он, улыбаясь. – У нас нет пушек, – сказал он, обратясь к Рейншильду, – но у нас есть штыки, и мы возьмем пушки у русских… Господин гетман! Вы будете начальствовать всею иррегулярною конницей…
– Прошу вас, государь, уволить меня от деятельного участия в предстоящем сражении, – сказал Мазепа, низко поклонясь королю.
– Это что значит? Это я впервые в жизни моей слышу от воина! – сказал король, смотря с удивлением на Мазепу.
– Государь! – отвечал Мазепа. – Царь провозгласил меня изменником и предателем отечества, итак, если я буду сражаться противу моих единоземцев, противу казаков, находящихся в его войске, то подам повод к новой клевете и возбужу к себе ненависть народную. Напротив того, когда после одержанной вами победы, – я скажу народу малороссийскому, что руки мои не обагрялись кровью даже неприязненных мне земляков, тогда они скорее поверят, что я приглашаю их подчиниться вашему величеству для их собственного блага… По истории известно, что Мазепа не участвовал в сражении под Полтавой и во время битвы находился при обозе.
– Пусть будет по-вашему! – отвечал король и, обратясь к Пиперу, примолвил: – Напиши от меня письма к королю Станиславу и к сестре моей в Швецию и уведомь их, что я легко ранен. Пожалуй, враги мои готовы разгласить о моей смерти, а уж верно, объявят калекой! Скажи, при сем случае, что мы с царем стоим противу друга, оба с сильным желанием сразиться, и что я атакую его. Не забудь этого! Именно не он на меня нападает, а я нападаю на него! Прибавь, что под Полтавой должна решиться участь царства Московского и что первое известие, которое в Европе получат от меня, будет весьма кратко: или Петр уже не царь Московский – или Карл погиб с войском! Господа, прощайте, я хочу уснуть!
