Фредерик Марриет
Валерия
«Любезная мадмуазель де Шатонеф!
Так как вы, вероятно, не читаете французских газет, то я извещаю вас, что предсказания ваши касательно господина Г** сбылись. Через месяц после свадьбы он бросил жену и начал проводить все время за игорным столом, возвращаясь домой только за новыми деньгами. Наконец, она отказала ему в этом. Он пришел в ярость и ударил ее. На прошедшей неделе она подала просьбу о разводе, и дело решено в ее пользу; она избавлена от чудовища и сохранила свое имение. Вчера поутру она была у меня, показала мне ваше письмо и спросила меня, не переписываюсь ли я с вами, и нельзя ли вас уговорить возвратиться к ней. Я, разумеется, не могла сказать ей об этом ничего положительного; но я уверена, что если вы произнесете словопрощения, то она напишет к вам и будет просить вас к себе. После вашего письма к ней, я думаю, это иначе и быть не может. Решите сами. Жду от вас скорого ответа. Мадам д'Альбре бывает у меня почти каждый день и ждет его с нетерпением.
Ваша Эмилия Паон, урожденная Мерсе».
Я с той же почтой отвечала ей следующее:
«Любезная мадам Паон!
От всей души прощаю я мадам д'Альбре, но при всем том не могу принять ее приглашения. Вспомните, что она обвинила меня перед всеми своими знакомыми в неблагодарности и клевете. Как же явиться мне в обществе, из которого я была изгнана за такое поведение? Или я, действительно, виновата, и в таком случае не заслуживаю ее покровительства, или не виновата, и следовательно жестоко оскорблена тем, что она так больно дала мне почувствовать мою зависимость и вытолкнула меня в свет с запятнанной репутацией. Могу ли я жить у нее спокойно после такой несправедливости? И ловко ли ей самой будет представить меня опять как свою protegee? He придется ли ей краснеть при каждой встрече с нашими общими знакомыми? Уверьте ее в том, что я забываю все прошедшее и желаю ей всякого счастья; но возвратиться к ней я не могу. Скорее умру с голода. Если бы она знала, что вытерпела я вследствие ее поступка, она пожалела бы обо мне, вероятно, больше, но что сделано, то сделано. Прошедшего не воротить. Прощайте, мадам Паон. Благодарю вас за участие.
Ваша Валерия».
У меня было очень тяжело на сердце, когда я писала эти строки, и я уехала к леди М** в Сент-Джемс-сквер в мрачном расположении духа. Если бы улыбки, приветствия и пожатия рук могли меня утешить, в них не было недостатка. Мне показали все комнаты внизу, потом комнату леди М**, комнаты ее дочерей и, наконец, мою. Я была рада, когда осталась одна и могла заняться приведением моих вещей в порядок.
Назначенная для меня комната была очень удобна и убрана лучше комнат дочерей леди М**, и вообще я играла роль гостьи, а не гувернантки. Горничная была со мною очень учтива и, помогая мне убирать вещи, не пробовала быть со мною фамильярною.
Я забыла сказать читателю, что леди М** была вдова; лорд М** умер года два тому назад; старший сын ее, теперешний лорд М**, не был в это время на морской службе.
Подали обедать. За столом было только двое посторонних. Со мною обходились с чрезвычайной внимательностью. Вечером я играла и пела; дочери леди М** тоже пели; голоса у них были хорошие, но мало выражения; я увидела, что могу быть для них полезною.
Леди М** спросила меня потихоньку, что я думаю о пении ее дочерей? Я откровенно сказала ей мое мнение.
– Послушавши вас, невозможно сомневаться в верности ваших замечаний, – сказала она. – Я знала, что вы хорошо поете, но такого совершенства не ожидала.
– Если ваши дочери любят музыку, так скоро будут петь не хуже моего, – отвечала я.
– Это невозможно! Но они все-таки многому научатся. Вы как будто устали? Хотите отдохнуть? Августа пойдет с вами.
– Да, у меня болит голова, – отвечала я, – и я воспользуюсь вашим позволением.
Августа, старшая дочь ее, зажгла свечу, и мы ушли с нею ко мне в комнату. Поговоривши со мною минут десять, она пожелала мне покойной ночи, и таким образом провела я первый день в Сент-Джемс-сквере.
На другой день мы уехали в родовое поместье леди М**, Гаркин-кастл, в Дорсетшире, и я рада была покою после шумного лондонского сезона. Молодые девушки были, как справедливо заметила леди М**, измучены бесконечными вечерами; но в деревне поправились менее нежели в неделю. Это были премилые, простые и не гордые девушки. Я скоро к ним привязалась. Я занялась с ними музыкой, и они делали большие успехи. Кроме того, я выучила их делать из воску цветы. Вот все, что могла я для них сделать, если не считать редких и кратких замечаний касательно кое-чего, что казалось мне не совсем приличным в их поведении. Леди М** была, по-видимому, вполне мною довольна и обращалась со мною с особенным уважением. В короткое время я свыклась с новым положением и была счастлива.
В первый месяц не было в доме гостей; но потом леди М** разослала приглашения. Она говорила, что ей нужно по крайней мере четыре недели на отдых после сезона, да и дочерям ее это очень и очень не мешало. Гостей ждали в понедельник; в пятницу леди М** приказала старшей дочери своей, Августе, надеть только что сшитое для нее дома платье и придти к ней. Августа оделась и пришла; леди М**, осмотревши платье, сказала:
– Что-то оно мне не нравится, Августа, не знаю, в чем ошибка, а ошибка есть: оно сидит как-то не грациозно.
Я в это время читала книгу и, естественно, обратила внимание на платье. Ошибка была замечена мною в ту же минуту, я указала ее и с помощью нескольких булавок дала юбке совсем другой вид.
– Еще талант мадмуазель де Шатонеф! – сказала леди М**. – Я этого никак не предполагала, хотя должна признаться, что никто не одевается с таким вкусом, как вы. Душевно благодарю вас за указание.
– Очень рада служить вам, – отвечала я, – и прошу вас всегда располагать мною. Действительно, говорят, что я имею дар одеваться к лицу.
– Кажется, у вас на все есть дарования, – сказала леди М**. – Поди, Августа, покажи швее, что и как исправить. Конечно, – продолжала она, обращаясь ко мне, – шить платья дома – это экономия, но я, право, не в силах платить страшные цены мадам Дебелли. У меня огромные расходы, и я поневоле должна беречь деньги. Разница между платьем, шитым дома и у модистки, конечно, слишком велика: все как-то ловче и изящнее; но экономия, вы не поверите: дома почти двумя третями выходит все дешевле.
– Если вы позволите мне заняться немножко гардеробом, – отвечала я, – так думаю, что у вас и дома будут шить не хуже, чем у мадам Дебелли. Я надеюсь быть вам в этом случае полезна.
– Вы очень добры, мадмуазель де Шатонеф; но мне право, совестно.
– Нисколько, помилуйте! Если вы только позволите.
– Делайте как вам угодно, – отвечала леди М**. – Я предоставляю вам полную власть над всем домом, если хотите; и буду вам очень обязана. Вот подали экипаж; поедете вы сегодня?
– Нет, благодарю вас.
– Так я возьму с собой Гортензию и Эми, а Августа останется с вами.
Леди М** уехала, а я пошла в комнату, где шили платье, сделала в нем кое-какие перемены, чтобы оно шло больше к лицу Августы, и выкроила два других платья для Гортензии и Эми. Желая угодить леди М**, я сама принялась шить, и когда она возвратилась, платье Августы было готово. Оно, действительно, получило совсем другой вид, и Августа была в нем очень авантажна. Она была в восторге и пошла показать его матери. За обедом леди М** не знала, как благодарить меня. Другие два платья вышли также удачно, и с этой минуты, до тех пор, пока я не переселилась от леди М**, все платья, не только дочерей ее, но и ее самой шились дома. Я всегда подавала в этих случаях советы, указывала, как что сделать и всегда умела угодить. Я считала моей обязанностью быть в чем только могла полезною, и комплименты насчет моего вкуса были для меня достаточною наградою.
Время шло. Осенью была просватана Августа, а на святках и Гортензия, вторая дочь леди М**, Обе они составили хорошие партии. Леди М** была в восторге.
– Не странно ли, мадмуазель де Шатонеф, – говорила она. – Я металась в продолжение двух сезонов день и ночь в надежде поймать для них мужей, и вот вдруг они выходят замуж, где же? В глуши, в деревне! Я обязана этим вам: вы одеваете их с таким искусством.
– Я думаю, что они обязаны этим деревенской жизни: они очень здесь поправились, – отвечала я. – Кроме того, здесь молодые люди могут оценить их прекрасные душевные качества лучше, нежели на балах в Лондоне.
– Думайте, как хотите, – возразила она, – а я убеждена, что это оттого, что они одеты с таким вкусом. Все удивляются их платьям, все просят выкроек. Теперь у меня остается только Эми, но я и ее надеюсь пристроить с помощью сестер.
– Эми премилая девушка, – отвечала я, – и я на вашем месте не спешила бы с нею расстаться.
– А я так напротив, – возразила леди М**. – Вы не можете себе представить, сколько с ними издержек; а состояние у меня не Бог знает какое. Как вы думаете? Не правда ли, что лиловый цвет больше всех Эми к лицу?
– Ей почти все цвета идут.
– Да, если фасон указан вами. Через две недели мы едем в Лондон, вы знаете? Надо позаботиться о приданом. Вчера мы решили праздновать обе свадьбы в феврале. Я рассчитываю на вас, мадмуазель де Шатонеф; вы выдумаете на этот день для Эми что-нибудь особенное. Кто знает, может быть это и ей доставит мужа. Однако уже поздно; прощайте.
Я не могла надивиться, как торопится леди М** сбыть с рук своих дочерей. Во все время моего у нее пребывания она только об этом и думала. Желание увидеть своих дочерей хорошо пристроенными было естественно, но она обращала внимание только на связи и денежные средства женихов, а о личности их вовсе не заботилась.
Через две недели после Рождества мы уехали в Лондон и начали хлопотать насчет приданого. Однажды утром слуга доложил, что какой-то молодой джентльмен желает меня видеть и ждет в столовой. Я сошла вниз, удивляясь, кто бы мог это быть, и увидела перед собою Лионеля, пажа леди Р**, одетого во фрак и смотрящего настоящим джентльменом. Он поклонился мне с большим почтением, с гораздо большим, нежели, как бывало раньше, когда он был пажом у леди Р**, и сказал:
– Я решился прийти к вам, мисс Валерия, потому что, полагаю, вы принимали во мне несколько участие. Я пришел рассказать вам, что со мною случилось. Я уже четыре месяца как в Англии и не потерял этого времени даром.
– Очень рада вас видеть, Лионель, хотя и жалею, что вы оставили леди Р**. Надеюсь, вы довольны результатом ваших розысков?
– Это длинная история, мисс Валерия, и если вы хотите меня выслушать, так присядьте, пока я буду вам рассказывать.
– Надеюсь, что рассказ ваш не будет слишком долог, Лионель; через час мне надо ехать с леди М**. Но говорите.
Я села, и Лионель начал:
– Мы прибыли в Дувр к вечеру того же дня, когда выехали из Лондона. Леди Р** была целый день в каком-то волнении и заболела, так что принуждена была пробыть в Дувре дней пять. Как скоро она оправилась, я счел за лучшее взять у нее свое жалованье прежде, нежели мы оставим Англию. Я подал ей счет и изложилмою просьбу.
– А на что вам деньги? – спросила она.
– Я хочу отдать их в верные руки, – отвечал я.
– Это значит, что в моих руках они, по-вашему, не в безопасности?
– Нет, – сказал я, – не то. Положим, с вами случится несчастье за границей; поверят ли ваши душеприказчики, что вы остались должны простому пажу больше двадцати пяти фунтов сверх годового жалованья? Они скажут: этого быть не может, и не отдадут мне моих денег. Они не поверят, чтобы я получал такое большое жалованье.
– Это отчасти справедливо, – сказала она, – может быть, действительно, лучше заплатить вам теперь.
Сделавши счет, она дала мне вексель на своего банкира. Мы должны были отплыть на другой день в девять часов утра. Погода стояла хорошая, и леди Р** отправилась прямо в каюту. Горничная спросила у меня склянку с солью, которую я нарочно оставил под подушкою софы в гостинице. Я отвечал, что забыл ее и еще успею сбегать. Я отправился в ту же минуту, но постарался возвратиться не раньше, как когда пароход тронулся уже с места. Я начал кричать: стой! стой! зная, что пароход не остановится, хотя он отошел от берега всего только шагов на двадцать. Я видел, как горничная леди Р** бросилась к капитану и начала его упрашивать; но это не помогло: я остался в Англии, и леди Р** никак не подозревала, чтобы это было с умыслом.
Я пробыл на пристани, пока пароход не отошел мили на две и потом отправился назад, сквозь толпу людей, осыпавших меня советами и наставлениями, как догнать мне леди в Кале. Я возвратился в гостиницу за частью моего гардероба, которую не отправил на пароход, и начал рассуждать, что мне делать. Я пошел к продавцу платья; у него в лавке внесли только матросские вещи, и я расчел, что мне и в самом деле лучше всего одеться матросом. Я потребовал себе полный костюм.
– Вы, вероятно, собираетесь выйти в морс? – сказал купец, догадываясь не совсем удачно, потому что я с умыслом остался на суше.
Как бы то ни было, я сторговал себе полную пару, променял мою ливрею и переоделся в особой комнате.
Потом я зашел опять в гостиницу, взял мое остальное платье и уехал с отходящей почтовой коляской в Лондон. Я пришел к вам сюда, в этот дом, но вы уже уехали, и я решился отправиться в Кольвервуд-Галль.
– Теперь я должна вас оставить, Лионель, – сказала я. – Мне надо ехать с леди М**. Приходите завтра пораньше, я дослушаю вашу историю.
Он пришел на следующее утро и продолжал:
– Маленькие вещи, мисс Валерия, даются нам иногда труднее больших; вы не можете себе представить, чего мне стоило отыскать Кольвервуд-Галль. Я спрашивал многих в гостинице, где остановился, но никто не мог сказать мне, где это местечко. Я пошёл на почту и спросил, какие коляски идут в Эссекс? Мне ответили: «А вам в какое место?» – «В Кольвервуд-Галль». – И никто не мог мне сказать, в котором экипаже должен я отправиться, и близ какого города находится Кольвервуд-Галль. Наконец я узнал, что мне было нужно, от дворника в «Голове Сарацина», который получал пакеты с этим адресом; он проводил меня к кучеру, который и объявил, что его коляска проезжает в миле от жилища сэра Александра Мойстина. До тех пор я никогда не слыхал девического имени леди Р**. Я получил уже от ее банкира деньги и уехал из Лондона на следующий день.
Меня высадили в деревне Вест-Гет, в гостинице «Герба Мойстина» Я ехал в матросском платье и старался поддержать мою роль в разговорах с пассажирами, что довольно легко, когда собеседники ничего не смыслят в морском деле. Кучер сказал, что мне ближе всего остановиться в этой гостинице, если я намерен идти в Кольвервуд-Галль. Я взял свои пожитки и сошел, а коляска отправилась дальше. Матрос – диковинка в деревне, мисс Валерия; меня засыпали вопросами, но я отвечал им тоже вопросами. Я сказал, что прежде, при старом баронете, у меня были здесь друзья, но что я их мало помню, потому что с тех пор прошло много времени. Я спросил, нет ли еще в живых кого-нибудь из старых служителей. Содержательница гостиницы отвечала, что есть один, Робертс, который живет еще в деревне и уже несколько лет не встает с постели. Его-то мне и надо было увидеть. Я спросил, что сталось с его семейством? Дочь, отвечали мне, вышла замуж за Грина и живет где-то в Лондоне, а сын женился на Кити Виль-сон, служит сторожем где-то близ Портсмута и прижил уже много детей.
– Да, это правда, – подхватил я, смеясь, – нас-таки не мало.
– Как? Так вы внук старого Робертса? – воскликнула моя хозяйка. – Точно, мы слышали, что Гарри, кажется, пошел в матросы.
– Ну, а где же мне найти старика-то? – продолжал я.
– Пойдемте, – сказала хозяйка, – он живет вот тут, рядом, и рад-радехонек будет, что нашлось с кем поболтать. Скучно ему лежать вечно одному.
Мы пошли. Шагов за сто от гостиницы хозяйка остановилась у дверей небольшого домика и кликнула какую-то мистрисс Мешин, чтобы сказать старому Роберт-су, что пришел один из его внуков. На пороге явилась покрытая табаком старуха, посмотрела на меня сквозь очки и ушла обратно в дом. Вслед за тем меня позвали, и я вошел. В постели лежал старик с белыми, как серебро, волосами. Мистрисс Мешин в очках убирала комнату.
– Как поживаешь, старый ребенок? – сказал я.
– Что такое? Плохо слышу, – отвечал старик. – Каково поживаете? – повторил я.
– О, хорошо; для старика хорошо. Так ты мой внук Гарри? Ну, очень рад. Вы можете идти, мистрисс Мешин; притворите дверь, да прошу не подслушивать в замочную скважину.
Мистрисс Мешин вышла, ворча, из комнаты и захлопнула за собою дверь.
– Она ужасно сердитая, – сказал старик, – а при мне никого больше нет. Невесело лежать в постели, в душной комнате; а еще скучнее, когда ходит за тобою этакая старуха; просишь ее поговорить – молчит, просишь замолчать – говорит. Ну, очень рад тебя видеть. Надеюсь, ты не уйдешь сию же минуту, как сделал брат твой, Том. Мне ведь решительно не с кем поболтать. Ну что, нравится тебе море?
– Берег лучше.
– Все матросы поют эту песню. А я охотнее вышел бы в море, чем лежать тут целые дни и месяцы. А все оттого, что в старину, бывало, день и ночь бродил за браконьерами; тогда я не знал, что значит прилечь, – так вот теперь и отлеживайся. А велико, должно быть, море?
Я был рад, что старик в полном и здравом уме; выслушавши его замечания насчет своего сына и моих мнимых братьев и сестер, о которых я от него же узнал многое, я простился и обещал прийти к нему на следующее утро.
Возвратившись в гостиницу, я мог уже отвечать на все вопросы относительно моих предполагаемых родственников и в свою очередь пустился расспрашивать о фамилии владельцев Кольвервуд-Галля. К вечеру сошлось в гостиницу множество народа, поднялся шум, закружились тучи табачного дыму, и я ушел спать. На другое утро я пришел к старому Робертсу, и приход мой очень его обрадовал.
– Ты добрый мальчик, – сказал он, – что пришел навестить больного старика, к которому по целым неделям ни души не заглядывает. Расскажи же мне, что ты видел в последнюю твою поездку.
– В последний раз я был на почтовом пароходе. Он шел из Дувра в Кале.
– Это должно быть весело; куча пассажиров!
– Да; и как бы вы думали, кого видел я на этом пароходе? Из ваших знакомых.
– Кого же?
– Леди Р** и с ней того молодого джентльмена, который, говорят, служил у нее прежде лакеем.
– О, в самом деле? – сказал старик. – Так наконец она таки поступила с ним по правде? Рад, очень рад, Гарри; от этого и мне легче на душе. Я дал слово хранить эту тайну и хранил ее; но когда смерть не за горами, так нелегко хранить такого рода тайну, и я не раз говорил моей дочери…
– Тетушке Грин?
– Да, твоей тетушке Грин; да она ничего слышать не хочет. Мы оба поклялись молчать, и она утверждает, что клятва нас связывает, и что, кроме того, за молчание нам платят деньги. Ну, слава Богу! Как камень с сердца свалился!
– Да, – отвечал я, – теперь вы не обязаны молчать.
– Ну, каков же он собою? – продолжал старик.
– Молодец, – отвечал я. – Настоящий джентльмен.
Я не могла не засмеяться этой выходке Лионеля, хотя он сказал совершенную истину. Лионель заметил это и сказал:
– Не удивляйтесь, мисс Валерия, что я сам себя хвалю; у нас в кухне часто говаривали: бедный слуга только на это иногда и может понадеяться.
– Продолжайте.
– Он был славный мальчик, когда жил еще здесь, – сказал старик. – Но его увезли отсюда шести лет, и с тех пор я его не видал.
– Говорят, он похож на леди Р**.
– Почему же и не так; очень может статься. Она была в свое время тоже хороша собою.
– Я слышал эту историю, дедушка, – сказал я, – теперь вы не обязаны молчать, так расскажите мне ее, пожалуйста, в подробности.
– Изволь, – отвечал старик; так как это уж не тайна, то я расскажу тебе все охотно. Тетка твоя, Грин, ты знаешь, была кормилицей леди Р** и долго еще после того жила в доме; старый сэр Александр Мойстин страдал подагрою и не выходил из комнаты несколько лет, а она за ним ходила. Вот однажды, только что сэр Александр оправился от жестокого припадка, как меньшая сестра леди Р** убежала и обвенчалась с полковником Демпстером, славным, веселым молодцом, приехавшим поохотиться с теперешним баронетом. Это всех крайне удивило, потому что все думали, что он женится на старшей сестре, мисс Барбаре, а не на меньшой. Молодые уехали куда-то за границу. Сэр Александр взбесился и опять заболел; леди Р**, бывшая тогда еще мисс Барбарою, была, казалось, сильно огорчена поступком сестры. Прошло около года, как вдруг, однажды, мисс Барбара сказала твоей тетке, Грин, что хочет с ней куда-то съездить. В тот же вечер уехали они на почтовых; ехали всю ночь и, прибывши наконец в Соутгемптон, остановились у какого-то дома. Леди Р** вышла, поговорила с хозяйкой, вызвала из экипажа мою дочь и, приказавши ей остаться внизу, ушла в верхний этаж. Дочь моя прождала здесь мисс Барбару часов пять и слышала в доме какую-то суету и беготню. Наконец, в комнату вошла хозяйка и с нею человек почтенной наружности. Это был доктор.
– Кончено, мистрисс Вильсон, – сказал он, – ее невозможно спасти. Ребенок, впрочем, останется жив.
– Что же нам делать?
– Леди сказала мне, – отвечал доктор, – что она ей сестра, так об этом надо ее спросить.
Давши несколько наставлений насчет ребенка, доктор ушел, и вскоре потом явилась мисс Барбара.
– Я совсем измучилась, Марта, – сказала она, – пойдем домой, пора отдохнуть. Ты, верно, отослала экипаж? А я, право, едва в состоянии тащиться пешком.
Она взяла Марту под руку и сказала хозяйке, когда та отворяла ей дверь:
– Завтра я заеду и распоряжусь насчет ребенка. Я никогда еще не испытывала ничего подобного, – сказала мисс Барбара, обращаясь опять к Марте. – Она была моя пансионская подруга и просила меня приехать к ней. Она умерла в родах и поручила ребенка моему покровительству. Родные отказались от нее. У вас не было оспы, Марта?
– Нет, мисс, – отвечала Марта.
– Она заболела во время беременности оспою, и это было причиною ее смерти; поэтому-то я и не позвала вас в комнату.
Дочь моя ничего не отвечала; мисс Барбара была горячего нрава, и она ее боялась; но она не забыла слов доктора, сказавшего, что мисс Барбара сестра больной. Странно также показалось моей дочери, что мисс Барбара не говорила ей дорогою, куда и к кому они едут, но закуталась в свое манто и притворилась спящею, просыпаясь только, чтобы расплачиваться с почтарями. Мисс Барбара была, как я тебе говорил, очень вспыльчива и со времени бегства сестры своей сделалась еще раздражительнее. Поговаривали даже, что она не в своем уме и бродит при лунном свете.
Возвратившись в гостиницу, мисс Барбара легла в постель и приказала Марте остаться у нее в комнате, потому что одной ей было, говорила она, страшно в комнате. Ночью дочь моя стала думать обо всем случившемся и положила дознаться истины; она встала рано утром, пошла в тот дом, где они были накануне и сказала хозяйке, что прислана от леди узнать о здоровье ребенка. Хозяйка отвечала, что он здоров, и в завязавшемся между ними разговоре дочь моя узнала, что родильница умерла совсем не от оспы. Хозяйка спросила дочь мою, не хочет ли она взглянуть на покойницу? Марта пошла и увидела бедную мистрисс Демпстер, мисс Елену, убежавшую с полковником.
– Не жалость ли! – сказала хозяйка. – Муж ее умер всего только два месяца тому назад; был, говорят, красавец. Да и в самом деле, вот, посмотрите его портрет; покойница носила его на шее.
Удовлетворивши своему любопытству и поплакавши над телом Елены, которую она очень любила, тетка твоя поспешила возвратиться в гостиницу; она взяла на кухне кружку теплой воды, вошла в комнату мисс Барбары и только что успела снять шляпку и шаль, как мисс Барбара проснулась и спросила: кто здесь?
– Это я, – отвечала дочь моя. – Я ходила на кухню за теплой водой; уже десятый час, и я думала, что вы скоро проснетесь.
– Да, пора вставать, Марта. Я думаю сегодня же возвратиться домой, тут нам делать нечего. Вели подать завтрак. Я схожу отдать приказания насчет ребенка, а ты, между тем, уложи вещи. Ведь тебе, верно, нет охоты идти со мною?
– Нет, – отвечала Марта, – я и то едва опомнилась от страха, что была в доме, где оспа.
Мисс Барбара ушла после завтрака и часа через три возвратилась в сопровождении служанки, несшей за нею ребенка. Вещи уже были уложены, и через полчаса дочь моя, мисс Барбара и ребенок уехали обратно домой.
Если бы не случайные слова доктора, то мисс Барбара успела бы обмануть тетку, и мы не знали бы, чье это дитя. Возвратившись домой, мисс Барбара наговорила ей многое множество: что эта мистрисс Бедингфильд ее старинная приятельница; что она состояла с ней в постоянной переписке; что муж ее убит недавно на дуэли;, что он был игрок, человек дурного поведения; что она, мисс Барбара, обещала покойнице взять ее ребенка под свое покровительство и возьмет. Потом она прибавила: «Я хотела бы отдать его твоей матери, Марта; как ты думаешь, согласится ли она? Это надо держать в секрете, а не то батюшка очень на меня рассердится». Тетка твоя отвечала, что мать ее, вероятно, согласится взять ребенка к себе, и мисс Барбара попросила ее выйти из экипажа, когда они остановились для последней перемены лошадей, и отнести ребенка к нам. Тогда было уже темно, и все это могло быть сделано незаметно.
Ребенок был принесен к твоей бабушке, которая теперь в царстве небесном, и тетка твоя сказала нам, чье это дитя. Я был этим очень недоволен, и если бы не сильный ревматизм, так пошел бы прямо к сэру Александру и рассказал бы ему все дело; но бабушка твоя и Марта поставили на своем, и мы положили говорить то, что приказала мисс Барбара, когда пришла к нам на другой день.
– Так поздравляю вас, Лионель. Вы, следовательно, сын джентльмена и племянник леди Р**. Желаю вам всякого счастья, – сказала я, протягивая ему руку.
– Благодарю вас, мисс Валерия. Все это правда, но надо достать доказательства. Впрочем, об этом поговорим после.
– Присядьте, Лионель.
Он сел и продолжал рассказ старика:
– С месяц спустя приехал сюда сэр Ричард Р** и через три недели женился на мисс Барбаре. Все дивились поспешности этого брака, тем более, что все семейство было в трауре по случаю известия о смерти миссис Демпстер. Бедный сэр Александр не вынес этого горя, и через два месяца его отнесли на вечный покой. Тетка твоя возвратилась тогда к нам и вышла за Грина, который был месяца через три убит браконьерами. Потом умерла твоя бабушка, и я остался один с твоей теткой; она ходила за ребенком, которого звали Лионель Бедингфильд. Об этом ребенке много толковали и дивились, чей бы он мог быть? Но после смерти сэра Александра и отъезда мисс Барбары, вышедшей замуж, перестали о нем и думать. На сегодня довольно; завтра я доскажу тебе остальное.
– Может быть и мне сделать то же, мисс Валерия? Не наскучил ли я вам? – спросил Лионель.
– Нет, нет. Теперь мне есть время вас слушать, а потом, может статься, будет недосуг. Кроме того, ваши частые посещения могут подать повод к расспросам, и я не буду знать, что отвечать.
– Так я доскажу вам мою историю сегодня, мисс Валерия. На следующее утро старый Робертс продолжал так: «Месяца через три после смерти сэра Александра, когда сын его, новый баронет, приехал в Кольвервуд-Галль, явилась туда и мисс Барбара, уже леди Р**. Мы только что похоронили твою бабушку, и бедняжка Грин был убит не больше месяца перед тем. Тетка твоя, огорченная потерею мужа, начала соглашаться со мною, что не годится нам скрывать происхождение ребенка. К тому же она очень привязалась к мальчику, который утешал ее отчасти в потере мужа. Леди Р** посетила нашу хижину, и мы сказали ей, что не хотим скрывать происхождение ребенка, потому что это несправедливо. Леди Р** испугалась и начала упрашивать, чтобы мы ее не выдали. Это погубит ее, говорила она, во мнении мужа и родственников. Она просила нас так усердно и дала нам такое торжественное обещание возвратить ребенку при первой возможности все права, что мы согласились молчать. Она дала моей дочери пятьдесят фунтов стерлингов за издержки и хлопоты и обещала платить ежегодно по стольку же, пока ребенок будет у нас.
Кажется, что это всего больше успокоило нашу совесть. Мы были бедны, а деньги – великое искушение. Как бы то ни было, мы остались довольны щедростью леди Р** и аккуратно получали от нее деньги до тех пор, пока мальчику не исполнилось семь лет. Тогда его у нас взяли и отдали в школу, но куда, этого мы несколько времени не знали. Леди Р** была по-прежнему к нам милостива и по-прежнему давала денег и обещала признать Лионеля своим племянником. Наконец, дочь мою потребовали в Лондон и послали в школу за мальчиком; леди Р** сказала, что так как муж ее умер, то она хочет иметь Лионеля у себя в доме. Это очень нас обрадовало; мы никак не предполагали, чтобы она сделала из него слугу, как узнала потом твоя тетка, приехавши неожиданно к леди Р** в Лондон. Но леди Р** сказала, что так лучше».
Три года тому назад тетка твоя переселилась в Лондон и с тех пор живет там и занимается стиркою белья; но она часто присылает мне денег, вдоволь для больного старика. Вот Гарри, теперь ты знаешь всю историю; слава Богу, что наконец она признала его своим племянником; совесть моя теперь спокойна.
– Но уверены ли вы, – сказал я, – что она признала его племянником?
– Да ведь ты сам мне сказал.
– Нет, я сказал только, что он был с ней на пароходе.
– Да, однако же, я понял, что все это дело конченое.
– Может быть, но я не знаю, – отвечал я. – Я только видел их вместе. Может быть, леди Р** и до сих пор держит это в секрете. Не удивительно, что совесть вас упрекала. Я, на вашем месте, глаз не мог бы сомкнуть. Меня преследовала бы мысль, что я лишаю Лионеля имени и, может быть, счастья.
– Я сам не раз об этом думал, Гарри.
– Да, и еще на краю могилы, как сами говорите. Как знать, что вас не позовут к суду сегодня же ночью?
– Да, да, это правда, – сказал он с ужасом. – Но что же мне делать?
– Я на вашем месте знал бы, что делать. Я разом освободился бы от этого бремени. Я позвал бы пастора и чиновника и сделал бы формальное показание. Тогда покой возвратится в вашу душу, и вы будете счастливы.
– Это правда. Я подумаю. Оставь меня теперь.
– Думайте о своем спасении, о своей душе, а не о леди Р**. Я приду через час, и вы мне скажете, на что решились. Вспомните, что говорится в Священном Писании о притеснителях вдов и сирот. Прощайте.
– Нет, постой; я решился. Сходи за пастором, мистером Сьюиллем. Я расскажу ему все.
Я, разумеется, поспешил к пастору, жившему шагов за четыреста от дома Робертса, и сказал ему, что старик желает его немедленно видеть, имея сообщить ему важные вещи.
