Фридрих Шиллер
Разбойники
Четвертое действие
Первая сцена
Сельское местоположение около замка Мооров.
Разбойник Моор, Косинский вдали.
Моор. Ступай вперед и доложи обо мне. Знаешь, что ты должен говорить?
Косинский. Вы – граф фон-Брандт, едете из Мекленбурга; я ваш рейткнехт. Не беспокойтесь! я сыграю свою роль. Прощайте. (Уходит).
Моор. Привет тебе, родная земля! (Целует землю). Родное небо! родное солнце! и вы, луга и холмы! и леса и потоки! всем вам сердечный привет мой! Как сладок воздух, веющий с гор моей родины! Каким бальзамом наполняешь ты грудь бедного беглеца – Элизиум, поэтический мир! Остановись, Моор! твоя нога в священном храме! (Подходит ближе). Вот и ласточьи гнезда на дворе замка и садовая калитка, и тот забор, где ты так часто подстерегал и дразнил ловчего[48]! А вон и лужайка, по которой ты, герой Александр, вел своих македонян в атаку при Арбеллах, и зеленый холм, с которого ты низверг персидского сатрапа и где высоко взвилось твое победное знамя! (Улыбается). Золотые, майские годы детства снова оживают в душе несчастного. Тогда ты был так безоблачно весел; а теперь… всюду лежат обломки твоих планов! Здесь ты должен был некогда жить великим, всеми чтимым человеком; во второй раз пережить свои детские годы в цветущих детях твоей Амалии; быть идолом своего народа. Но злому духу, видно, не понравилось это! (Вздрагивает). Зачем я пришел сюда. Затем ли, чтоб, подобно колоднику, звоном железной цепи пробудить себя от сна о свободе? Нет, я уйду отсюда. Колодник позабыл уже о свете; но сон свободы промелькнул перед ним, будто молния в ночи – и вокруг него стало еще мрачнее. Простите вы, родные долины! Некогда видели вы мальчика-Карла – и мальчик Карл был счастливый мальчик. Теперь видите мужа – и он в отчаянии. (Быстро оборачивается, чтоб идти, но вдруг останавливается и грустно смотрит на замок). Не видать ее – ни одного взгляда? и всего одна стена между мной и Амалией! Нет! я должен ее видеть! должен – хотя бы это стоило мне жизни! (Оборачивается). Батюшка! Батюшка! твой сын идет к тебе. Прочь, черная, дымящаяся кровь! Прочь! тусклый, дрожащий, ужасный взгляд смерти. Только на этот час оставьте меня в покое! Амалия! батюшка! твой Карл идет к тебе! (Быстро подходит к замку). Мучьте меня с рассветом дня, не отставайте от меня с приходом ночи, терзайте в страшных сновидениях – только не отравляйте этого последнего наслаждения! (Останавливается у ворот). Что это со мною? Что это значит, Моор? Мужайся! Трепет смерти… предчувствие чего-то страшного…
(Входит в ворота).
Вторая сцена
Галлерея в замке.
Разбойник Моор и Амалия входят.
Амалия. И вы думаете узнать его между этими портретами?
Моор. О, наверное! Его образ жил всегда в моем сердце. (Смотрит на портреты). Не этот.
Амалия. Угадали. Это родоначальник графского дома: он получил дворянство от Барбаруссы за отличие в походах против пиратов.
Моор (все еще пересматривая портреты). И не этот, и это не он, и этот также. Его нет между ними.
Амалия. Как? Посмотрите хорошенько. А я думала, что вы его знали.
Моор. Моего отца я не лучше знаю. Этому недостает кроткой черты около губ, которая из тысячи заставила б узнать его. Это не он.
Амалия. Вы меня удивляете. Как? восемнадцать лет не видать – и…
Моор (быстро, с пламенеющими щеками). Вот он! (Стоит, будто пораженный громом).
Амалия. Редкий человек!
Моор (углубленный в созерцание). Батюшка, батюшка, прости меня! Да это был редкий человек! (Утирает глаза). Божественный человек!
Амалия. Вы, кажется, принимаете в нем большое участие.
Моор. Удивительный человек! И его не стало?
Амалия. Он умер, как умирают наши лучшие радости. (Дотрогиваясь до руки его). Граф, нет счастья под солнцем!
Моор. Правда, правда! Но неужели и вас коснулось это печальное испытание? Вам нет еще и двадцати трех лет.
Амалия. А я уже это испытала. Все живет для одной печальной смерти. Мы для того только и гоняемся за счастием, для того только и наживаем его, чтоб потом потерять все нажитое.
Моор. И вы, уже потеряли кого-нибудь?
Амалия. Никого!.. все!.. никого… Пойдемте, граф.
Моор. Так скоро? Чей это портрет вон там направо? Мне кажется, что у него несчастная физиономия.
Амалия. Налево? – это сын графа, теперешний владетель. Пойдемте! Пойдемте!
Моор. Нет, этот направо?
Амалия. Вам неугодно идти в сад?
Моор. Но этот портрет направо?..Ты плачешь, Амалия?
Амалия (поспешно уходит).
Моор. Она любит меня! она любит меня! Все взволновалось в ней и слезы предательски покатились с её ресниц. Она любит меня! Несчастный, заслуживаешь ли ты это? Не стою ли я здесь, как осужденный перед позорной плахой? Не здесь ли вместе с нею я утопал в восторге? Не это ли комната отца моего? (Содрагаясь перед портретом отца). Ты… ты… Пламя льется из глаз твоих! Проклятие, проклятие, отвержение! Где я? Ночь перед моими глазами… Боже! – я, я убил его! (Опрометью выбегает).
Франц фон-Моор. погруженный в размышление.
Прочь, ненавистный образ! прочь! низкий трус, чего трепещешь ты? и перед кем? С тех пор, как этот граф в моем замке, мне все кажется, что какой-то адский шпион крадется по пятам моим. Я как будто его где-то видел. В его диком, загорелом лице есть что-то величественное, знакомое, повергающее меня в трепет. И Амалия неравнодушна к нему: кидает на него свои сладко-томные взоры, на которые – я знаю – она очень и очень скупа. Или я не заметил, как она уронила украдкою слезу в вино, а он за моею спиною так жадно выпил его, как будто хотел проглотить вместе с бокалом? Да, я это видел – в зеркале видел своими собственными глазами. Ого, Франц! берегись! здесь кроется чреватое гибелью чудовище! (Пристально смотрит на портрет Карла). Его длинная гусиная шея, его черные, пламенные глаза… гм! гм… его густые нависшие брови… (Внезапно содрогаясь). Ад кромешный! не ты ли насылаешь на меня это предчувствие? Это Карл! Да, теперь черты его, как-будто, ожили в моей памяти. Это он, не взирая на маску! это он! это он! Смерть и проклятие! (Ходит взад и вперед). Разве я для того не спал ночи, для того сдвигал утесы и сравнивал пропасти, для того возмущался против всех инстинктов человечества, чтоб после всего этого какой-нибудь неуклюжий бродяга прорвал мои искусные сети? Увидим! Еще немного труда! Я и без того погряз по уши в смертных грехах, так что, право, глупо плыть назад, когда берег назади уж почти скрылся из виду. О возвращении нечего и думать. Само милосердие пошло бы по-миру и беспредельное сострадание оказалось бы банкротом, если бы они вздумали уплатить за мои грехи. И так – вперед, как следует мужчине! (Звонит).! Пусть уберется он сперва к отцам, а потом уж приходит. Мертвые мне не страшны. Даниэль! эй, Даниэль! Бьюсь об заклад, они и его вооружили против меня! Он уж что-то таинственно смотрит.
Даниэль входит.
Даниэль. Что прикажете, граф?
Франц. Ничего. Принести мне бокал вина, да скорее! (Даниэль уходит). Подожди, старик! я поймаю тебя; одним взглядом проникну тебя – и твоя оторопелая совесть побледнеет под маскою. Он должен умереть! Тот жалкий ротозей, кто, доведя работу до половины, отступает и праздно глазеет, что из неё выйдет.
Даниэль с вином.
Франц. Поставь сюда. Смотри мне прямо в глаза. У тебя трясутся колени? ты дрожишь? Признавайся, старик, что ты сделал?
Даниэль. Ничего, ваша милость, и это так же верно, как и то, что существует Бог и бедная душа моя!
Франц. Выпей-ка это вино! Что? – не решаешься? Так признавайся же сейчас: что ты подсыпал в вино?
Даниэль. Оборони Господи! что вы! я – в вино?
Франц. Яду подсыпал ты в вино. Ты бледен, как снег! Признавайся, признавайся! Кто дал его тебе? не правда ли – граф? граф дал тебе его?
Даниэль. Граф? Бог свидетель, граф мне ничего не давал.
Франц (наступает на него). Я тебя; буду душить пока ты посинеешь, седой обманщик! Ничего? А что у вас за шашни? Он и ты и Амалия? И о чем вы все шепчетесь? Признавайся: какие тайны он тебе поверил.
Даниэль. Бог свидетель, он никаких тайн не поверял мне.
Франц. Ты еще запираешься? Что за замыслы вы там строите, чтоб отправить меня на тот свет? Ну, говори: вы хотели задавить меня во время сна? подговаривали цирюльника меня зарезать, когда стану бриться? приготовляли мне успокоение в вине или шоколаде… Признавайся, признавайся!.. Или в супе задумали попотчивать меня вечным сном? Признавайся: я все знаю.
Даниэль. Да отступится от меня Бог, если я не говорю вам чистейшей правды.
Франц. На этот раз я тебе прощаю. Но я готов прозакладывать свою голову, если он не давал тебе денег, не пожимал руки твоей сильнее обыкновенного, хоть так например, как жмут своим старинным знакомцам.
Даниэль. Никогда, милостивый граф. Франц. Не говорил ли он, например, что-знает тебя? что ты его также должен знать? что когда-нибудь спадет завеса с глаз твоих? что… Как! неужели он никогда не говорил тебе чего-нибудь подобного?
Даниэль. Ни словечка.
Франц. Что известные обстоятельства его принуждают… что часто приходится надевать маску, чтоб обмануть врагов… что он отомстит за себя, жестоко отомстит.
Даниэль. И не пикнул обо всем этом.
Франц. Как! ничего подобного? Подумай хорошенько. Что он знал покойного барина – особенно коротко знал? что он любил его, очень любил, как сын любил?
Даниэль. Кое-что в этом роде я, кажется, слышал от него…
Франц (побледнев). Так он в самом-деле говорил? Ну, так рассказывай же поскорее! Не говорил ли он, что я брат его?
Даниэль (пораженный). Что, милостивый граф? Нет, этого он не говорил. Но когда барышня водила его по галерее – я в это время обмахивал пыль с рамок – он вдруг остановился[49] перед портретом покойного барина, будто громом пораженный. Тогда барышня указала на этот портрет и сказала: «редкий человек!» – «Да, редкий человек!» – отвечал он, утирая глаза.
Франц. Слушай, Даниэль! Ты знаешь,! для тебя я был всегда милостивым господином: я кормил, одевал тебя, щадил, сколько мог, твою слабую старость,!
Даниэль. Да наградит Господь-Бог вас за это! А я всегда служил вам верою и правдою.
Франц. Вот об этом-то я и хотел поговорить с тобою. Во всю свою жизнь ты еще ни в чем мне не противоречил, затем что сам понимаешь, что обязан мне неограниченным послушанием во всем, что я ни прикажу тебе.
Даниэль. Во всем, что только не противно Богу и совести.
Франц. Пустяки, пустяки! И тебе не стыдно? Старик, а верит святочным сказкам. Прочь, братец, с этими глупыми мыслями. Ведь я здесь господин. Меня, а не тебя накажут Бог и совесть, если только они существуют.
Даниэль (всплеснув руками). Царь ты мой небесный!
Франц. Во имя твоего повиновения – понимаешь ли ты это слово? – во имя твоего повиновения приказываю я тебе, чтоб завтра же не было в живых графа!
Даниэль. Господи прости меня грешного! Да за что же?!
Франц. Во имя твоего слепого повиновения! И в этом я на тебя полагаюсь.
Даниэль. На меня? Мать пресвятая Богородица! На меня? В чем согрешил я, окаянный?!
Франц. Тут нечего долго раздумывать! Твоя судьба в моих руках. Что хочешь – или томиться целую жизнь в самом глубоком из подвалов моего замка, где голод заставит тебя глодать собственные кости, а жажда – пить собственную воду, или в мире и покое доживать свой век?
Даниэль. Как, сударь? Мир и спокойствие – и убийство?
Франц. Отвечай на мой вопрос.
Даниэль. Мои седины! о, мои седины!
Франц. Да, или нет?!
Даниэль. Нет! Господи, сжалься надо мной!
Франц (делает вид, что хочет уйти). Да, это тебе скоро понадобится! (Даниэль удерживает его и падает пред ним на колени).!
Даниэль. Сжальтесь, сжальтесь!
Франц. Да, или нет?
Даниэль. Милостивый граф, мне уж семьдесят первый год пошел. Я чтил отца и матерь и в жизнь свою никого с намерением не обманул ни на грош, и верил в Бога и святую церковь свято и не ложно, и служу в вашем доме уже сорок четыре года, и жду спокойно приближения смерти. Ах, ваше сиятельство! (С жаром обнимает ею колени). И вы хотите: отнять у меня последнее утешение в час смерти, хотите, чтоб червь совести прогнал с уст моих последнюю молитву, чтоб я отошел в вечность, как чудовище перед Богом и людьми! Нет, нет, мой золотой, дорогой господин, вы этого не захотите, вы этого не можете хотеть от семидесятилетнего старика!
Франц. Да, или нет! К чему вся эта болтовня?
Даниэль. Я буду служить вам еще ревностнее, буду дряхлыми руками работать для вас, как поденщик, буду раньше вставать, буду позже ложиться, буду молиться за вас денно и нощно – и Бог не отринет молитвы старика.
Франц. Послушание лучше жертвы. Слыхал ли ты когда-нибудь, чтоб палач сентиментальничал перед совершением казни.
Даниэль. Так, так! но загубить невинную душу… загубить…
Франц. Я не обязан давать тебе отчета. Разве топор спрашивает у палача, зачем так, а не эдак? Но – видишь, как я долго терпелив к тебе – я предлагаю тебе еще награду зато, что ты и без того обязан сделать.
Даниэль. Но я надеялся остаться христианином, служа вам.
Франц. Без отговорок. Я даю тебе целый день на размышление. Подумай хорошенько. Счастье или горе… Слышишь ты? понимаешь?… Величайшее счастье, или ужасные муки! Я превзойду себя в пытках.
Даниэль (после некоторого размышления). Хорошо, завтра я все сделаю. (Уходит).
Франц. Искушение было сильно, а бедняк не родился быть мучеником за свою веру. На здоровье, любезный граф! По всей вероятности, завтра ввечеру вы будете фигурировать на том свете. Все зависят от того, как кто смотрит на вещи – и глуп тот, кто не видит своих выгод. На отца, который выпил, быть может, за ужином лишний бокал вина, ни с того, ни с другого нападет похоть, – и из этого происходит человек. А человек был уж наверно последнею вещью, о которой думали в продолжение этой геркулесовской работы. Вот и на меня теперь также нашла похоть – и человек околеет: и уж, конечно, тут более ума и цели, нежели было при его зачатии. Жизнь многих людей зависит от жары июльского полудня, от привлекательного вида постели, от лежачей позы спящей кухонной грации или от потушенной свечи. Если рождение человека – дело случая или скотской похоти, можно ли считать важным и его уничтожение? Проклятие бессмысленности наших нянек и кормилиц, которые страшными сказками только портят нашу фантазию, и на мягком мозгу напечатлевают страшные образы наказаний на том свете, так что невольное содрогание пробегает по членам человека, смелая решительность притупляется и разум падает под цепями суеверного мрака. Убийство! Целый ад фурий кружится около этого слова! Природа позабыла произвести лишнего человека, пупок был неловко перевязан повивальной бабкой – и все эти страшные призраки исчезли. Было что-то – и стало ничем: а из за ничего нечего и слов терять. Человек рождается из грязи, бродит некоторое время по грязи, сам делает грязь и потом гниет в грязи, пока, наконец,! сам грязью не пристанет к подошве! своего праправнука. Вот и вся песня – грязный круг человеческого назначения. Затем – счастливый путь, любезный братец! Желчный больной моралист-совесть – может, пожалуй, гонять морщинистых старух из непотребных домов, или на смертном одре мучить старого ростовщика; но у меня она никогда не получит аудиенции. (Уходит).
Третья сцена
Другая комната в замке.
Разбойник Моор входит с одной стороны. Даниэль – с другой.
Моор (быстро). Где Амалия?
Даниэль. Ваше сиятельство, позвольте бедному человеку обеспокоить вас покорною просьбою.
Моор. Изволь – чего ты хочешь?
Даниэль. Немногого и всего… очень малого и вместе очень многого. Позвольте мне поцеловать вашу руку.
Моор. Нет, добрый старик. (Обнимает его). Ты мне годишься в отцы.
Даниэль. Вашу руку, вашу руку, прошу вас!
Моор. Полно, полно.
Даниэль. Я должен… (Схватывает его руку, смотрит на нее и вдруг бросается перед ним на колени). Милый, дорогой Карл!
Моор (пугается, потом, прийдя в себя, сухо). Что с тобой, друг мой? Я тебя не понимаю.
Даниэль. Хорошо, хорошо! запирайтесь, притворяйтесь, пожалуй! Вы все-таки мой дорогой барин. Господи ты Боже мой, и мне, старику, такая радость! Какой же я болван, что сейчас вас… Ах, Царь ты мой небесный! Вот вы и возвратились… А старый то барин уже под землею… Вот вы и возвратились. Слепой осел я эдакой! (ударяет себя кулаком по лбу). Как это я не узнал вас с. первого же разу? Ах ты Госп… Кому могло и в голову-то прийти! А ведь я слезно молился об этом. Царь ты мой небесный! ведь он живехонек стоит передо мною!
Моор. Что за странные речи? Что ты в горячке, что ли? или роль какую репетируешь со мною?
Даниэль. Что вы это, Господь с вами? что вы это? Не хорошо смеяться так над старым слугою. А рубец? – ужель позабыли? Господи ты Боже мой! как же вы меня тогда перепугали! Я вас так любил, а вы какую-было напасть взвели тогда на меня. Вы сидели у меня на коленях – помните, там в круглой комнате… Готов биться об заклад, что позабыли… и кукушку, что вас, бывало, так забавляла? Представьте, и кукушку разбили[50] – в черепки разбили. Старая Сусанна мела горницу – и разбила. Да, вот так и сидели вы в это время у меня на коленях, да как вскрикнете вдруг: «Готто!» А я и побеги вам за лошадкой. Господи ты Боже мой! и зачем, я старый осел, побежал-то? Ну, уж и забегали мурашки у меня по коже, когда услышал ваш крик[51]… Бегу назад, как сумасшедший – а кровь-то так и течет, а вы-то сами на полу. Мать пресвятая Богородица! как-будто кто ведро холодной воды опрокинул мне на спину… Вот всегда так бывает, если не смотришь в-оба за детьми. Ну, кабы в глазок попало, Боже сохрани и помилуй! Ведь и то, как-нарочно, в правую ручку. В жизнь мою, говорю, не дам уж дитяти ножика, или ножниц, и чего-нибудь острого в руки, говорю я… Еще к счастью – господина и госпожи не было дома. Да, да, на всю жизнь вперед наука, говорю я. Шутка ли это! Ведь выгнали бы меня, пожалуй, старика, из дома… Пожалуй… Бог прости вас – упрямое дитя вы были. Но – слава Богу – рана зажила благополучно, только рубчик остался.
Моор. Ни слова не понимаю из того, что ты говоришь мне.
Даниэль. Ладно, ладно! Было время!.. Как часто, бывало, пряничек, или бисквит тайком вам подсунешь. Уж любил я вас, нечего сказать! А помните, что вы мне еще там сулили в конюшне, как я, бывало, катал вас по лугу на графской лошади? «Даниэль» говорили вы, «подожди, выросту большой, Даниэль, сделаю тебя своим управляющим: будешь ездить со мной в карете». – «Да», сказал я, смеясь; «когда Бог продлит жизнь и здоровье, и вы не постыдитесь старика, то попрошу у вас очистить мне домик в деревне, что давно уж пустехонек стоит: там я завел бы ведер с двадцать вина и стал бы хозяйничать на старости лет». Ладно, смейтесь, смейтесь! Ах, все-то вы позабыли! Старика уж и знать не хотите! стали горды, знатны. Но вы все-таки мой дорогой господин! Правда, резвы были – уж не взыщите: но что ж будешь делать с молодою кровью? Авось, с помощью Божиею, все к лучшему уладится.
Моор (падает к нему на шлею). Да, Даниэль! Не хочу более скрываться! Я твой Карл, твой погибший Карл. Что моя Амалия?
Даниэль (начинает плакат). И мне, старому грешнику, такая радость! Покойный граф понапрасну только плакал. На покой, на покой, седая голова, дряхлые кости, убирайтесь с радостью в могилу! Ныне отпущаеши по глаголу твоему с миром, яко видеста очи мои…
Моор. И я сдержу то, что обещал тебе: возьми это себе, честный старик, за верховую лошадь. (Дает ему тяжелый кошелек). Я не позабыл тебя.
Даниэль. Что вы? что вы? Слишком много! Вы верно, ошиблись.
Моор. Не ошибся, Даниэль. (Даниэль хочет упасть ему в ноги). Встань! Скажи-ка мне, что Амалия?
Даниэль. Да наградит вас Бог. Ах ты пресвят… Ваша Амалия? О, она не переживет этого: она умрет с радости!
Моор (в волнении). Она не забыла меня?
Даниэль. Забыла? Да что это вы Бог с вами, опять говорите? Вас позабыла? – вот самим бы вам посмотреть, как она мучилась тогда, сердечная, как пришла весть о вашей смерти, что распустил теперешний наш барин…
Моор. Что ты говоришь? Мой брат?
Даниэль. Да, ваш братец, наш господин ваш братец… В другой раз на досуге расскажу вам поболее. И уж как она отделывала его, когда он, бывало, всякий Божий день делал ей предложение выйти за него замуж. Но мне нужно идти к ней, рассказать ей – принести радостную весточку. (Хочет идти).
Моор. Стой! стой! Она не должна этого знать! Никто не должен знать, даже и брат мой…
Даниэль. Ваш братец? Нет, Боже упаси! – он не должен знать этого! Он не должен… если только уж не знает более, чем нужно. О, говорю вам, есть жестокие люди, жестокие братья, жестокие господа; но я, за все золото моего господина, не хочу быть жестоким слугою. Наш барин думал, что вы умерли.
Моор. Гм! что ты говоришь там?
Даниэль (шепотом). Да когда так непрошено, незвано воскресают… Ваш братец был после покойного графа единственным наследником.
Моор. Старик, что ты бормочешь там, как будто чудовищная тайна вертится на языке твоем и не хочет с него сорваться? Говори яснее!
Даниэль. Но я скорей соглашусь с голода глодать собственные кости и с жажды пить собственную воду, чем заслужить счастье и изобилие убийством. (Поспешно уходит).
Моор. выходя из ужасного оцепенения. Обманут! Обманут. Будто молнией осветило мою душу. Подлый обман! Ад и небо! Не ты, отец мой… подлый обман… один подлый обман – и я из-за него убийца, разбойник! Очерняет перед ним… перехватывает, подменяет мои письма… Его сердце было полно любви… О, я чудовище, глупец! Полно любви было его родительское сердце… О, подлость, подлость! Мне стоило бы только упасть к ногам его; одной слезы моей было бы довольно… О, я слепой, слепой, слепой глупец! (Ударяясь о стену). Я бы мог быть счастливым… О, подлые, подлые штуки! Счастье моей жизни мошеннически, мошеннически разрушено! (В бешенстве бегает взад и вперед). Убийца! Один подлый обман – и я убийца, разбойник! Он даже и не сердился, и мысль о проклятии не закрадывалась в его сердце… О, злодей! непонятный, низкий, ужасный злодей!
Косинский входит.
Косинский. Ну, атаман, где ты это пропадаешь? Ты, как вижу, и не думаешь об отъезде.
Моор. Седлай лошадей. До заката солнца мы должны быть за пределами графства.
Косинский. Ты шутишь?
Моор (повелительно). Живей, живей! Не медли ни минуты… все брось… и чтобы ни один глаз тебя не заметил. (Косинский уходит).
Моор.
Я бегу отсюда. Малейшее замедление может привесть меня в бешенство, а он сын моего отца. Брат, брат! ты сделал меня несчастнейшим человеком на земле. Я никогда не оскорблял тебя: ты поступил не по-братски. Пожинай спокойно плоды твоего злодейства: мое присутствие да не отравляет более твоего наслаждения. Но это было не по-братски. Мрак да покроет навеки это дело, и смерть да не обличит его.
Косинский возвращается.
Косинский. Лошади оседланы: можешь ехать, когда хочешь.
Моор. Как ты скор! К чему такая поспешность? Неужели я не увижу ее более?
Косинский. Если хочешь, я сейчас расседлаю. Сам же приказал спешить, сломя голову.
Моор. Только один раз! одно, последнее прости!.. Я должен, должен до дна выпить яд этого блаженства – и тогда… Косинский только десять минут, подожди меня у садовой калитки – и мы в дороге.
