Фридрих Шиллер
Разбойники
Патер. О, Фараон! Фараон![42]
Моор. Слыхали ль? Заметили ль его вздох? Взгляните – он стоит, как-будто хочет созвать все огни небесные на шайку нечестивых, осуждает пожатием плеч, проклинает одним христианским вздохом. Неужели человек может до того ослепнуть! Он, у кого есть сто аргусовых глаз подмечать пятна на своем брате, может ли он стать до того слепым к самому себе? Громовым голосом проповедуют они смиренномудрие и терпение, а сами Богу любви приносят в жертву людей, как огнерукому Молоху; поучают любви к ближнему и гонят проклятиями восьмидесятилетнего слепца от своего порога; горячо восстают против скупости, а сами опустошили Перу за золотые слитки и запрягли язычников, будто скотов, в свои колесницы. Они ломают себе голову над тем, как могла природа произвести Иуду Искариота, а между тем и не самые худшие из них с радостью бы продали триединого Бога за десять серебреников. О, вы фарисеи, вы исказители правды, вы обезьяны божества! И вы не страшитесь преклонять колена пред крестом и алтарями, терзать ваши ребра ремнем и постами убивать плоть! И вы думаете всем этим жалким паясничеством пустить пыль в глаза Тому, Кого вы сами же, глупцы, называете Всеведующим, ну точно имеете дело с теми великими и сильными, над которыми всего злее насмехаешься, когда, льстя и ползая перед ними, уверяешь, что они ненавидят льстецов. Вы толкуете про честность и непорочное житие, между тем как Бог, видящий насквозь сердца ваши, прогневался бы на вашего Создателя, если б только не он сам создал нильское чудовище[43]! Прочь с глаз моих!
Патер. Даром что злодей, а какой гордый!
Моор. Мало с тебя – так я начну говорить с тобой гордо. Ступай и скажи высокопочтенному судилищу, играющему в жизнь и смерть: я не вор, что в заговоре со сном и в полуночь карабкается по лестницам. Что я сделал, то, без сомнения, я некогда сам прочту в долговой книге Провидения; но с его жалкими наместниками я не хочу терять более слов. Скажи им: мое ремесло – возмездие, месть – мой промысел. (Отворачивается от него).[44]
Патер. Так ты отказываешься от милосердия и пощады? Хорошо! с тобой я кончил. (Обращается к шайке). Так выслушайте хоть вы, что через меня возвещает вам правосудие. Если вы сейчас же свяжете и выдадите этого закоснелого злодея – вам простятся до новой вины все ваши злодеяния; святая церковь с возобновленной любовью примет вас, заблудших овец, в свои материнские объятия и всякому из вас будет открыта дорога ко всем почетным должностям. (С торжествующею улыбкою). Ну? что? как это кажется вашему величеству? Смелей! свяжите его – и перед вами свобода!
Моор. Вы слышали? Поняли? Чего же вы еще медлите? о чем задумались? Церковь предлагает вам свободу, а вы уже теперь его пленники; дарит вам жизнь – и это не пустое хвастовство, потому что вы уже осуждены на смерть; обещает вам почести и должности, а ваш жребий, хотя бы вы и остались победителями, все-таки будет – позор, преследование и проклятие; оно возвещает вам примирение с небом, а вы уже прокляты. Нет волоса ни на одном из вас, который бы избавился от ада. И вы еще медлите? еще колеблетесь? Разве так труден выбор между небом и адом? Да помогите же, господин патер!
Патер (про себя). Что он с ума спятил что ли? (Громко). Уж не боитесь ли вы, что это западня, чтоб только переловить вас живьем? Читайте сами: здесь подписано всепрощение. (Дает Швейцеру бумагу). Сомневаетесь ли вы еще?
Моор. Вот видите ли? Чего ж вы еще хотите? Собственноручная подпись – это милость свыше всех пределов. Или вы, может быть, опасаетесь, чтоб они не изменили своему слову, потому что когда-то слыхали, что изменникам слова не держат? О, не бойтесь! Уже одна политика принудит их сдержать его, будь оно дано хоть самому сатане. Иначе – кто им поверит вперед? как они пустят его в ход другой раз? Я готов прозакладывать свою голову, что они вас не обманывают. Они знают, что я один вас возмутил и озлобил; вас же они считают невинными. Ваши преступления они принимают за проступки, заблуждения молодости. Одного меня им нужно; один я понесу наказание. Так, господин патер?
Патер. Какой дьявол глаголет его устами? Так, конечно, конечно так! Этот малый меня с ума сводит.
Моор. Как! все нет ответа? Уж не думаете ли вы оружием проложить себе дорогу? Да посмотрите кругом? На это вы уж наверно не надеетесь – это было бы детскими мечтами. Или вы надеетесь пасть героями, потому что видели, как я радовался битве? О, выбросьте из головы подобные идеи! Вы не Мооры! Вы – низкие мошенники, жалкие орудия моих великих планов! Вы презренны, как петля в руке палача! Ворам не пасть, как падают герои. Жизнь – выигрыш для воров; за её чертою наступят ужасы – и воры правы, что трепещут смерти. Слышите, как трубят их трубы! видите, как грозно блещут их сабли! Как! еще не решаетесь? С ума сошли вы, или поглупели? Это непростительно! Я не скажу вам спасибо за жизнь: я стыжусь вашей жертвы!
Патер (в чрезвычайном удивлении). Я с ума сойду. Я лучше убегу отсюда! Слыханное ли это дело?
Моор. Или не боитесь ли вы, что я лишу себя жизни и самоубийством уничтожу договор, отвечающий только за живого? Ваш страх напрасен, дети! Вот, смотрите: я бросаю кинжал и пистолеты, и этот пузырек с ядом, который мне бы годился: я теперь так бессилен, что! даже потерял власть над собственною жизнью. Что, все еще не решаетесь? Или не думаете ли вы, что я буду защищаться, когда вы примитесь вязать меня? Смотрите! к этому дубу привязываю я свою правую руку – теперь я беззащитен, ребенок меня свалит. Кто из вас первый оставит в нужде своего атамана?
Роллер (в диком волнении). Никто, хотя бы самый ад окружил нас! (Машет саблею). Кто не пес – спасай атамана?
Швейцер (разрывая прокламацию и бросая клочки её в лицо, патеру). Амнистия в наших пулях, а не здесь! Прочь, каналья! Скажи сенату, пославшему тебя, что в шайке Моора ты не нашел ни одного изменника. Спасай, спасай атамана!
Все (шумно). Спасай, спасай, спасай атамана!
Моор (отрываясь от дерева, радостно). Теперь мы свободны, товарищи! У себя в кулаке я чувствую целую армию. Смерть или свобода! Живые не дадимся им в руки!
(Трубят наступление. Шум м грохот. Все уходят с обнаженными саблями).
Третье действие
Первая сцена
Амалия в саду играет на лютне.
Добр, как ангел, молод и прекрасен
Он всех юношей прекрасней и милей;
Взгляд его так кроток был и ясен,
Как сиянье солнца средь зыбей.
От его объятий кровь кипела,
Сильно, жарко билась грудь о грудь,
Губы губ искали… все темнело
И душе хотелось к небу льнуть.
В поцелуях счастье и мука!
Будто пламя с пламенем шло в бой,
Как два с арфы сорванные звука
В звук один сливаются порой –
Так текли, текли и рвались;
Губы, щеки рдели, как заря…
Небеса с землею расплавлялись,
Мимо нас неслися, как моря.
Нет его! напрасно, ах, напрасно
Звать его слезами и тоской!
Нет его – и все, что здесь прекрасно,
Вторит мне и вздохом и слезой.
Франц входит.
Франц. Опять здесь, упрямая мечтательница? Ты покинула наш веселый пир и унесла вместе с собою веселость гостей моих.
Амалия. И действительно, как не пожалеть о невинной веселости, когда погребальное пение, проводившее в могилу твоего отца, должно еще звучать в ушах твоих!
Франц. Неужели же ты будешь вечно оплакивать? Оставь мертвых почивать в покое и думай о живых! Я пришел…
Амалия. А когда уйдешь?
Франц. О, не бросай на меня таких гордых взглядов! Ты огорчаешь меня, Амалия. Я пришел сказать тебе…
Амалия. И я должна поневоле слушать: Франц фон-Моор стал нашим господином.
Франц. Именно я об этом и хотел поговорить с тобою. Максимилиан опочил в склепе отцов своих – и я стал здешним властелином. Но мне хотелось бы быть им вполне, Амалия. Ты сама знаешь, чем ты была для нашего дома. Воспитывалась ты как дочь Моора; даже самую смерть пережила его любовь к тебе, чего ты, конечно, никогда не забудешь.
Амалия. Никогда, никогда. Да и кто же может выпить такое воспоминание в стакане вина, на веселом обеде!
Франц. За любовь отца ты должна наградить детей его. Карл умер… Ты удивляешься? голова у тебя закружилась? Да, конечно, в этой мысли так много высоколестного, что она в состоянии ошеломить даже женскую гордость. Франц попирает ногами надежды самых благородных девиц; Франц предлагает бедной, беспомощной сироте свое сердце, руку и с нею все свое золото, все свои замки и леса. Франц, которому все завидуют, которого все трепещут, добровольно объявляет себя рабом Амалии.
Амалия. Зачем молния не сожжет языка твоего за эти дерзкие речи! Ты убил жениха моего – и Амалия назовет тебя супругом? Ты…
Франц. Не горячитесь, всемилостивейшая принцесса! Правда, Франц не изгибается перед тобою отчаянным селадоном; правда, он не умеет, подобно сладеньким пастушкам Аркадии, поверять эху гротов и утесов свои любовные жалобы: Франц говорит, и если ему не отвечают, он приказывает.
Амалия. Ты, червь, будешь приказывать? мне приказывать? Ну, а если твои приказания отошлют назад с презрительным смехом?
Франц. Ты этого не сделаешь. У меня есть еще прекрасное средство переломить твою гордость, упрямица! это – монастырь и келья!
Амалия. Браво! чудесно! И в монастыре, и в келье отрадно скрыться навеки от твоего змеиного взгляда и мечтать о Карле! Скорей же в твой монастырь, скорее в твою келью!
Франц. Ага! вот как! Берегись! Теперь ты сама научила меня искусству мучить тебя. Мой взгляд, подобно огневласой фурии, выгонит из головы твоей эти вечные мечтания о Карле: пугало-Франц будет всякий раз выглядывать из-за образа твоего любимца, подобно заколдованному псу, стерегущему подземные клады. За волосы потащу я тебя к алтарю; шпагой вырежу супружескую клятву из твоего сердца; силой овладею твоим девственным ложем, и твою гордую стыдливость низложу еще с большею гордостью.
Амалия (дает ему пощечину). Сперва возьми это в приданое!
Франц (в бешенстве). О! в тысячу крат отомщу я за это! не супругой – этой чести ты не стоишь – наложницей моей ты будешь, и честные крестьянки пальцами станут показывать на тебя, когда ты только осмелишься выглянуть на улицу. Скрежещи зубами, бросай пламенные взоры! – меня веселит бешенство женщины; ты становишься от него только прекраснее, интереснее. Пойдем! – борьба с тобой украсит мою победу и приправит для меня сладострастие насильственных объятий. Пойдем в мою комнату! – я горю желанием… Ты должна идти со мною. (Хочет насильно увести ее).
Амалия (падая в его объятия). Прости меня, Франц! (Только что он хочет обнять ее, как она выдергивает у нею шпагу и поспешно отскакивает). Видишь ли злодей, что я с тобой могу теперь сделать? Я женщина, но бешеная женщина! Осмелься; только коснуться грязною рукою до моего тела – и это железо в то же мгновенье пронзит твое похотливое сердце: тень моего: дяди направит мою руку. Прочь! (Прогоняет его).
Амалия (одна). Ах, как хорошо мне! Я дышу свободно… Я чувствовала себя сильною, как искрометный конь, бешеною, как тигрица, преследующая убийц своих детенышей. В монастырь, сказал ты, благодарю тебя за эту весть! Нашлось убежище для обманутой любви. Монастырь, крест Спасителя – будь убежищем обманутой любви. (Хочет идти).
Герман входит робко.
Герман. Фрейлейн Амалия! фрейлейн Амалия!
Амалия. Несчастный! Чего ты хочешь от меня?
Герман. Сними гнет с души моей, пока он не низринул ее в ад! (Бросается к ногам её). Простите! простите! Я вас жестоко оскорбил[45], фрейлейн Амалия!
Амалия. Встань! Оставь меня! Я ни о чем не хочу знать. (Хочет уйти).
Герман (удерживая ее). Нет! останьтесь! Клянусь Богом, клянусь вечным Богом – вы все узнаете!
Амалия. Ни слова более. Я прощаю тебя. Ступай себе с Богом. (Хочет убежать от него).
Герман. Но послушайте… хоть одно слово: оно возвратит вам потерянный покой.
Амалия (оборачиваясь и с удивлением глядя на него). Кто на небе и на земле может возвратить мне потерянный покой?
Герман. Одно мое слово. Выслушайте меня!
Амалия (сострадательно берет его за руку). Добрый человек, может ли слово твое расторгнуть затворы вечности?
Герман (встает). Карл жив!
Амалия (вскрикивая). Несчастный!
Герман. Да, жив… Еще одно слово: ваш дядя…
Амалия (бросаясь на нею). Ты лжешь!
Герман. Ваш дядя…
Амалия. Карл жив?
Герман. И ваш дядя.
Амалия. Карл жив?
Герман. Ваш дядя также. Не выдавайте меня. (Убегает).
Амалия (долго стоит, как окаменелая, потом дико вздрагивает и бежит за ним). Карл жив!
Вторая сцена
Берег Дуная.
Разбойники лежат на возвышении под деревьями; лошади пасутся в долине.
Моор. Здесь отдохну я. (Бросается на землю). Все члены во мне будто разбиты. Язык высох. (Швейцер незаметно уходит). Я бы попросил вас зачерпнуть мне пригоршню воды из этого источника, но вы сами чуть живы от усталости.
Шварц. И вина нет более ни капли.
Моор. Взгляните, какая пышная жатва! Деревья ломятся под плодами; виноградник гнется под тяжелыми гроздьями.
Гримм. Нынче урожайный год.
Моор. Ты думаешь? И так хоть одна капля пота вознаградится на этом свете. Одна? Но ночью может выпасть град и все уничтожить.
Шварц. Ничего нет мудреного. Все может погибнуть за несколько часов до жатвы.
Моор. Об этом-то я и говорю. Все может погибнуть. Зачем бы человеку удалось то, что у него общего с муравьем, когда не сбывается то, что бы его сравняло с богами? Или уж не в этом ли вся сила его назначения?
Шварц. Не знаю.
Моор. Хорошо сказал, и еще лучше сделал, если никогда не старался узнавать этого. Друг! я видал людей, их пчелиные заботы и их исполинские замыслы, их божественные планы и их мышиные занятия – всю эту чудесно-странную скачку за счастием. Один поручает себя быстроте коня, другой носу своего осла, третий своим собственным ногам. Это пестрая лотерея жизни, где многие берут билеты ценою своей невинности и своего неба, лишь бы вытянуть выигрышный нумер. Тянут, тянут – и вынимают до конца одни пустые билеты – ибо выигрыша и не было. Это – зрелище, друг, которое вызывает слезы на глаза и вместе с тем располагает грудную перепонку к громкому смеху.
Шварц. Как величественно закатывается солнце.
Моор (погруженный в созерцание). Так умирает герой. Божественно!
Гримм. Ты тронут!
Моор. Когда я был еще ребенком, моей любимой мыслью было жить, как оно, как оно – умереть. (С подавленною горстью). Это была ребяческая мысль!
Моор (закрывает шляпой лицо). Было время!.. Оставьте меня одного, товарищи.
Шварц. Моор! Моор! Что с ним? он изменился в лице!
Гримм. Чорт возьми! что это с ним сделалось? Дурно ему, что ли?
Моор. Было время, когда я не мог уснуть, не прочитав вечерней молитвы.
Гримм. С ума сошел ты, что ли? Уж не хотел ли бы ты поучиться у своего детства?
Моор (кладет голову грудь Гримму). Брать! брат!
Гримм. Да не будь же ребенком, прошу тебя.
Моор. Если б! о, если б мог я им стать снова!
Гримм. Что ты? что ты?
Шварц. Развеселись. Полюбуйся этим живописным местоположением, этим прекрасным вечером.
Моор. Да, друзья, мир так чудесен!
Шварц. Вот это дело!
Моор. Земля так прекрасна!
Гримм. Дело, дело! Давно бы так.
Моор (вздрагивая). А я так гадок в этом чудесном мире, а я чудовище на этой прекрасной земле.
Гримм. Боже мой! Боже мой!
Моор. Моя невинность! моя невинность! Взгляните, все выходит греться под мирными лучами весеннего солнца: зачем я один высасываю муки ада из радостей неба? Все дышет счастием, все так братски связано духом мира. Целый свет – одно семейство; но Отец его – не мой Отец. Я один отчужденный, я один изгнанный из среды праведных; нет для меня сладкого имени сына; нет для меня тающих взоров любви; нет, нет для меня жарких объятий друга. (С ужасом подается назад). Окруженный убийцами – шипящими змеями, прикованный к пороку железною цепью, я по шаткой жерди греха иду чрез пропасть погибели. Среди цветов счастливого мира – я горько-вопиющий Аббадона!
Шварц (разбойникам). Непостижимо! Я в первый раз вижу его в таком расположении духа.
Моор (горестно). Если б можно было возвратиться в чрево матери! если б я мог родиться нищим! Нет! я не хотел бы ничего более, праведное небо, только бы сделаться последним поденщиком! О, я бы стал трудиться так, что кровавый пот капал бы с лица моего! Я выкупил бы себе сладострастие послеобеденного сна, блаженство единственной слезы!
Гримм. Ну, слава Богу, пароксизм уменьшается.
Моор. Было время, когда они так охотно текли из глаз моих. О, вы, незабвенные дни мира! ты, древний отцовский замок! вы, зеленью блестящие долины! О райские сцены моего детства! вы никогда не возвратитесь, никогда своим тихим дыханьем не прохладите моей дышащей огнем груди. Ушли, ушли безвозвратно?
Швейцер с водою в шляпе.
Швейцер. Пей, атаман! Воды вволю и холодна, как лед.
Шварц. Ты в крови. Что с тобою случилось?
Швейцер. Так…шутка, которая чуть не стоила мне обеих ног и шеи. Едва я стал спускаться с песчаного холма к реке, вдруг – трах! и весь хлам проваливается подо мною и я с ним вместе с вышины десяти рейнских фут… Вот я и лежу там в трущобе… Опомнившись, гляжу вокруг себя и нахожу, братец ты мой, самую чистейшую воду. На этот раз заработано хорошо, подумал я, атаману понравится.
Моор (отдает ему шляпу и отирает кров с его лица). А то невидно рубцов, намеченных на твоем лбу богемскими драгунами. Вода твоя – прелесть, Швейцер; эти рубцы идут к тебе.
Швейцер. Найдется место еще хоть на три десятка.
Моор. Да, дети, было жаркое дело – и потеряли только одного. Мой Роллер умер прекрасною смертью. Я поставил бы мраморный обелиск над его прахом, если б только он не за меня умер. Довольствуйтесь и этим. (Утирает себе глаза). А сколько с неприятельской стороны осталось на месте?
Швейцер. Сто шестьдесят гусар, девяносто три драгуна, около сорока егерей – всего триста человек.
Моор. Триста за одного! Каждый из вас имеет право на этот череп. (Снимает шляпу с головы). Поднимаю кинжал и клянусь моей душою: я никогда не расстанусь с вами!
Швейцер. Не клянись! может быть, ты еще будешь счастлив и станешь потом раскаиваться, что дал клятву.
Моор. Клянусь прахом моего Роллера: я никогда не расстанусь с вами!
Косинский входит.
Косинский (про себя). Мне сказали, что они должны быть в этом участке. Ей! ого! Это что за лица? Ну – как?.. уже не они ли? Они, они! Заговорю-ка с ними.
Шварц. Ухо вострей: идет кто-то.
Косинский. Господа, извините! Не знаю, попал ли я на след или сбился?
Моор. А кто мы по-вашему, когда вы на него напали?
Косинский. Мужи.
Швейцер. Полно – так ли, атаман?
Косинский. Ищу мужей, которые прямо смотрят в лицо смерти, и играют с опасностью, как с ручной змеею, ставят свободу выше чести и жизни, чье одно имя сладкое для ушей бедных и угнетенных заставляет трусить самых храбрых и бледнеть тиранов.
Швейцер (атаману). Малый мне нравится. Слушай, друг! ты нашел, кого искал.
Косинский. Я думаю – и надеюсь, что они скоро будут моими братьями. Так проводите меня к тому, кого я ищу: к вашему атаману, к атаману из атаманов – графу фон-Моору.
Швейцер (с жаром подает ему руку). Дружище! мы с тобою на ты.
Моор (приближаясь). А вы знаете атамана?
Косинский. Ты – атаман… Этот взгляд… Увидя тебя, кто пойдет искать другого. (Пристально смотрит на него). Мне всегда хотелось встретиться с уничтожающим взглядом человека, сидевшего некогда на развалинах Карфагена[46]: теперь я уж не хочу этого.
Швейцер. Острый мальчик.
Моор. Что ж вас приводит ко мне?
Косинский. Ах, атаман! – моя более нежели жестокая судьба! Я потерпел крушение на бурном море жизни; я видел, как мои надежды тонули в страшной пучине – и у меня ничего более не остается, как воспоминание об их потере, которое могло бы свести меня с ума, если б я не старался подавлять этого воспоминания хоть какою-нибудь деятельностью.
Моор. Опять обвинитель Провиденья! Продолжайте!
Косинский. Я стал солдатом; несчастье и тут меня преследовало; отправился в Ост-Индию: мой корабль разбился о подводные камни. Всюду рушившиеся планы, обманутые надежды! Наконец, я слышу толки про твои подвиги – злодеяния, как они их называют. И вот я прохожу тридцать миль и являюсь сюда с твердым намерением служить под твоим начальством, если ты примешь мои услуги. Прошу тебя, достойный атаман, не откажи мне в этом!
Швейцер (вспрыгивая). Ура! ура! Так, стало-быть, наш Роллер знатно заменен! Лихой малый для нашей шайки!
Моор. Твое имя?
Косинский. Косинский.
Моор. Как? Но знаешь ли ты, Косинский, что ты – легкомысленный ребенок, и важным шагом своей жизни шутишь, как ветренная девочка. Здесь не в мяч и кегли будешь играть ты, как воображаешь.
Косинский. Знаю, что ты хочешь сказать. Мне двадцать четыре года, но я не раз видел, как скрещались сабли, и слышал, как свистали около меня пули.
Моор. А! это другое дело. Так ты затем только учился фехтовать, чтобы за какой-нибудь талер зарезать бедного путешественника, или исподтишка вонзить кинжал в грудь женщины? Ступай! ступай! ты убежал от своей няньки, потому что она погрозила тебе розгою.
Швейцер. Кой черт, атаман! где у тебя голова? Неужели ты хочешь отослать назад этого Геркулеса? Чего один вид стоит? Так ведь и кажется, что вот-вот он собирается прогнать Морица Саксонского[47] за Ганг суповой ложкою.
Моор. Потому только, что тебе не посчастливилось в каких-нибудь пустяках, ты хочешь сделаться мошенником, убийцею? Убийство! Ребенок, понимаешь ли ты это слово? Теперь ты спокойно отходишь ко сну, нарвав маковых головок; но носить в душе убийство…
Косинский. Я готов отвечать за каждое убийство, какое ты мне поручишь…
Моор. А, ты уж так умен? хочешь лестью ловить людей? Но почему ты знаешь, что у меня нет дурных снов, что на смертном одре я не побледнею? Что сделал ты до сих пор такого, из-за чего бы можно было думать об ответственности?
Косинский. Конечно, еще очень немного; но все же это путешествие к тебе, благородный граф…
Моор. У ж не попала ли тебе в руки по милости гувернера история Робина Гуда? На галеры б всех этих неосторожных каналий! Не она ли так разгорячила твою детскую фантазию и заразила нелепым желанием стать великим человеком? Тебя пленяет громкое имя, почести? ты бессмертие хочешь купить разбоем и грабежами? Заметь, честолюбивый юноша, лавры не зеленеют для убийц! Нет триумфов для побед бандитов – а проклятия, опасности, смерть и срам. Видишь ли виселицу там на холме?
Шпигельберг (в негодовании ходит взад и вперед). Ах, как это глупо! как это отвратительно, непростительно глупо! Этим ничего не возьмешь! Я поступал иначе.
Косинский. Чего бояться тому, кто не боится смерти?
Моор. Славно! бесподобно! Ты хорошо учился, знаешь наизусть Сенеку. Но, любезный друг подобными изречениями тебе не обморочить страждущей природы, никогда не притупить стрел горести. Обдумай хорошенько, дитя мое. (Берет его руку). Я советую тебе, как отец: узнай сперва глубину пропасти, в которую хочешь прыгнуть. Если в свете ты можешь еще уловить хоть одну радость… Могут быть минуты, когда ты пробудишься – и тогда будет уже поздно. Ты выйдешь здесь из круга человечества; ты должен будешь стать или человеком исключительной высоты, или дьяволом. Послушай, сын мой! если хотя одна искра надежды еще где-нибудь тлеет для тебя, оставь наш ужасный союз, скрепленный отчаянием, если только не высшею мудростью. Можно ошибаться… поверь мне, можно силою считать то, что на самом деле есть не что иное, как отчаяние… Поверь мне – и беги от нас скорее!
Косинский. Нет! теперь я уже не расстанусь с вами. Тебя не трогают мои просьбы, так выслушай повесть о моем несчастий. Ты сам тогда насильно всунешь кинжал мне в руки; ты станешь… Садитесь вокруг и выслушайте меня со вниманием.
Моор. Я готов тебя слушать.
Косинский. И так, знайте: я чешский дворянин – и по смерти отца моего сделался владетелем значительного дворянского поместья. Страна была райская, потому что в ней жил ангел – девушка, украшенная всеми прелестями юности, и целомудренная, как свет небесный. Но кому говорю я это? Мои слова проходят мимо ваших ушей; вы никогда не любили, никогда не были любимы.
Швейцер. Тише! атаман вспыхнул, как пламя.
Моор. Перестань! В другой раз расскажешь… завтра когда-нибудь или… когда я насмотрюсь на кровь.
Косинский. Кровь! кровь!.. Слушай же далее! Кровь – скажу я тебе – переполнит твою душу. Она была незнатного рода, немка; но её взор уничтожал предразсудки дворянства. С скромной застенчивостью приняла она обручальное кольцо из рук моих – и на другой день я должен был вести мою Амалию к алтарю.
Моор (поспешно встает).
Косинский. Среди упоений ожидающего блаженства, среди приготовлений к свадьбе, меня вдруг через нарочного требуют ко двору. Я являюсь. Мне показывают письма, которые будто бы были писаны мною, полные предательского содержания… Я покраснел со злости… У меня взяли шпагу, бросили в тюрьму. Я лишился чувств.
Швейцер. А между тем… Продолжай! я уже предчувствую жаркое.
Косинский. Тут я просидел целый месяц и сам не знал, что будет со мною. Мне было страшно за Амалию, которая из-за меня каждую минуту умирала от отчаяния. Наконец, является ко мне первый министр двора, поздравляет с открытием моей невинности в приторно-сладких выражениях, читает приказ о моем освобождении и отдает мне шпагу. В восторге лечу я в свой замок – в объятия Амалии… она исчезла. В полночь ее увезли, но никто не знает куда – и с тех пор об ней ни слуху, ни духу. Вдруг как будто молния ударила в мое сердце. Я лечу в город, разузнаю при дворе: на меня смотрят во все глаза; никто не дает ответа. Наконец я открываю ее за потаенною решеткою во дворце; она бросает мне записочку…
Швейцер. Так я и думал!
Косинский. Ад и черти! в записке было сказано, что ей дали на выбор: или скоро узнать о моей смерти или стать любовницей владетельного князя. В борьбе между честью и любовью она решила в пользу последней – и хохотом) я был спасен!
Швейцер. Что ж ты сделал?
Косинский. Будто тысячу громов ударили в меня. «Кровь!» было моею первою мыслью, «кровь!» последнею. С пеною у рта бегу я домой, выбираю трехгранную шпагу – и стремглав к министру, так как он один был адским сводником. Меня, вероятно, заметили еще на улице, потому что когда я вошел – все двери были заперты. Я ищу, спрашиваю – один ответ – уехал к князю. Отправляюсь туда – и там его нет. Возвращаюсь назад, выламываю двери, нахожу его, бросаюсь к нему… но тут пять, или шесть лакеев выскакивают из засады и вырывают у меня шпагу.
Швейцер (топнув ногою). И это ему сошло даром? и ты ушел с пустыми руками?
Косинский. Я был схвачен, судим, обвинен и с потерею чести – заметьте, по особенной милости – с потерею чести выслан за границу. Мои поместья достались министру; моя Амалия в когтях тигра вздыхает и плачется на жизнь, тогда как мое мщение должно поститься и сгибаться под игом насилия.
Швейцер (вставая и махая саблей). Это вода на нашу мельницу, атаман! Можно похозяйничать!
Моор (ходивший все это время в сильном волнении взад и вперед, быстро оборачивается к разбойникам). Я должен ее видеть! Вставайте! собирайте все! ты остаешься, Косинский. Коней – и в поход!
Разбойники. Куда? куда?
Моор. Куда? кто спрашивает – куда? (Вспыльчиво Швейцеру). Изменник, ты хочешь удержать меня? Но, клянусь надеждой на небо…
Швейцер. Я изменник? В ад ступай – я за тобою!
Моор (бросается к нему на шею). Братское сердце! ты следуешь за мною?.. Она плачет, она плачет, она проклинает жизнь! Вставайте! скорей! Все – во Франконию! Мы должны быть там через неделю.
(Уходят).
