Поль Феваль
Роковое наследство
VIII
КОМНАТА ИРЕН
Теперь, читатель, мы подойдем к комнате напротив. Надпись на двери, сделанная изящным почерком с наклоном вправо, гласит: «Мадемуазель Ирен, вышивальщица». Осмелимся же заглянуть внутрь. Сейчас около семи часов вечера. День еще не угас, но солнце скоро скроется: за клубящимся туманом оно кажется алым диском. Комнату озаряют красноватые отблески, и красноватым же стал пейзаж за широко раскрытыми окнами. Сперва в пурпур окрасился цветочный бордюр (весь подоконник Ирен заставлен цветами, так что даже не видно пыльной Грушевой улицы), а потом верхушки деревьев парка, чудеснейшего из всех парков Парижа – кладбища Пер-Лашез, с его пестрыми лужайками и тенистыми аллеями.
Нет-нет, слово «парк» здесь некстати. Можно ли назвать просто парком целый океан зелени, что виднелся из окна Ирен, океан, волны которого, переливаясь всеми оттенками зеленого, какие только можно себе представить, негромко шумели внизу, навевая чувство покоя и умиротворения? Кресты и памятники были скрыты этой пышной зеленью, и над ней возвышалось всего лишь одно надгробие довольно-таки странного вида. Иностранцы всегда спешат к нему, гадая, что за небожитель под ним покоится, и застывают в недоумении, прочитав, что тут спит вечным сном всего-навсего торговец свечами.
Впрочем, башня, что нынче производит такое впечатление на англичан, привыкших судить о славе умершего по высоте воздвигнутого ему памятника, в те времена еще только строилась. Ее основание, похожее на гранитную табуретку, пряталось тогда за деревьями и кустами, и вы никогда бы не догадались о его существовании, если бы заранее не знали о нем. Короче говоря, это сооружение – трогательное свидетельство самовлюбленности горожан – выглядело тогда вполне благопристойно.
Итак, кладбище напоминало скорее не парк, а лес или в крайнем случае парк в английском стиле. Аббат Делиль черпал бы тут вдохновение полными пригоршнями, ведь он так любил одичавшие сады, гроты, одинокие могилы и сельские пейзажи с какой-нибудь речушкой и деревянным, мостиком.
Белые портики семейных склепов весело выглядывали из-за густых зарослей, и Ирен, смотревшей на них с улыбкой из своего убранного цветами окна, казалось, что выстроили их здесь просто для красоты. И недавно поставленное надгробие – скромное, но не лишенное изящества, чудесно гармонировало со всем вокруг. От него веяло строгостью и покоем, словно от ясных, хотя и написанных суховатым языком произведений Руссо. Кругом росли чудесные цветы, зеленела трава, и узорные тени акаций и плакучих ив ложились на могильную плиту – умерший, должно быть, страстно любил при жизни природу. Белый мрамор украшен изящным коринфским орнаментом; золотыми буквами написано имя, возможно, величайшего из поэтов. Издалека прочесть его представляется невозможным, но перед закатом иногда наступает минута, когда золото вспыхивает ярким пламенем в последних лучах солнца, и тогда удается разобрать отдельные слова надгробной надписи.
Но продолжим наше описание. Слева не видно ничего, кроме выступа стены с одиноким окном. Мы хорошо знаем это окно, поскольку уже побывали в жилище Эшалота. Другое его окно, как вы помните, выходит на кладбище. Выступ скрывает от взгляда унылые берега Шароны и Монтрей.
За кладбищем начинались дома пригорода Сен-Манде, а дальше – насколько хватал глаз – тянулся Булонский лес.
Справа виднелись кварталы, спускающиеся к набережной Сены. Вдалеке на фоне неба четко вырисовывались Вандомская колонна, зеленеющие купы деревьев Зоологического сада, Пантеон и – уже на самом горизонте – темный корабль собора Парижской Богоматери.
Тот, кто впервые сворачивал с улицы Отходящих в лабиринты грязных переулков, пробираясь к особняку Гейо, и представить себе не мог, что взору его откроется такое великолепие. Но красота пейзажа, переливающегося в жарком золоте заката, ничто в сравнении с прелестью девушки, сидящей в этот час у окна за работой. Под ее проворными пальцами на растянутом на пяльцах бархате возникает пестрый причудливый герб. Точеную фигурку облегает простенькая ткань платьица. Вышивальщица так хороша, что своей красотой способна затмить самые яркие звезды парижского небосклона.
Быть может, читатель, ты отдаешь предпочтение красоте, которая сразу бросается в глаза, как цветные витрины магазинов новинок, а может быть, той, чье обаяние раскрывается перед вдумчивым наблюдателем постепенно, как прелестная старинная книга, каждая последующая страница которой сулит все новые чарующие тайны. Впрочем, красота Ирен Карпантье была одновременно и блистательной, и таинственной. Но больше всего пленяла в девушке не идеальная правильность черт, не чистота пропорций, не безмятежная ясность взгляда, а некие неуловимые грация и изящество, так что каждый, кто был привлечен к ней ее красотой, старался разгадать эту таящуюся в Ирен загадку.
Волосы у нее были роскошные, именно роскошные, другого слова и не подберешь – светлые, легкие и густые, тончайшего золотистого оттенка, рыжевато-пепельные, отливающие перламутровым блеском.
Она была высока, выше среднего роста, тонка и казалась бы хрупкой, если бы не изумительной формы грудь, разрушавшая это впечатление. Ее легкие движения пленяли изысканностью и изяществом. Беленькие пальчики мелькали так стремительно и грациозно, словно девушка не работала, а играла.
Даже при красноватом закатном освещении лицо Ирен было бледным, но и бледность удивительно шла ей, смягчая ее слегка заостренные черты и оттеняя дивные черные глаза, в которых светились ум, веселье и доброта. Нежно-розовые лепестки ее губ едва приоткрывались в улыбке, и казалось, улыбка эта озаряет все вокруг.
Я не люблю, когда о женщине говорят: «В ней чувствуется порода» – как будто речь идет о лошади. К тому же я не раз встречал великосветских красавиц, сильно уступавших в благородстве и скромности своим горничным.
Но что все же имеют в виду, говоря о породе? Порой по длинной унылой улице Сен-Жерменского предместья проедет высокий рессорный экипаж; в его окошке мелькнет прелестная головка, на которую достаточно бросить один-единственный взгляд, чтобы получить ответ на заданный вопрос. Но вот беда: десятки других экипажей провезут по той же самой улице девушек столь же старинных фамилий, но с внешностью, ничем не примечательной. Так, может быть, все дело в красоте?
Ирен была дочерью простой работницы и каменщика. Утонченность и изящество всего ее облика дались ей не столько воспитанием, сколько самой природой. Ведь Ирен принадлежала к наидревнейшему роду и происходила от самой праматери Евы. Ее лучезарная красота оживляла все, к чему бы она ни прикоснулась. Уверяю вас, что и в наше время есть феи, и им присущ дар пробуждать к жизни людей и даже вещи.
«Утонченность», «грациозность», «лучезарная красота» – Боже, какие громкие слова! Вы, вероятно, решили, что Ирен – создание бесплотное и неприступно-холодное. Да нет же! Ее чистота й простота под стать опрятному и скромному убранству ее комнаты. Ей нет еще и двадцати, и если она не погружена в мечты (а помечтать она ой как любит), то веселится, радостно смеется и поет, как резвый, шаловливый ребенок.
Со своим вышиванием Ирен всегда садилась к распахнутому окну. Нынче вечером в рабочей шкатулке – этой палитре рукодельницы – среди шерсти и шелка всех оттенков лежало распечатанное письмо с синей маркой какой-то из провинций. Когда взгляд Ирен падал на это письмо, по лицу ее пробегала тень и улыбка становилась печальной.
– Бедный папа, – время от времени шептала она, – его преследуют кошмары. Он точно похоронен заживо. Ему все чудятся наемные убийцы, подстерегающие его за каждым углом...
Судя по адресу на конверте, почерк у отца Ирен был для простого каменщика что-то уж слишком хорош.
Ирен сидела спиной к Вандомской колонне, а лицом – к холму Монтрей, вернее – к выступу стены дома. То окно, что находилось прямо перед ней, было прикрыто жалюзи. Большие глаза девушки напряженно вглядывались в них, словно стараясь разглядеть, что же происходит в глубине комнаты. С такой же тревогой изредка посматривала она, и на темную зелень кладбища, на деревья, колеблемые ветром. Обыкновенно этот уголок Грушевой улицы был пуст и безмолвен. Ирен ни разу не видела, чтобы кто-то пришел навестить могилу с плитой белого мрамора. Тем не менее именно на ее золотую надпись смотрела она с нетерпением – так обычно смотрят на циферблат, желая, чтобы еле ползущие стрелки приблизили заветный час.
– Вот вспыхнут золотые буквы, – бормотала девушка, – и он появится...
Кто он? Вряд ли луч солнца.
Наконец надпись зажглась красноватыми искрами, и щеки девушки тут же порозовели.
– Странно, – продолжала она размышлять вслух, – третий день в один и тот же час мне слышаться чьи-то голоса и шаги, хотя место здесь безлюдное. Впрочем, что мне до этого?
Ирен отложила вышивание. Рука привычно потянулась к конверту, достала письмо... Снова и снова пробегала она глазами частые четкие строки.
– Ренье, – проговорила она, встретив это имя в письме, и невольно взглянула на едва видневшиеся вдали дома Сен-Манде, позолоченные закатом. Она прикрыла глаза, и на ее длинных ресницах заблестели слезы.
– Ренье! – повторила девушка, по-прежнему не замечая, что говорит сама с собой вслух, – а ведь когда он уехал в Рим, дни и месяцы тянулись для меня так долго! Единственным утешением были его письма. Он писал их моему отцу, но говорил в них только обо мне. Неужели люди настолько глухи, что не способны различить истинный голос своего сердца?
Она дочитала фразу: ...«ты теперь никогда-никогда неупоминаешь его имени».
– И вот он вернулся. Это был самый счастливый день в моей жизни. Вернулся таким прекрасным, таким взрослым. И с такой молчаливой нежностью он смотрел на меня! Чтобы чаще встречаться с ним, я решила учиться живописи. Мы прозанимались все каникулы, и как трогательно он радовался моим успехам! Хвалил, даже если мне что-нибудь не удавалось. Отец все повторял: «Он слишком сильно любит тебя, слишком сильно...»
Ирен тяжело вздохнула и продолжила чтение: «Или ты, разлюбила его? Скажи, что с ним?Неужели он мог бросить тебя в беде?» Девушка поникала головой.
– Мог! – воскликнула она, против желания снова бросая взгляд на дом в Сен-Манде. – Да, я видела это собственными глазами, я сама в этом убедилась. Знай мой отец, что тут произошло, он не упрекал бы меня, нет, не упрекал... Собственными глазами. Но всегда ли можно верить собственным глазам?
На столике, слева от окна, были разложены ее рисовальные принадлежности – кисти, фарфоровые чашечки для разведения акварельных красок, стопка картона...
Ирен встала, взяла со стола одну из папок с эскизами и нашла в ней портрет «патрона» Эшалота, шевалье Мора. Портрет поражал сходством, но художник, явно желая польстить своей модели, изобразил шевалье гораздо моложе и красивее, чем он был в действительности. Девушка рассматривала рисунок с какой-то горькой усмешкой.
– Он – моя жизнь! – прошептала она. – Ему я доверила мою самую сокровенную тайну. А ведь папа строго наказал мне – прямо-таки умолял – никому не говорить, что он жив. И если бы я узнала секрет моего отца, который точит и разъедает его, подобно смертельному яду, я тоже наверняка открыла бы его Жюлиану. Но разве и он не поделился со мной самым сокровенным? Мне, единственной в мире, известно его настоящее имя, его планы и чаяния.
Ирен умолкла, все еще глядя на портрет.
– Может быть, с моей стороны это вовсе и не любовь, может, я просто тешу свое тщеславие? – прошептала она, совсем тихо.
Но честный взгляд ясных ангельских глаз сразу бы убедил стороннего наблюдателя в том, что подобные подозрения чуткой совести девушки ничем не подкреплены.
Ирен опять взялась за вышивание. В задумчивости она положила рисунок рядом с конвертом.
– Нет, тщеславие мне чуждо, – сказала она наконец. – Но я никак не могу разобраться в своих чувствах. Когда-то я боготворила мать Марию Благодатную, ибо ее глаза так похожи на глаза Ренье, а теперь привязанность к ней внушила мне нежность к ее брату Жюлиану. Ренье! Жюлиан! Такие похожие и в то же время такие разные! И все-таки порой мне кажется, что на портрете изображен не Жюлиан, а Ренье.
Говоря так, она машинально перебирала разноцветные шелковые нитки. Ей под руку попался коричневый моток; она долго мяла его, наматывала шелк на пальцы, вконец запутала его и вдруг поняла, что если получившуюся бахрому с одной стороны обрезать, выйдет что-то вроде шиньона – вот таким же образом в театре делают накладные косы и фальшивые бороды. Ирен взялась за ножницы, и вот у изображенного на портрете мужчины появились борода и усы. Девушка было обрадовалась своей ребяческой проделке, но внезапно улыбка ее угасла, брови нахмурились, и взгляд снова устремился вдаль.
– Не может быть... – прошептала она. – Я, кажется, начинаю понимать... Но нет, это невозможно!
Ее размышления прервал негромкий шум внизу – на кладбище зашуршали листья. Она выглянула в окно и увидела даму, одетую роскошно и с необычайным изяществом. Лицо дамы скрывала густая кружевная вуаль, но и сквозь вуаль угадывалось, что она замечательно красива. Направлялась она к одинокой могиле.
– Госпожа графиня! – пролепетала Ирен вне себя от изумления.
Она тотчас же присела и затаилась, пригнув свою белокурую головку к цветочному бордюру.
Проходя мимо особняка, госпожа графиня (а дама и в самом деле была графиней) как бы невзначай взглянула на окно со спущенными жалюзи, и бедная Ирен уловила в этом стремительном взгляде столько проницательности и любопытства, что побледнела.
– Так значит, они с Жюлианом знакомы... Ни разу более не обернувшись, графиня приблизилась к белой мраморной плите и опустилась перед ней на колени. Погрузившись в молитву, она не заметила, как жалюзи бесшумно поднялись и в окне показался стройный высокий мужчина, еще не старый, с красивым очень бледным лицом, обрамленным шелковистыми, черными как смоль кудрями. Встретившись глазами с Ирен, он улыбнулся ей ласково и многозначительно, но стоило дрожавшей от волнения девушке отвернуться, чтобы еще раз посмотреть на коленопреклоненную графиню, как улыбка бледного мужчины мгновенно переменилась и стала какой-то странной, насмешливой и зловещей.
В этот миг золотые буквы на белом мраморе вспыхнули еще ярче. Надпись гласила:
«Здесь покоится полковник Боццо-Корона,благодетель всех бедных.
Молите Господа,дабы упокоил Он его душу».
IX
ПИСЬМО ВИНСЕНТА КАРПАНТЬЕ
Многие в Париже, доведись им услышать имя полковника Боццо, содрогнулись бы. Ирен Карпантье оно тоже было знакомо. Когда их бедное жилище впервые посетила сияющая, словно сама Удача, Франческа Корона, Ирен как раз исполнилось десять лет. Девочка она была разумная, так что то, что тогда происходило, до сих пор помнила во всех подробностях. И прекрасно осознавала, что вместе с Франческой в их дом вошел достаток. Достаток – безусловно, а вот счастье ли? Да нет, конечно! С этой минуты их семья, жившая до тех пор очень скромно, но зато в согласии и любви, распалась, все разъехались в разные стороны. Ренье отправился в Италию, а Ирен отдали в монастырский пансион. Так повелось издавна: великие благодеяния почти всегда ведут к разрушению прежних устоев.
Благодаря постоянным денежным субсидиям и могущественным покровителям Винсент Карпантье стал вдруг состоятельным человеком и из простого каменщика превратился в известного архитектора. Почему же в таком случае мы выразились столь сдержанно: «Ирен это имя было знакомо»? Самого полковника Ирен никогда не видела, встречалась только с Франческой, так что мнение о старце она могла себе составить лишь со слов отца, а тот, как мы с вами знаем, едва ли испытывал к полковнику истинную признательность за его довольно-таки своеобразную помощь.
А вот Франческа Корона и вправду желала им добра. Ирен любила ее всем сердцем и, когда Франческа умерла, искрение оплакивала гибель несчастной красавицы графини. Но смерть старика ее не тронула: отец всегда говорил о своем благодетеле со страхом, и полковник внушал Ирен смутное почтение – не больше.
К тому же Винсент – как только стал вхож в то общество, где полковник подыскал ему первых заказчиков, – позаботился о том, чтобы оградить от него свою дочь. Делал он это вполне сознательно, поскольку, видимо, с первой же минуты догадался, с кем имеет дело. В стенах монастыря Святого Креста, погруженная в изучение различных премудростей, девушка была надежно защищена от всех дурных влияний.
Следует сразу оговориться: Ирен ни в коей мере не интересовало, во что складываются золотые буквы надгробия; надпись не будила в ней никаких воспоминаний; если она и поглядывала на нее с некоторым нетерпением, то лишь потому, что, вспыхивая в определенный час, буквы возвещали ей появление бледного шевалье. Надпись просто-напросто служила ей своеобразными солнечными часами. Через несколько дней солнце будет садиться раньше, и девушка перестанет смотреть на буквы; так мы перестаем смотреть на циферблат остановившихся часов.
Скорее всего, Ирен никогда не задумывалась о том, что представлял собой полковник Боццо-Корона – человек, носивший двойную фамилию и привыкший вести двойную игру. Ей не было никакого дела до знаменитого филантропа с улицы Терезы. Девушка никогда не слышала ни об Отце-Благодетеле – главаре Черных Мантий, ни о том, что подобная организация вообще существовала, ни, естественно, о том, что со смертью предводителя она захирела.
С некоторых пор парижане вздохнули свободнее. Не то чтобы преступления вообще прекратились – нет, этот вид деятельности всегда будет приносить хороший доход, а значит, вечен, – но хотя бы притихли те неуловимые негодяи, что всегда выскальзывали из-под рук закона, словно шеи, и ловкостью ничуть не уступали хитроумному Одиссею.
Облачившись в траур по своему Хозяину, все те, кто шал ответ на вопрос: «Будет ли завтра день?» – пока что бездействовали. При жизни они его ненавидели и в то же время безоговорочно ему подчинялись, уверенные, что главнокомандующий их безжалостной армии бессмертен. Похоже, он и сам верил, что неистребим; как само Зло. И тем не менее умер он самым банальным образом: его прикончил сильный приступ кашля, словно он был маленьким ребенком, которого мучил коклюш. Воплощенное Красноречие произнесло речь на его могиле, само Благородство почтило его светлую память, и сам Калибан – знаменитейший памфлетист и удивительно ловкий прохвост – удостоил его высокой чести быть облитым первосортнейшей грязью, что, конечно, немедленно до блеска отчистило славу покойного. У нас любая известность нуждается в наведении такого вот лоска.
Словом, в глазах всех честных людей, к которым относимся все мы (правда, с некоторыми оговорками), усопший почил в ореоле всеобщей признательности. И только ночной Париж, столица грабежей и убийств, этот темный мир, полный привидений и злобных волков, появляющихся неведомо откуда и с рассветом прячущихся в свои логова, знал, что со смертью полковника сам сатана вернулся к себе в преисподнюю. Что бы там ни говорили, а Париж этот вполне реален, у него своя поэзия, свои легенды, свои герои и божества. Здесь вера в полковника Боццо разрослась до таких неслыханных размеров, что никто из его верных слуг и давних приверженцев не сомневался в том, что в один прекрасный день он вернется; так некоторые ждали когда-то возвращения Карла Великого или Наполеона, уверенные, что таким гигантам под силу даже сдвинуть могучим плечом собственное надгробие. Взывали к нему с великим рвением еще и потому, что среди Черных Мантий разнесся слух: полковник унес в могилу их главную тайну, и даже члены совета сообщества не знали, куда он спрятал великие сокровища, накопленные за полвека непрерывных чудовищных злодеяний.
Итак, Ирен, укрывшись за цветами, не спускала глаз с красивой изящной дамы, в которой она сразу узнала «госпожу графиню». Смотрела она на нее с беспокойством и даже с ревностью. Вы, конечно же, поняли, что бледный красавец, стоящий у окна, человек, время чьего прихода, взглянув на пламенеющие буквы, угадывала Ирен, был не кто иной, как господин Мора. Его возраст, как оно частенько случается, определить невозможно. Благородством наружности он схож то ли с героем какого-то романа, то ли с действующим лицом оперетки. Такой яркой, броской внешностью обладают многие итальянские певцы, покорители сердец, выступающие на лучших сценах мира. Однажды я по случайности попал на званый вечер в один очень изысканный аристократический салон. Благородные дамы играли в описания. Описывая Дон Жуана, многие сошлись на том, что лицо у него бледное, а волосы черны как ночь. Действительно, именно таким видится нам этот известный обольститель – фигура, безусловно, трагическая, но и не лишенная какого-то дьявольского комизма.
Вы, вероятно, спросите, как могла Ирен, простая вышивальщица, познакомиться с графиней? Все очень просто. Именно графиня заказала ей вышить этот пестрый герб, зная, что она работница проворная и аккуратная. Впрочем, Ирен видела графиню всего дважды или трижды, когда относила вышивку в ее особняк. Нет ничего удивительного и в том, что дама высшего общества приехала поклониться могиле почтенного старца, человека ее круга. Но все-таки Ирен это показалось странным: с тех пор как она поселилась здесь, никто еще не приходил на могилу полковника. Мы, пока жизнь течет мирно, редко вспоминаем о своих благодетелях.
Ирен еще раз пристально взглянула на графиню с тем, чтобы узнать, заметила ли та красавца шевалье. (Женщины всегда видят друг друга насквозь.) Но та по-прежнему молилась и, казалось, была в своей неподвижности чужда всему земному. Однако продолжалось это недолго: вскоре дама поднялась с колен и снова метнула быстрый острый взгляд в сторону особняка. Но жалюзи к тому времени успели опуститься так же бесшумно, как и поднялись, и одна только Ирен могла угадать за ними блестящие глаза улыбающегося ей господина Мора. Девушка с трепетом наблюдала за заветным окошком, и щеки ее пылали.
Закутавшись в легкую кружевную шаль, графиня удалилась, так и не удостоив взглядом окно Ирен.
«Она меня не заметила, – подумала последняя, когда благородная дама скрылась за деревьями, и прибавила без тени сожаления: – Может быть, она просто не знает, что в этом доме живет ее вышивальщица».
Ирен опять посмотрела на окно со спущенными жалюзи и прошептала совсем тихо: «Сейчас он придет».
Ее охватило страшное волнение. Она отложила работу и стала напряженно вслушиваться, стараясь уловить долгожданные звук приближающихся шагов. Но снаружи было по-прежнему тихо. Вместо этого шаги послышались на улице – видимо, кто-то, шел по Грушевой улице, ибо на кладбище вроде бы никого уже не было.
– Куда выходят окна второго этажа? – спросил идущий вполголоса.
Ирен хотела было выглянуть в окно, но что-то удержало ее – то ли инстинктивный страх, то ли взгляд господина Мора, который, может быть, наблюдал за ней. Шевалье Ирен не боялась, но что же в таком случае испугало ее?
Солнце, послушно осветив надпись, скрылось за горизонтом, и стало совсем темно. Не помню, сказал ли я, что задворки домов, чьи фасады глядели на улицу Отходящих, а также окрестности кладбища Пер-Лашез слыли отнюдь не самым безопасным местом Парижа.
Ирен взялась было за вышивание, но голоса приблизились, и девушка опять насторожилась. Казалось, говорящие вошли уже во дворик, обсаженный каштанами, тот, что отделял особняк Гейо от улицы. Из разговора Ирен уловила лишь несколько слов. Вот что ей удалось разобрать:
– Со второго или третьего этажа ничего не увидишь – деревья помешают. На четвертом сюда выходят окнами только две жилых комнаты – вышивальщицы и итальянца. Вон видишь, окно с жалюзи. С первого тоже не видно ничего дальше садиков.
Говоривший явно знал дом как свои пять пальцев. «Сюда выходят окнами только две комнаты – вышивальщицы и итальянца...» Куда – сюда?
Где-то вдалеке раздался удар колокола, и вскоре ему ответил еще один. Кто-то шел вдоль кладбищенской ограды. Это сторож обходил кладбище. Вот он показался на открытом пространстве перед могилой полковника, предупреждая звоном колокольчика последних посетителей, что сейчас закроет ворота. Стоило ему удалиться, как справа из-за деревьев вышли двое, и третий возник непонятно откуда возле самой плиты. В сумерках нельзя было разглядеть их лиц, во всех трех фигурах не было ничего примечательного, но Ирен вдруг забеспокоилась, не случится ли какой беды с графиней – ведь она там одна, а кругом темно, пустынно и неуютно. Естественно, эти трое не могли быть теми, что разговаривали во дворике, – они бы просто не успели так быстро пересечь улицу, но Ирен отчего-то показалось, что их появление каким-то образом связано с недавней беседой.
Три человека скрылись в стороне, противоположной той, куда ушел сторож.
Ирен замерла в глубоком раздумье.
– А он все не идет, – наконец прошептала девушка, заметив, как сгустились вокруг нее тени. – Видимо, он тоже слышал голоса. Ему, вероятно, угрожает новая опасность. Сколько же у него врагов!
Ее прелестное лицо затуманилось. Она попыталась понять, что же ее напугало. Потом опомнилась и снова взяла письмо.
– Отец, отец... как же ты запугал меня! Скоро я буду бояться собственной тени.
Она вздрогнула, разворачивая листок.
– Бедный отец! – продолжала она. – Ему кажется, что повсюду его подстерегают убийцы, всюду ему мерещатся преступления и злодейства. Он все время рассказывает одно и то же, начинает и никак не может закончить, словно не решается поведать какую-то тайну... Странная история – странная и страшная. Что-то действительно напутало его, и он все бросил – деньги, дом, занятия архитектурой – и заживо похоронил себя в мрачных подземельях Штольберга.
В темноте трудно было разобрать убористый почерк господина Карпантье, но Ирен знала наизусть все, что писал ей отец. Без сомнения, он был болен, раз из письма в письмо повторял один и тот же бессвязный и нелепый рассказ безумца и никак не мог завершить его.
«Наконец-то я поведаю тебе мою историю и ты узнаешь, отчего я умер. На моих глазах внук вонзил нож в грудь деда, ия, к несчастью, владею их дьявольской тайной. Ренье снял для меня комнату в Мессажри. Я уже в третий раз менял квартиру. Из Мессажри я бежал, переодетый в одежду Ренье. Это только так говорится: «бежал», а на самом деле я иидти-то мог с большим трудом. Веревки изрезали все тело. И голова все время была тяжелой, словно ее набили золотом...»
– Золото – его навязчивая идея, – отвлеклась от письма Ирен. – Вот бы снова посмотреть на картину, что висела у Ренье в мастерской. Там изображен сын, убивающий отца в подвале, полном сокровищ. Глаза у обоих совершенно безумные. Не эта ли картина свела моего отца с ума?
Она продолжила чтение:
«Воздух раскалился. Небо окрасилось в цвета золота, свинца и крови. На дороге в облаке пыли показался экипаж убийцы. Поднялся ветер, разразилась страшная буря, о каких рассказывал Ренье, вернувшись с Корсики. Я вспомнил его рассказ, я словно заново пережил все то, о чем он нам говорил тогда. Я оказался в заброшенном доме, там была и пьяная старуха Бамбуш-Туляка, которую совсем развезло от водки, и Куатье, похожий на бульдога разбойник, – в общем, все точь-в-точь так, как говорил Ренье; об одном только он умолчал, но я видел это собственными глазами, я стал свидетелем отцеубийства».
Ирен приложила руку ко лбу.
– Видимо, безумие заразительно, – прошептала она, ибо я безумно хочу разгадать эту загадку. Может быть, Ренье знает обо всем этом больше, чем я? Пока мы ехали в Штольберг, папа все время разговаривал с ним. Но тогда у Ренье еще не было от меня секретов. Если бы он что-нибудь узнал, он бы обязательно рассказал мне. Бедный, бедный Ренье! Будь счастлив с той, которую ты выбрал.
Эти последние слова были произнесены с той особой интонацией, с какой говорят, когда хотят себя обмануть.
Стало совсем темно, и девушка читала дальше по памяти – она уже не видела слов, она только угадывала их:
«...Вот к этому-то дому на отшибе и подъехал экипаж убийцы. Тот самый, что я видел раньше на дороге. Здесь преступник должен был нанести удар. Нанести удар мне. Я слышал за дверью зловещий звук: вжик-вжик-вжик —это наемный убийца точил свой нож.
Когда-то давно – мы жили в ту пору на юге Франции, и я все надеялся, что солнце и морской воздух излечат мою бедную Ирен, я имею в виду твою маму – один несчастный попросил нас спрятать его. Полиция гналась за ним по пятам. Прежде он сражался в Африке, а вернувшись, в припадке безумной ревности убил свою жену – даже не успел сменить военный мундир на штатский костюм. Сначала я ужаснулся:солдат хвалился своим злодеянием словно подвигом. Но у моейИрен, как и у тебя, моя девочка, было чуткое сердце, мудрое и любящее.
– Несчастного ослепила любовь, – сказала она мне. – Он смеется лишь для виду, а душа его рыдает.
Она была права. Есть такие женщины, чьи поцелуи опаснее укусов тарантула. Солдат был человеком неплохим, он был смелым и добрым, но вот надругательств над собой он не вынес.
Мы приютили его, утешали, как могли. Уходя, он сказал Ирен: «Вы сделали мне много доброго, быть может, и я отплачу тем же кому-нибудь из ваших близких».
Вот он-то, дочка, и точил теперь нож в ветхом домишке; рядом с ним приплясывала, бранясь и что-то напевая, пьяная старуха, а я стоял снаружи. Кругом бушевала буря, на меня низвергались целые потоки дождя, но я не двигался с места. Я радовался буре, хотя и понимал, что вот-вот умру. Но через несколько минут мой организм не выдержал ожидания смерти, я потерял сознание и упал, ударившись головой о каменный порог. Очнулся я в постели, у моего изголовья сидел разбойник Куатье. Представляешь, оказывается, за все эти годы он не забыл нас. «Я часто думал о вашей жене, – сказал он. – Она святая. Ведь она умерла, да? Только злые живут долго, а таких, как она, Бог рано прибирает. Что ж, я помню свое обещание и выполню его».
Письмо выпало из рук девушки. Какое-то время она сидела неподвижно в кромешной тьме.
– Нет, он не сумасшедший, – пробормотала она. – Но разве человек в здравом уме может повторять одно и то же, одно и то же, одно и то же в десяти письмах?
Внезапно по телу ее пробежала дрожь.
– Как же долго нет Жюлиана! – воскликнула она. – Я чувствую, вот-вот что-то случится. Кто-то подбирается к нашему дому, мне страшно. Я должна его предупредить об опасности, со мной-то ничего не будет, а вот с ним...
Внизу несколько человек говорили об окне со спущенными жалюзи. Это же его окно!..
