Дик Фрэнсис
Крысиные гонки
Глава 5
На следующий день я возил на «Ацтеке» пять человек, жокеев и тренеров, из Ньюмаркета в Ньюкасл на скачки и обратно, и всю дорогу слушал их ворчание насчет того, что полет обходится слишком дорого. Вечером я опробовал пригнанный из Ливерпуля «Чероки», который все время падал на левое крыло. Стрелка, показывающая количество горючего в баках, без конца прыгала, и электропроводка была явно неисправна.
– Самолет не очень хороший, – сказал я Харли. – Старый, шумный и, вероятно, жрет много горючего. И, по-моему, что-то не так с зарядкой батарей.
– Он летает, – перебил меня Харли, – и стоит дешево. А Джо все исправит. Я беру его.
– Кроме того, он оранжево-белый, почтя как машины "Полиплейн".
– Я не слепой, – раздраженно взглянул он на меня, – сам знаю. И неудивительно, что он оранжево-белый, ведь машина раньше принадлежала им.
Он ждал возражений, чтобы выплеснуть на меня досаду, но я промолчал и только пожал плечами. Если ему хочется показать своим опаснейшим конкурентам, что его стандарты гораздо ниже, и он готов использовать выброшенную ими третьесортную старую развалину, это его дело.
Харли подписал контракт на аренду и отдал ее пилоту, который пригнал самолет и теперь поездом возвращался домой. Летчик жалостливо улыбнулся и, покачав головой, ушел.
Оранжево-белый "Чероки" отправился в ангар, чтобы там Джо помахал над ним волшебной палочкой и вернул ему молодость. А я по периметру летного поля зашагал к дому, "уютному милому дому".
Вагончик для пилотов стоял на краю аэродрома. До меня в нем жил Ларри, до Ларри – другие летчики. Воздушные таксисты работали у Харли в среднем месяцев по восемь, и большинство из них поселялись в вагончике, так было дешевле всего. Он стоял на пыльном квадрате бетона, который раньше служил полом для казармы военно-воздушных сил, и был подключен к электричеству, воде и канализации, которыми когда-то пользовались военные.
Как и все временные сооружения, он, должно быть, много лет назад выглядел прилично, но поколения пьющих пиво холостяков, открывая бутылки, оставили на всех углах острые отметины крышек, а на стенах за сиденьями – грязные серые круги от голов. Аэропортовская грязь сбилась на коричневых стенах в серые лепешки, изредка перемежаемые темными полосами абстрактного рисунка обоев. Жалкие фотографии полуголых грудастых девиц были приклеены к стенам скотчем, а прилипший скотч и грязные обрывки показывали, где красовались прежние шедевры. Выцветшие зеленые занавески видели тысячи похмелий. Засиженное мухами зеркало отражало сотни осколков разбитых надежд, а пружины кровати прогибались под весом десятков скучавших пилотов, у которых было единственное развлечение – Хони.
Я забыл купить поесть. В кухне нашлись полпакета кукурузных хлопьев и банка растворимого кофе. Молоко, купленное вчера, от жары прокисло. Проклиная все на свете, я плюхнулся на два сиденья, которые должны были изображать софу, и с отвращением вытащил из кармана два письма, пролежавших нераспечатанными с утра.
В одном фирма проката телевизоров сообщала, что аренда переведена на мое имя, как и требовалось, и просила заплатить за шесть недель, не оплаченных Ларри. В другом письме Сьюзен деловито напоминала, что я опять опоздал с выплатой алиментов.
Я отложил оба письма и невидящими глазами уставился в окно на темневшее летнее небо. За окном в сумерках простиралось пустое летное поле, равнодушное, спокойное, нетребовательное – все, в чем я нуждался, чтобы воспрянуть духом. Неприятно, что процесс выздоровления затянулся дольше, чем я ожидал. Интересно, вернусь ли я когда-нибудь в прежнее состояние? Может быть, если человек так испортил свою жизнь, как я, он уже никогда не вернется к прежнему. Может быть, наступит день, когда я перестану ждать перемен. Может быть, наступит день, когда я признаю, что безрадостное настоящее – это не период выздоровления, а то, в чем мне предстоит доживать оставшиеся дни. Было бы жаль. Было бы жаль позволить пустоте навсегда завладеть мной.
Теперь у меня три фунта в кармане и шестнадцать – в банке, но я наконец расплатился с долгами. Развод, громадные счета, которые в холодной оргии ненависти ко мне повсюду оставляла Сьюзен в последние недели нашей совместной жизни, – все уже выплачено. Из-за характера своей работы я уже давно перевел дом на ее имя, и она впилась в него как пиявка. Сьюзен чувствовала себя победительницей и по-прежнему жила в нем, отбирая четверть моего заработка и посылая мне письма, если я вовремя не переводил алименты.
Я никогда не понимал, как любовь могла превратиться в такой ужас. И сейчас, оглядываясь назад, я все еще не понимал. Мы царапали и били друг друга, стараясь сделать побольнее. А когда поженились в девятнадцать лет, нам казалось, что мы никогда не расстанемся, что любовь и нежность – навеки. Потом наши отношения дали трещину, и она сказала, что во всем виновата моя работа – долгие, десятидневные полеты а Вест-Индию, а у нее, кроме скучной секретарской работы у доктора и унылых бесконечных дел по хозяйству, ничего нет. В порыве нежности и заботы о ней я уволился из Британской компании трансокеанских воздушных сообщений и устроился в "Интерпорт", где полеты длились несколько часов, и почти каждую ночь я мог проводить дома. Жалованье было немногим хуже, а перспективы – гораздо хуже, но три месяца мы прожили счастливо. Потом настудил долгий период, когда мы оба старались не раздражаться и не раздражать друг друга, и, наконец, последние шесть месяцев, когда мы рвали друг другу нервы и чувства в клочья.
С тех пор более или менее сознательно я старался ни к кому не испытывать никаких чувств. Ни к кому не привыкать. Ни с кем не иметь ничего общего. Быть равнодушным, спокойным, холодным. Торосистый лед после бури.
В вагончике я ничего не менял и не улучшал, будто и не жил в нем. И я знал, что ничего не буду делать: в этом не было нужды. Я не хотел иметь ничего общего даже с вагончиком.
И уж конечно, с Тайдерменом, Голденбергом, Энни Вилларс и Колином Россом.
Все они, за исключением Голденберга, были в моем следующем полете на скачки.
* * *
На «Ацтеке» я проработал еще два дня, возил бизнесменов в их обычные ежемесячные поездки к поставщикам в Германию и Люксембург, а к субботе Джо подлечил и приодел «Чероки», и я пересел в него. Стрелка содержания горючего в баках по-прежнему показывала на ноль, что не добавляло мне оптимизма, но электропроводка вроде бы не барахлила. И хотя машина все еще хромала на одно крыло, зато искрилась свежей краской, пахла шампунем и освежителем воздуха, и пепельницы сверкали чистотой.
В тот день мне предстояло забрать пассажиров в Кембридже. Как обычно, я прилетел на аэродром на полчаса раньше, но майор уже был там. Он сидел в углу у входа в зал ожидания.
Я заметил его раньше, чем он меня, и, когда подходил, он как раз вынул из футляра бинокль и положил на низкий столик рядом с креслом. Бинокль оказался гораздо меньше, чем можно было предположить, глядя на футляр. Потом майор вытащил из футляра серебряную фляжку, оплетенную кожей. Он сделал один долгий, на шесть секунд, глоток, затем с явным облегчением вздохнул и закрутил крышечку.
Я замедлил шаг, чтобы он успел спрятать источник бодрости и бинокль в футляр, потом остановился возле кресла и пожелал ему доброго утра.
– А... Доброе утро, – натянуто пробормотал он и встал, быстро застегивая пряжку футляра. Потом, передвинув ремешок, он привел футляр в обычное положение, на животе. – Все готово?
– Еще рано, не все пассажиры.
– Ах. Не все. Конечно. – Он тщательно вытер рукой усы, втянул подбородок в шею. – Надеюсь, сегодня никаких бомб?
Он не совсем шутил.
– Никаких, – заверил я его.
Майор кивнул, избегая моего взгляда.
– Очень огорчительно. В прошлую пятницу. Понимаете, очень огорчительно. – Он помолчал. – Я чуть не отказался сегодня от полета, когда услышал, что Колин... э-э... – Не договорив, майор опять замолчал.
– Я весь день не отойду от самолета, – пообещал я.
Майор снова кивнул и резким тоном сказал:
– Ко мне приходили парни из следственной комиссии. Вы знаете?
– Они говорили мне.
– Наверно, вам они тоже задавали вопросы?
– Да.
– Они вгрызаются в каждую мелочь.
– Да, они очень дотошные. Готовы проехать сотню миль ради ответа на один простой вопрос.
– Знаете по собственному горькому опыту?
– Мне рассказывали, как они работают. – Я не знал, насколько выразительно прозвучал мой голос.
– Не понимаю, почему бы не передать дело в полицию.
"Как бы не так, – подумал я. – Нигде в мире нет полиции, которая сравнилась бы по профессиональной цепкости с британской авиационной следственной комиссией".
Появились Энни Вилларс и Колин Росс и не сразу нас заметили, настолько были погружены в беседу.
– ...Вы же обещали работать с моими лошадьми, когда будет возможность.
– Я слишком занят.
– Я же не прошу, чтобы на каждом соревновании.
– Есть причины, Энни. Сожалею, но не буду. – Он произнес последние слова так, что настаивать было бесполезно. Она озадаченно и огорченно смотрела на него.
– Доброе утро, – рассеянно бросила мне Энни Вилларс. – Доброе утро, Руперт.
– Доброе утро, Энни, – ответил майор.
В этот раз на Колине были узкие бледно-серые брюки и голубая рубашка с открытым воротом.
– Доброе утро, Мэтт, – улыбнулся он.
Сделав стойку, будто терьер, майор шагнул к Колину.
– Я понял так, что вы отказываетесь от предложения Энни?
– Да, майор.
– Почему? – В голосе прозвучала обида. – Наши деньги ничем не хуже других, а лошади у нее всегда в порядке.
– Простите, майор, но я не буду работать с ее лошадьми. И оставим этот разговор.
Майор с оскорбленным видом подхватил Энни под руку и повел посмотреть, открыт ли бар. Колин со вздохом опустился в деревянное кресло.
– Спаси меня, Боже, от жуликов, – пробормотал он.
– Она не показалась мне жуликом. – Я сел рядом.
– Кто? Энни? Она не жулик. Только не на все сто процентов щепетильна. Мне не нравится этот грязный прохиндей Голденберг. А она часто слишком послушно следует его советам. Я не хочу через нее получать его приказы, как провести заезд.
– Как Кенни Бейст? – предположил я.
– 3наю, об этом все говорят. – Он искоса посмотрел на меня. – Кенни собирается покончить с этим. А я не хочу начинать. – Колин задумался. – Служащий следственной комиссии, который приезжал ко мне, спрашивал, не вижу ли я связи между взрывом и тем, что кричал в тот день Бейст, возвращаясь домой.
– И что вы ответили?
– Я сказал, что не знаю. А вы?
– Признаюсь, я думал об этом. Он ходил к самолету после скачек, и настроение у него было убийственное, но...
– Вот именно "но", – согласился Колин. – Разве у Кенни хватит кровожадности, чтобы вместе с ними убить вас и меня? – Он покачал головой. – Нет, на Кенни это не похоже, на него я бы никогда не подумал.
– И, кроме того, – кивнул я, – он дошел до точки кипения после того, как проиграл заезд в три тридцать. Где бы он нашел в Хейдоке бомбу меньше чем за час?
– Он мог ее заранее приготовить.
– Но это бы означало, будто он знал заранее, что произойдет на скачках...
– Что ж, такое бывало, – сухо заметил Колин.
Мы помолчали, потом я сказал:
– Во всяком случае, я думаю, что бомба была на борту все время. С того момента, как я вылетел с аэродрома "Дерридаун".
Он секунд десять задумчиво качал головой.
– В таком случае... Ларри?
– А он мог бы пойти на такое?
– Бог знает. Подловатый парень. Стащил у Нэнси сто фунтов. Но бомбу... и ради чего?
Я пожал плечами.
– Бомбы обычно используют или в политических целях, или чтобы получить страховку, – продолжал Колин.
– Фанатики или родственники... – Я быстро подавил зевок.
– Вас вроде бы не очень это волнует? – спросил он.
– Не очень.
– Вас не беспокоит, что любитель бомб может повторить попытку?
– Настолько же беспокоит, насколько и вас.
– Да-а, – усмехнулся он. – Очень хотелось бы точно знать, для кого была та бомба. Представляете, как глупо будет выглядеть человек, который начнет всего бояться, а бомба предназначалась майору, которого наконец прикончат. Или вам.
– Мне? – удивился я.
– А почему бы нет?
– Но я ни у кого не стою на пути.
– А кто-то может считать, что стоите.
– Тогда он идиот.
– А только идиот... или законченный псих... может подложить бомбу в самолет...
Тайдермен и Энни Вилларс возвращались из бара, с ними шли мужчина и женщина.
– О Боже, – выдохнул Колин. – Появился мой собственный Чантер. – Он укоризненно посмотрел на меня. – Почему вы не сказали мне о других пассажирах?
– Я не знал о них, ведь я не продаю билеты. Кто они?
Мы встали. Женщина лет тридцати, но одетая как подросток, тотчас кинулась к Колину и с вулканическим жаром поцеловала его в щеку.
– Колин, дорогой, представляете, в самолете оказалось свободное место, и Энни предложила мне лететь с вами. Разве это не замечательно?
Колин сверкнул глазами, но Энни сделала вид, что не заметила.
У женщины-подростка была аристократическая дикция. Белые гольфы. Платье верблюжьего цвета с завышенной талией. Множество звякавших при движении золотых браслетов. Прямые длинные русые волосы с выгоревшими прядями. Сногсшибательные экзотические духи. Она смотрела на собеседника так, будто ожидала, что ради нее он немедленно кинется в огонь и воду.
Вцепившись в руку Колина, так что он не смог бы высвободиться, не обидев ее, леди заявила с малопривлекательной веселостью:
– Пойдем кинемся в пропасть. Так волнующе летать рядом с Колином в эти дни.
– Вам лететь вовсе не обязательно, – проворчал Колин, совсем не стараясь скрыть неприязнь.
Она, казалось, не замечала его отношения.
– Дорогой! – воскликнула она. – Я так привязана к вам. Ничто не остановят меня.
Она двинулась к дверям, ведя Колина, за ней последовали майор, Энни, новый пассажир и в конце я. У этого крупного мужчины был такой же взгляд на мир, как и у его спутницы: все должны расступиться, расчищая ему дорогу. Майор и Энни именно это и делали: что бы он ни сказал, они в знак согласия с энтузиазмом кивали, готовые в любой момент подхватить крупицы мудрости, вылетавшие из его уст.
Две девочки-подростка, которым я поручил сторожить запертый самолет, стояли на посту. Конечно, их больше соблазнял обещанный автограф Колина, чем мои деньги. Обе получили то и другое и пришли в восторг. Никто и близко не подходил к самолету, заверили они меня, и не спрашивал, что они здесь делают. Значит, ни у кого не было возможности даже приклеить к обшивке жвачку, не то что подложить бомбу.
Расписываясь в их альбомах, Колин с лукавым одобрением поглядывал на меня: дескать, как нынче подешевела безопасность. Его хорошее настроение несколько потускнело, когда дружелюбная леди пригласила его сесть рядом с ней на заднее сиденье.
– Кто это? – спросил я.
– Финелла Пейн-Персиваль[1]. Боль, сидящая у меня в печенках.
– А мужчина? – засмеялся я.
– Герцог Уэссекс. Сегодня его лошадь, которую тренирует Энни, участвует в скачках.
– Не Рудиментс?
Колин удивленно поднял на меня глаза.
– Да, правильно. – Он расписался во втором альбоме и вручил его девочке. – Кенни Бейст не будет сегодня работать с ним, – сухо добавил он.
– Неужели?..
Пассажиры сами выбрали себе места. Энни с герцогом заняли средние сиденья, а майор ждал, пока я войду и усядусь. Когда я шагнул на крыло, он, как обычно, чуть кивнул и погладил усы. Сегодня майор не казался таким напряженным и натянутым. Вместо Голденберга с нами летел владелец лошади, и не было Кенни Бейста, вызывавшего раздражение. "Сегодня, наверное, неожиданностей не будет", – подумал я. Кому-то сегодня взрыв не нужен.
Полет прошел легко, мы без приключений сели на ипподроме, и пассажиры, зевая, выбрались из самолета.
– Хорошо бы на каждом ипподроме была посадочная полоса, – заметил Колин. – От этого день становится легче. Терпеть не могу добираться от самолета до паддока на такси.
Ипподромов с посадочно-взлетной полосой совсем немного, и это было нелепо, потому что места хватало на большинстве из них. Не хватало только интереса. Харли впадал в отчаяние, когда самолет садился в десяти-пятнадцати милях от ипподрома и ему приходилось заказывать такси для пассажиров. На военных аэродромах, расположенных рядом со скаковыми дорожками, пустовали прекрасные взлетно-посадочные полосы, но на них не разрешалось садиться частным самолетам после пяти вечера в будни и целый день в субботу и воскресенье, то есть как раз тогда, когда проходили скачки. Харли чуть не плакал от такой несправедливости. Владельцы частных аэродромов вблизи скаковых дорожек тоже отказывались принимать воздушные такси, заявляя, что не хотят нести ответственность за безопасность и у них нет пожарных машин.
– Англичане, как земляные черви, ненавидят воздух, – ворчал Харли.
Но и у Харли нашлись союзники. Хони прикрепила к стене его кабинета длинный список, который начинался напечатанными красным словами "Боже благослови...", и содержал перечень дружеских, принимающих самолеты мест, вроде Кемптон-парка, где можно было приземлиться в полумиле от главных трибун, а также военных аэродромов, всегда открытых для воздушных такси или даже официально закрытых, но все равно принимающих самолеты, и, кроме того, частных взлетно-посадочных полос, владельцы которых разрешали ими пользоваться в любое время.
Харли считал, что люди пренебрегают небом, а всего-то и надо рядом с каждым городом построить открытый общественный аэродром и отвести полосу в полмили на каждом ипподроме.
– Я не так много прошу, – жалобно повторял он и принимался перечислять десятки огромных аэродромов, построенных во время второй мировой войны, а теперь заброшенных и пустующих.
Никто не мог запретить ему мечтать. На такие проекты денег никогда не находилось, разве что во время войны.
Пассажиры разминали затекшие наги. Финелла Пейн-Персиваль радостно, будто маленькая девочка, попрыгала. Майор побарабанил пальцами по футляру бинокля. Энни Вилларс решительно подхватила свои вещи и смотрела на герцога нежным и беспомощным взглядом хрупкой женщины. Колин взглянул на часы и улыбнулся. Герцог с интересом рассматривая ипподром, сказал:
– Славный денек, не правда ли?
Герцог – высокий человек с красиво вылепленной головой, густыми седеющими волосами, кустистыми бровями и тяжелой квадратной челюстью – выглядел очень импозантно, но в лице не было энергии жизни, обычно еще свойственной пятидесятилетним мужчинам, и я вспомнил слова Нэнси, что, хотя он и милый, в голове у него одни опилки.
– Вы придете в паддок? – спросил меня Колин.
– На этот раз мне лучше остаться возле самолета, – покачал я головой.
– Друг мой, разве вам не надо поесть среди дня? – спросил герцог.
– Вы так любезны, сэр, но я часто обхожусь без еды.
– Неужели? – Герцог улыбнулся. – А я без ленча никак.
– Мы вылетим сразу же после последнего заезда, – переменила тему разговора Энни Вилларс. – Примерно в четверть пятого.
– Но у нас не останется времени даже выпить, – пожаловался герцог.
– Тогда чуть позже. – Энни с трудом подавила досаду.
– Я буду здесь, – успокоил я ее.
– Ну пойдемте же! – нетерпеливо воскликнула Финелла. – Разве пилот не может сам позаботиться о себе? Пошли, пошли. Я с вами, Колин, дорогой. – И она опять вцепилась ему в руку, а он едва не отпрыгнул в сторону. Все покорно потянулись к паддоку, и только Колин оглянулся. Я засмеялся, увидев отчаяние, написанное у него на лице. В ответ он показал мне язык.
Недалеко выстроились в ряд три самолета. Один – частный, один – шотландской фирмы воздушных такси и один – "Полиплейн". Пилотов не было видно, наверно, ушли на скачки, но когда я прошел ярдов десять, чтобы размять ноги, то заметил пилота "Полиплейн", стоявшего в стороне и сквозь дым сигареты разглядывавшего "Чероки".
Это был один из тех, кого я уже встречал в Хейдоке. Он вроде бы удивился, увидев меня.
– Привет, – спокойно проговорил я и подумал: "Вечная моя мягкотелость..."
Он окинул меня прежним неприязненным взглядом.
– Что, сегодня не рискуете?
Я не обратил внимания на издевку в его голосе.
– Слава Богу, мы избавились от этой развалины. – Он мотнул головой в сторону "Чероки". – Мы выжали из нее все, что можно. Теперь она годится только для такой мелочи, как ваша фирма.
– Да, по ней видно, как вы на ней летали, – вежливо ответил я, и, конечно, такое смертельное оскорбление не уменьшило вражду.
Он поджал губы и бросил сигарету в траву. Тонкая струйка голубого дыма поднималась над зелеными стебельками. Я молча наблюдал за ней. Он так же, как и я, знал, что курение на всех аэродромах, а тем более возле самолета, запрещено.
– Удивляюсь, как вы рискуете летать с Колином Россом, – снова заговорил он. – Если на фирму возложат ответственность за его гибель, вашему бизнесу конец.
– Он пока не погиб.
– На его месте я не рискнул бы летать на самолете "Дерридаун".
– А он, случайно, не летал раньше на самолетах "Полиплейн"? – спросил я. – И не вызвано ли ваше ехидство тем, что он перешел на "Дерридаун"?
– Нет. – Он мрачно смерил меня взглядом.
Я не поверил ему. Он это увидел, повернулся на каблуках и ушел.
* * *
Рудиментс выиграл главный заезд. Оливково-серебристые цвета в последний момент прорвались в центр дорожки и оттеснили Колина на фаворите на второе место. До меня доносились поощрительные вопли трибун.
За час до конца скачек, зевнув, я откинулся на спинку сиденья и уснул.
Меня разбудил детский голос, несколько раз повторивший:
– Простите, пожалуйста.
Я открыл глаза. Мальчик лет десяти, застенчивый и удивительно хорошо воспитанный, забравшись на крыло, говорил в открытую дверку:
– Простите, что я вас разбудил, но дядя просил, чтобы я привел вас. Он говорит, что вы ничего не ели весь день. Дядя считает, что вам надо поесть. И кроме того, лошадь выиграла, и он хочет, чтобы вы выпили за его здоровье.
– Твой дядя замечательно добрый человек, но я не могу отойти от самолета.
– Да, и он об этом подумал. Я привел отцовского шофера, и он посидит здесь, пока вы не вернетесь. – Мальчик улыбнулся довольный, что все предусмотрел.
Я выглянул в дверку, там и правда стоял шофер, затянутый в оливковую кожу, с блестящей фуражкой на голове.
– Хорошо, – согласился я. – Только возьму куртку.
Мальчик повел меня прямо через ворота вдоль паддока, в бар для членов клуба.
– Дядя у меня ужасно симпатичный, – сказал мальчик.
– Необычайно внимательный, – согласился я.
– Мама говорит, что слишком мягкий, – безучастно сообщил он. – Дядя ее брат. Они не очень-то ладят.
– Какая жалость.
– Ну-у, не знаю. Если бы они крепко дружили, она бы всегда ездила со мной, когда я остаюсь у дяди. А раз не дружат, то я езжу сам, и мы фантастически проводим время, я и дядя. Поэтому я знаю, какой он замечательный, – Мальчик помолчал. – Многие думают, что он не очень умный, не понимаю почему. – Нотка озабоченности проскользнула в его голосе, – Но он и вправду ужасно добрый.
– Сегодня утром я первый раз его увидел, но думаю, он очень славный, – заверил я племянника.
– Правда? О, это хорошо. – Нахмуренные брови разгладились.
Герцог стоял, окруженный друзьями по скачкам, у всех в руках бокалы с шампанским. Племянник бросил меня, нырнул в толпу и снова появился, ведя дядю за руку.
– Что? – Добрые карие глаза скользнули по головам и остановились на мне. – О да! – Он наклонился к мальчику и что-то сказал, тот немедленно снова подошел ко мне.
– Шампанское или кофе?
– Пожалуйста, кофе.
– Сейчас принесу.
– Я сам принесу, – предложил я.
– Нет, пожалуйста, позвольте мне. Я принесу. Дядя дал мне денег. – Он почти бегом устремился к дальнему концу стойки бара, заказал кофе и две порции сандвичей с копченой лососиной, потом расплатился сильно смятой фунтовой бумажкой.
– Вот, – с гордостью сказал он. – Так пойдет?
– Прекрасно, – заверил я его. – Потрясающе. Возьми сандвич.
– Хорошо.
Мы вместе дружно принялись за сандвичи.
– Посмотрите вон на того человека, он похож на призрак.
Я повернул голову. Мальчик показывал на здоровенного блондина с очень бледной кожей. Два костыля. Нога в гипсе. Эйси Джонс. Сегодня не такой шумный. Австралиец спокойно пил пиво с очередным другом в дальнем углу бара.
– Он упал с лестницы, сломал лодыжку и получил тысячу фунтов как страховую премию, – объяснил я.
– Ну и ну! – воскликнул мальчик. – Стоит того.
– Он тоже так думает.
– Дядя тоже имеет какое-то отношение к страховкам. Правда, не знаю какое.
– По-видимому, один из гарантов, – предположил я.
– А что это такое?
– Человек, который вкладывает деньги в страховую компанию на особых условиях.
– Он говорил что-то о Ллойде. Знаете, знаменитой страховой компании? Это похоже на Ллойда?
– Да, что-то в таком роде.
Мальчик кивнул и задумчиво посмотрел на сандвич.
– Возьми еще, – предложил я.
– Но ведь я покупал для вас.
– Бери. Мне приятно есть вместе с тобой.
Он взглянул на меня сияющими глазами и впился зубами в сандвич.
– Меня зовут Мэтью, – сказал он.
– Меня тоже, – засмеялся я.
– Правда? В самом деле?
– Да.
– У-у-у!
За моей спиной послышались шаги, и глубокий голос выпускника Итона проговорил:
– Мэтью сумел позаботиться о вас?
– Превосходно, сэр. Благодарю вас, – ответил я.
– Дядя, его имя тоже Мэтью, – радостно сообщил мальчик.
Герцог переводил глаза с мальчика на меня.
– Пара Мэттов[2], да? Не позволяйте слишком многим вытирать о вас ноги.
Мэтью решил, что дядя замечательно пошутил, но ноты печали слишком явно звучали в тоне герцога. В глубине души, видимо, его сильно тревожила мысль, что, несмотря на древнее происхождение и высокое положение, предприимчивые умы нередко вытирают о него ноги.
Положительно, герцог начинал мне нравиться.
– Рудиментс хорошо прошел, сэр, – сказал и.
– Великолепно, правда? – Лицо у него просияло. – Совершенно великолепно. Ничто в жизни не доставляет мне такого удовольствия, как победный финиш моей лошади. Видеть, как твоя лошадь выигрывает...
* * *
Я вернулся к «Чероки» перед началом последнего заезда. Шофер сидел на траве и читал «Доктора Живаго». Он поднялся, сказал, что ничего не произошло, и направился к трибунам.
Но я все равно осмотрел весь самолет дюйм за дюймом, даже отвинтил панель в багажнике и мог видеть всю заднюю часть фюзеляжа до самого хвоста. Ничего неположенного нигде не было.
Потом я начал осматривать самолет снаружи. Но только начал, потому что, когда я ощупывал на хвосте один винт за другим, то услышал возле соседнего самолета крик. Я оглянулся с любопытством, но без тревоги.
На не видной с трибун стороне "Полиплейн" двое здоровенных типов били Кенни Бейста.
